Опыты понимания, 1930–1954. Становление, изгнание и тоталитаризм

Гаус: Вы учились в Марбурге, Гейдельберге и Фрайбурге у профессоров Хайдеггера, Бультмана и Ясперса; специализировались в философии, а вторая специальность – теология и греческий. Как вы пришли к выбору этих предметов?

Арендт: Знаете, я часто думала об этом. Я могу только сказать, что всегда знала, что буду изучать философию. С четырнадцати лет.

Гаус: Почему?

Арендт: Я читала Канта. Вы можете спросить: почему вы читали Канта? Для меня этот вопрос стоял как-то так: я могу изучать философию или утопиться. Но не потому что я не любила жизнь! Нет! Как я уже говорила – у меня была эта потребность понять… Эта потребность понять появилась очень рано. Знаете, все книги были дома в библиотеке; можно было просто взять их с полки.

Гаус: Помимо Канта, вы помните особенный опыт в чтении?

Арендт: Да. Прежде всего, «Психология мировоззрений» Ясперса[45 - «Психология мировоззрений» Карла Ясперса впервые была опубликована в Берлине в 1919 г. – Прим. ред.], опубликованная, думаю, в 1920 году. Мне было четырнадцать. Потом я прочитала Кьеркегора, и они подошли друг другу.

Гаус: Отсюда появилась теология?

Арендт: Да. Они подошли друг другу так, что для меня они связаны вместе. У меня были некоторые опасения только относительно того, как этим заниматься, если ты еврейка… как достичь успеха. Я не имела представления, знаете. У меня были сложные проблемы, которые потом решились сами собой. Греческий – это совсем другое дело. Я всегда любила греческую поэзию. И поэзия играла огромную роль в моей жизни. Поэтому я выбрала вдобавок греческий. Это было легче всего, ведь я уже все равно на нем читала!

Гаус: Я впечатлен!

Арендт: Нет, вы преувеличиваете.

Гаус: Ваши интеллектуальные дарования проявились так рано, госпожа Арендт. Это мешало вам, когда вы были школьницей или студенткой? Не делало ли это болезненными отношения с окружающими?

Арендт: Так могло бы случиться, если бы я это осознавала. Я думала, все были такими же.

Гаус: Когда вы поняли, что это не так?

Арендт: Довольно поздно. Я не хочу говорить, насколько поздно. Я растеряна. Я была неописуемо наивна. Это отчасти обусловлено моим воспитанием дома. Ранги никогда не обсуждались. Это считалось недостойным. Все амбиции считались недостойными. Во всяком случае, мне это было совершенно не ясно. Я испытывала иногда этакую чуждость среди людей.

Гаус: Странность, которая, как вы считали, происходит от вас?

Арендт: Да, исключительно. Но это не имеет ничего общего с талантом. Я никогда не связывала это с талантом.

Гаус: Но приводило ли иногда в юности к высокомерию в отношении других?

Арендт: Да, это случалось. Очень рано. И я часто страдала от того, что испытывала его, то есть я знала, что так быть не должно и так далее.

Гаус: Когда вы уехали из Германии в 1933 году, вы поехали в Париж, где вы работали в организации, которая занималась переправкой еврейских детей в Палестину. Не расскажете что-нибудь об этом?

Арендт: Эта организация привозила еврейских детей тринадцати-семнадцати лет из Германии в Палестину и поселяла их в кибуцы. По этой причине я действительно знаю эти поселения очень хорошо.

Гаус: И с самого раннего времени.

Арендт: С самого раннего времени; я тогда их очень уважала. Дети получали профессиональную подготовку и переподготовку. Иногда я также переправляла польских детей. Это была регулярная социальная, образовательная работа. В сельской местности были большие лагеря, где детей готовили к переезду в Палестину, у них проходили уроки, там они изучали сельское хозяйство; прежде всего они должны были поправиться. Нам надо было одеть их с головы до ног. Мы должны были им готовить. Кроме того, мы должны были готовить для них документы, иметь дело с их родителями – и прежде всего мы должны были найти для них деньги. Это тоже была по большей части моя работа. Я работала вместе с француженками. Это все, что мы более или менее делали. Хотите узнать, как я решила взяться за эту работу?

Гаус: Пожалуйста.

Арендт: Видите ли, я происхожу из чисто академической среды. В связи с этим 1933 год произвел на меня очень глубокое впечатление. Сначала позитивное, а потом негативное. Пожалуй, я лучше скажу сначала о негативном, а потом о позитивном. Люди сегодня часто думают, что немецкие евреи были шокированы в 1933 году тем, что Гитлер пришел к власти. Что касается меня и людей моего поколения, я могу сказать, что это любопытное недоразумение. Естественно, приход Гитлера к власти – это очень плохо. Но это касается политики, а не частной жизни. Нам не нужно было ждать, пока Гитлер захватит власть, чтобы знать, что нацисты были нашими врагами! Это было совершенно очевидно по меньшей мере уже четыре года любому, если он не был совсем уж глуп. Мы также знали, что большое количество немцев были за них. Это не могло шокировать нас или удивить в 1933-м.

Гаус: Вы имеете в виду, что шок в 1933 году вызван тем, что события перешли с общеполитического уровня на личный?

Арендт: Даже не это. Хотя и это тоже. Во-первых, общеполитическое становилось личной судьбой при эмиграции. Во-вторых… Друзья «координировались» или сами вставали в строй. Проблема, личная проблема, была не в том, что делали наши враги, а в том, что делали наши друзья. На волне «координации» (Gleichschaltung[46 - Gleichschaltung, или политическое вовлечение, относится к широко распространенному признанию, в начале нацистской эры, к изменившемуся политическому климату, для того чтобы обезопасить себя или получить работу. Кроме того, оно описывает политику нацистов вовлечения традиционных организаций – молодежных союзов и всех видов клубов и ассоциаций в именно нацистские организации. – Прим. ред.]), которая была относительно добровольной – в любом случае не под давлением террора, – вокруг меня образовался вакуум. Я жила в интеллектуальной среде, но я знала других людей. И среди интеллектуалов «координация» была правилом. Но не среди других. И я никогда этого не забуду. Я уехала из Германии с мыслью, конечно, в некоторой степени преувеличенной: никогда больше! Я никогда больше не позволю вовлечь себя в дела интеллектуалов. Я больше не хотела иметь с этим ничего общего. И я не верила потом, что евреи или немецкие еврейские интеллектуалы могут поступать по-разному, если различались их собственные обстоятельства. Я так не считала. Я думала, что это должно быть связано с этой профессией, с интеллектуальностью. Я говорю в прошедшем времени. Теперь я знаю об этом больше.

Гаус: Я как раз собирался спросить вас, считаете ли вы так до сих пор.

Арендт: Не в той же степени. Но я все еще думаю, что суть интеллектуала в том, что он для всего может придумать идеи. Никто никогда не обвинял кого-то в том, что он «координировался», потому что заботился о своей жене и ребенке. Хуже всего то, что некоторые люди действительно верили в нацизм! Недолго, многие очень недолго. Но это означает, что они создали идеи о Гитлере, местами ужасно интересные вещи! Полностью фантастические, интересные и сложные вещи! Вещи, гораздо выше обычного уровня![47 - Не один немецкий интеллектуал пытался «рационализировать» нацизм после 1933 г. Подробнее об этом см. эссе Арендт «Образ ада» в этом сборнике. – Прим. ред.] Мне это казалось гротеском. Сегодня я могу сказать, что они были в плену у собственных идей. Вот что случилось. Но тогда, в то время, мне это было не так ясно.

Гаус: Поэтому вам стало особенно важно отойти от интеллектуальных кругов и заняться практической работой?

Арендт: Да. Положительная сторона заключается в следующем. Я поняла, что я выразила тогда одним предложением: если на тебя нападают как на еврея, надо защищаться как еврей. Не как немец, не как гражданин мира, не как поборник прав человека и так далее. Но что я могу конкретно сделать как еврей? Во-вторых, это было теперь мое четкое намерение – работать на организацию. Впервые. Работать с сионистами. Они были единственными, кто был готов. Бессмысленно было присоединяться к тем, кто ассимилировался. Кроме того, в действительности я никогда не имела с ними ничего общего. Даже до этого времени я связывала себя с еврейским вопросом. Книга о Рахели Фарнхаген[48 - Кроме двух последних глав, которые были написаны где-то между 1933 и 1936 г. во Франции. Ср.: Hannah Arendt, Rahel Varnhagen: The Life of a Jewish Woman, rev. ed. (New York: Harcourt Brace Jovanovich, 1974), xiii. – Прим. ред.] была закончена, когда я покинула Германию. Еврейская проблема играет в этом определенную роль. Я написала это с мыслью: «Я хочу понять». Я не обсуждала мои личные проблемы как еврей. Но теперь принадлежность к иудаизму стала моей собственной проблемой, и моя собственная проблема была политической. Чисто политической! Я хотела заниматься практической работой, всецело и только еврейской работой. С этой мыслью я потом искала работу во Франции.

Гаус: До 1940 года.

Арендт: Да.

Гаус: Потом, во время Второй мировой войны вы поехали в Соединенные Штаты Америки, где вы сейчас работаете профессором политической теории, а не философии…

Арендт: Спасибо.

Гаус: …в Чикаго. Вы живете в Нью-Йорке. Ваш муж, за которого вы вышли в 1940 году, тоже профессор, философии, в Америке. Академическое сообщество, а вы снова к нему принадлежите после разочарования 1933 года, – международное. Еще я хотел бы спросить вас, скучаете ли вы по догитлеровской Европе, которой уже никогда больше не будет. Когда вы вернулись в Европу, что, по вашему мнению, остается прежним и что безвозвратно утеряно?

Арендт: Европа догитлеровского периода? Я бы не хотела вернуться, скажу я вам. Что остается? Остается язык.

Гаус: Много это значит для вас?

Арендт: Много. Я всегда сознательно отказывалась терять родной язык. Я всегда поддерживала определенную дистанцию как по отношению к французскому, на котором я потом говорила очень хорошо, так и по отношению к английскому, на котором я сейчас пишу.

Гаус: Я хотел вас об этом спросить. Сейчас вы пишете на английском?

Арендт: Я пишу на английском, но я никогда не теряла чувство дистанции по отношению к нему. Есть огромная разница между родным языком и любым другим. Для себя я определяю это необычайно просто: немалую часть немецкой поэзии я знаю наизусть на немецком; эти стихи всегда живут в глубине моего сознания. Я никогда не смогу сделать этого снова. Я делаю такие вещи на немецком, какие никогда не позволю себе в английском. На самом деле иногда я делаю их и на английском тоже, потому что стала смелее, но в целом я сохраняю определенную дистанцию. Немецкий язык – это главная вещь, которая осталась и которую я всегда сознательно хранила.

Гаус: Даже в самое горькое время?

Арендт: Всегда. Я думала: что делать? Это же не немецкий язык сошел с ума. И во-вторых, родному языку нет замены. Люди могут забыть родной язык. Это правда, я с этим встречалась. Есть люди, которые говорят на новом языке лучше, чем я. Я все еще говорю с заметным акцентом, я часто говорю не идиоматически. Они могут делать все эти вещи правильно. Но они делают это на языке, в котором одно клише погоняет другое, потому что продуктивность его, доступная родному языку, исчезает, когда забываешь этот язык.

Гаус: Случаи, когда родной язык был забыт: считаете ли вы, что это следствие вытеснения?

Арендт: Да, очень часто. Я видела это в людях как результат шока. Знаете, решающим был не 1933 год, по крайней мере, для меня. Решающим был день, когда мы узнали про Освенцим.

Гаус: Когда это было?

Арендт: Это было в 1943 году. И мы сначала не поверили – хотя я и мой муж всегда говорили, что от них можно было ожидать чего угодно. Но мы не поверили, потому что с военной точки зрения это было ненужно и необоснованно. Мой муж – бывший военный историк, он понимает что-то в этом деле. Он сказал, не будь легковерной, не принимай эти истории за чистую монету. Они не могут зайти так далеко. И потом, спустя полгода, мы поверили, потому что у нас были доказательства. Это был настоящий шок. Прежде мы говорили: хорошо, есть враги. Это совершенно естественно. Почему у людей не может быть врагов? Но это было другое. Тут же как будто разверзлась пропасть. Потому что мы думали, что все можно как-то исправить, поскольку в политике в определенный момент все можно исправить. Но не так. Этого не должно было случиться. И я имею в виду не количество жертв. Я говорю о методе, поставленном на поток производстве трупов и так далее – нет нужды распространяться об этом. Этого не должно было произойти. Случилось что-то, с чем мы не можем смириться. Никто не может. Обо всем остальном, что произошло, я должна сказать, что это было иногда тяжело: мы были очень бедны, нас преследовали, мы вынуждены были бежать, всеми правдами и неправдами нам пришлось через это пройти и так далее. Вот как это было. Но мы были молоды. Было даже немного весело – не могу этого отрицать. Но не это. Это было что-то совершенно другое. Лично я могла принять все, кроме этого.

Гаус: Госпожа Арендт, я хотел бы узнать, как изменилось с 1945 года ваше мнение о послевоенной Германии, куда вы часто приезжали и где были опубликованы самые важные ваши работы.

Арендт: Впервые я вернулась в Германию в 1949 году, на службу еврейской организации по восстановлению еврейского культурного наследия, по большей части книг. Я приехала по доброй воле. Мои мысли после 1945 года были такими: что бы ни случилось в 1933 году, это действительно не важно в свете того, что произошло после. Конечно, измена друзей, откровенно говоря…

Гаус: …которую испытали вы лично…

Арендт: Конечно. Но если кто-то по-настоящему стал нацистом и писал об этом статьи, он не должен быть сохранять верность по отношению ко мне лично. Я все равно не стала бы с ним разговаривать. Ему не нужно было поддерживать со мной связь, потому что для меня его больше не существовало. Это совершенно ясно. Но они не все убийцы. Были люди, которые попались в собственную ловушку, как я бы сказала сегодня. Они не желали того, что произошло после. Так, мне кажется, что основа для общения должна была образоваться прежде всего в пропасти Освенцима. И это касается многих личных отношений. Я ругалась с людьми: я не особенно милая и не то чтобы очень вежливая, я говорю то, что думаю. Но так или иначе все встало на свои места для большинства людей. Как я говорила, эти люди верили нацистам несколько месяцев, в худшем случае – несколько лет, но они не убийцы и не доносчики. Люди, как я говорила, которые «создали идею» о Гитлере. Но, в общем, самый значимый опыт по возвращении в Германию – не считая опыта узнавания, который всегда служит поворотным моментом в греческих трагедиях – это переживание сильных эмоций. И потом это была возможность услышать немецкий на улицах. Для меня это была неописуемая радость.