Русалка. Почти по Андерсену

Возвращаясь в лагерь, он смотрел на всё другими глазами. Теперь при разговорах с людьми, которых он давно знал, у него порой возникало ощущение, что он видит их впервые. Словно на рентгеновском снимке он видел то, чего раньше не замечал: тщательно замаскированный эгоизм, ограниченность, какую-то душевную глухоту. Так ясно было, что их поступки диктуются практическими выгодами, заботой о том, чтобы, соблюдая известные приличия, получить как можно больше благ и удовольствий, заплатив за это по возможности меньше. Это ясновидение раздражало и беспокоило Митю. Он и раньше был не слишком общителен, теперь же стал сознательно избегать разговоров. Те, кто был в курсе, объясняли его нелюдимость разрывом со Светкой. Он не разубеждал, а сам словно замер в ожидании каких-то больших перемен.

7.

Странные, бесцельные по лагерным нормам свидания совсем измотали Митю, он катастрофически не высыпался, но его тянуло к плоскому камню. Он убеждал себя, что приходит туда развеяться от лагерной суеты, смягчить боль от Светкиной измены, но в глубине души давно знал, что это не так. И вот пришла седьмая ночь…

Митя пришёл к плоскому камню в обычное время, но Аси не было. Это его ошеломило. Он смотрел на пустой камень и ничего не понимал. Уже привычная радость, которую он нёс в себе, вдруг превратилась в тревогу. Он только теперь по-настоящему понял, как важно для него видеть Асю. Мысли наскакивали одна на другую: «Наверное, что-то случилось… Я же ничего о ней и не знаю… Где её искать? А если она больше не приплывет?»

Ему вдруг представилось маленькая фигурка, медленно опускающаяся на дно: длинные волосы нехотя тянутся вслед, руки безвольно раскинуты… Как на экране, крупным планом, он увидел её бледное лицо с открытыми неподвижными глазами.

– Нет! – крикнул он и удивился, так жалобно прозвучало это в тишине.

Звук собственного голоса немного отрезвил его. Он стал убеждать себя: «Ничего страшного, что-то помешало ей приплыть сегодня, а завтра она будет ждать его, как всегда. Но уходить нельзя, он подождет ещё немного. А вдруг она всё-таки приплывет, а его нет…»

Он вскочил – ему показалось, кто-то коснулся камня, но это был только жалобный всплеск одинокой заблудившейся волны.

Во что бы то ни стало надо было успокоиться. Митя лёг на спину, закрыл глаза и приказал себе думать о том, как в следующий раз, если… (никаких «если»!) …в следующий раз он принесет ей цветы. В лагере их полно. Вокруг танцплощадки в вазонах растёт что-то белое и замысловатое… Нет, чепуха… Лиловые глицинии красивы, но из них не сделаешь букет, да и пахнут они неприятно… Прямо перед главным корпусом растут цветы с жёсткими зелеными листьями и высокими красными соцветиями, но у них такой самодовольно-скучный вид, что для Аси они не подойдут… Розы! Вот то, что надо! У столовой, на круглой клумбе их видимо-невидимо!

…И вот Митя уже идёт по аллее к столовой, а навстречу ему Светка. Она несет в руках охапку алых роз и жалобно говорит:

– Митя, отдай розы и уходи. Я знаю, она русалка, она тебя погубит… А я тебя люблю…

В самой середине клумбы по пояс в цветах стоит Евгений Борисович и поет басом: « О Марита-а-на-а, моя Марита-а-на, выйди на-а-а балко-он…» Подмигивает Мите и говорит:

– А она ничего! – и прищёлкивает пальцами.

Митя понимает, кого он имеет в виду: Изабелла Борисовна тоже здесь, у неё невероятно огромная грудь и зелёный русалочий хвост. Она выныривает из розовой пены, подплывает к Мите, трогает его лоб холодной рукой и говорит тоненьким голоском:

– Митя, проснись!

…Митя открыл глаза и увидел Асю, которая сидела рядом, c её волос натекла целая лужа. Она гладила его лоб и жалобно говорила:

– Митя, проснись! Я боялась, что ты уйдешь! Проснись же, Митя…

Митя молча смотрел на неё, словно видел впервые, потом взял холодную тоненькую ручку, бережно сжал в ладонях и поцеловал. Так же, не говоря ни слова, набросил на неё свою куртку и привлёк к себе. Он не спрашивал, почему она опоздала, и она ничего не объясняла, в этом уже не было необходимости. Ася прижалась к его груди, и так они долго сидели и молчали. Это было их объяснением в любви.

. . .

Следующая ночь соединила их. Ася ждала его, и как только он сел рядом с ней, торопливо сказала:

– Я всё знаю! Я знаю, что между нами теперь должно произойти… Я готова, только помоги мне.

– Ася… Если ты не хочешь…

– Хочу! – перебила она. – Я хочу того же, чего хочешь ты. Мне немного страшно, но я знаю, что иначе быть не может. Значит, пусть будет! Главное всё равно уже произошло – мы встретились!

Митя взял её руки в свои:

– Подожди! Я сам не знаю, хочу ли я этого. Пожалуй, хочу, или думаю, что хочу, потому что должен хотеть. Я целый день сегодня только и делал, что думал о нас с тобой, и о других… Думал об этом… – он говорил медленно, подбирая слова, словно разговаривал с самим собой. – Думал, почему люди придают этому столько значения? И, знаешь, я, кажется, понял. Это – проверка. Понимаешь? Проверка! Когда двое нашли друг друга, они должны пройти через испытание и понять, для чего они вместе. У нас в лагере, да и везде, чаще всего я вижу одно и то же: два человека хотят получить удовольствие друг от друга. Просто пользуются один другим и называют это любовью. Но разве это любовь? Это надо называть другими словами… Их много, и все они грязные. И это неспроста! За удовольствие приходится расплачиваться: плата – стыд. Хочешь получить удовольствие – переступи! А кому не стыдно, те ничего и не платят. Но такие вообще ничего не понимают. А те, кто понимают, но не хотят отказаться от удовольствия, придумывают всякие оправдания. Говорят: это естественно, это необходимо для здоровья. Говорят: это нужно, чтобы продолжалась жизнь, чтобы появлялись дети. Всё неправда! Никто из тех, кто уединились сегодня ночью в нашем лагере, не делает это ради здоровья, тем более ради того, чтоб появились дети. Наоборот, скажи им, что будут дети, они разбегутся в разные стороны. Удовольствие! Только удовольствие! И ещё тщеславие. И… не знаю, как сказать… какое-то болезненное наслаждение от того, что ты переступаешь через нечто запретное. Ведь недаром это называют грехом. – Он вздохнул. – Нет, не могу я это точно выразить, но это как-то… нечисто и эгоистично. И у меня сколько раз было так же, хотя я и не понимал этого. А сейчас всё по-другому. Я совсем не жду удовольствия. Более того, мне страшно – вдруг после этого всё изменится? И в то же время, как я могу доказать тебе, что я – твой? Весь! Если мы пройдем через это и не изменимся, не станем грязнее, хуже, значит, всё правильно, значит, так и должно быть.

Он помолчал, потом тихо сказал:

– Наверное, я всё-таки хочу этого, но больше всего хочу, чтобы это ничего не испортило.

Он отвел в стороны её волосы и прикоснулся к телу. Она вздрогнула и прошептала:

– Митя!… Я боюсь…

Митя опустил голову ей на грудь, прошелся по ней губами, потом начал целовать шею, затем подбородок, и когда, наконец, встретился с её губами, она задохнулась, судорожно всхлипнула и прильнула к нему…

То, что испытал Митя, невозможно было сравнить с тем, что бывало у него со Светкой. Со Светкой они брали друг у друга то, что каждый мог взять, и когда всё заканчивалось, чувствовали что-то вроде обоюдной благодарности за угощение. Теперь же Митя чувствовал только одно – страстное желание выжать себя до капли и всего себя без остатка отдать Асе. Он чувствовал, что она хочет того же, и это удваивало, удесятеряло его усилия, наполняло ликованием. Отдать – в этом было радость и в этом же была мука, потому что всегда оставалось что-то, что невозможно отдать.

Со Светкой все заканчивалось спокойным удовлетворением, мало чем отличающимся от сытости после обед – оставалось только убрать грязную посуду. Теперь осталась нежность. Её нельзя было утолить. Митя наклонился к Асе и прикоснулся губами к её лбу.

– Что я наделала! – прошептала Ася. И заплакала…

– Ася, малышка, прости! – Митя гладил её по голове, целовал худенькие руки, а она рыдала и всё сильнее прижималась к нему. Он был ошеломлён случившимся, её слезами, чувствовал себя бесконечно виноватым, и в то же время его распирало немыслимое, невозможное счастье. Ему хотелось сделать для неё что-нибудь, чтобы она поняла, что он чувствует. И он повторял снова и снова:

– Я люблю тебя! Я люблю тебя! Не плачь, слушай: я тебя люблю!

– Ты ничего не понимаешь! Я не должна была этого делать! – она посмотрела на него взглядом, от которого у него сжалось сердце. – Но я не жалею…

Он взял её руки в свои, огромные и грубые по сравнению с её тонкими пальчиками и стал целовать их. Она улыбнулась сквозь слезы:

– Скажи ещё раз, что ты меня любишь.

8.

Митя жил двойной жизнью. Днём было всё по-прежнему: он бегал по заданиям, проглатывал обед, не замечая, что в тарелке, и продолжал в том же духе. И прежде он не сидел без дела, а тут совсем замотался. Приближался День Нептуна, грандиозный праздник: двадцать мероприятий с утра до вечера. И везде что-то буксовало. Не хватало реквизита, людей, не хватало времени… Митя и так-то не всякий день бывал на море, а теперь совсем забыл туда дорогу.

А оно было рядом: то мелькнет синей полосой между белыми корпусами, то проглянет за кипарисами, словно в другом измерении, недоступном ему. Иногда он чувствовал себя актером, снимающимся на фоне экрана с морскими пейзажами.

И всё-таки море у него было. Он встречался с ним по ночам, в заливчике у плоского камня. Это была его вторая, никому не известная жизнь, и там был совсем другой Митя. Он плавал в чёрной таинственной воде, любовался звёздами, смеялся смехом, которым не смеялся с детства. О чём они только не разговаривали с Асей: о мистических явлениях, о судьбе, о том, что будет после смерти…

Однажды они полночи всерьёз размышляли о том, какие души у животных и растений, и представляли их. Они даже поспорили немного, но согласились, что самые красивые души у растений, похожие на цветы.

По ночам рядом с Асей он был гораздо сильнее, умнее, чем днём. А главное – он был искренним. Его уже не смущала нагота Аси. Он теперь сам раздевался, как только приходил сюда, и так же, как одежду, отбрасывал необходимость кого-то из себя представлять. Он переставал быть студентом-отличником, будущим инженером-строителем, перспективным женихом, он становился просто самим собой. И оказалось, что где-то глубоко в нём лежат воспоминания о том, как отец читал ему «Детей капитана Гранта», а он, лёжа на его сильной руке, был в одно и то же время и Робертом Грантом, и Паганелем, и индейцем Талькавом… Как ему было тогда хорошо! Оказалось, что эти воспоминания никуда не делись, так и живут в нём, но запылились в дальних углах памяти, заваленные делами, проблемами, вопросами, из которых состоит жизнь. Теперь эти проблемы и вопросы казались ему до такой степени ненужными и неважными, что он удивлялся. Для чего ему непременно нужно было быть отличником? Почему мама мечтает, да он и сам как будто ещё недавно хотел стать большим начальником и зарабатывать много денег? Зачем?

Он вспомнил, что когда-то любил рисовать и часами срисовывал из книг понравившиеся картинки, добавляя от себя то, чего, по его мнению, им не хватало; дома где-то даже сохранился огромный красный альбом с его фантазиями… Никогда никому он не показывал своих стихов, которые вдруг сами полились из него в седьмом классе, а потом так же внезапно иссякли. Тогда ему было стыдно за эту «слабость». А теперь он был так рад, что вспомнил одно стихотворение:

Ушли на запад облака

Ушли на запад, к океану.

Мне с ними не уйти, пока

Таким же облаком не стану.

А мне бескрайний океан