Ангел западного окна

Я вздрогнул – опять это слово, «пантера»!.. Несомненно, в своем жизнеописании Джон Ди создал замечательный литературный образ: слово, оброненное Бартлетом Грином, застряло в моей памяти!

Ну а что же моя черкесская княжна? Она, казалось, вот-вот вскочит с кресла, на прекрасном лице, точно набегающие волны, сменяли друг друга нетерпение и признательность, тревога, беспокойство и откровенное желание подольститься.

С трудом скрыв, как сильно разочаровала меня просьба, я улыбнулся и постарался ответить помягче:

– Княжна, поверьте, я не нахожу слов от огорчения. Вы просите о пустяке, а подобная удача – оказать любезность знатной даме, очаровательной женщине, великодушно проявившей доверие, исполнить небольшую просьбу – выпадает столь редко… Мне безумно жаль, но, увы, я вынужден разочаровать вас – оружия, о котором вы говорите, у меня нет, я даже никогда не видел чего-то подобного.

Вопреки ожиданию, княжна непринужденно улыбнулась и, еще больше наклонившись вперед, заговорила терпеливо и снисходительно, как мать (впрочем, очень юная), которой наврал с три короба ее ненаглядный сынок:

– Липотину, а также мне известно, что вам выпала редкая удача стать владельцем копья, которое я желаю приобрести. И вы мне его… продадите. Заранее сердечно благодарю.

– Княжна! Сударыня! Я в отчаянии, но вынужден возразить. Липотин ошибся… Липотин введен в заблуждение! Липотин, видимо, что-то перепутал, должно быть, он кому-то другому… в общем, я…

Княжна встала. Мягко покачивая плечами, подошла ко мне. Ее походка… верно, походка!.. Вот теперь я вдруг отчетливо вспомнил: княжна двигалась гибко и бесшумно, как будто на цыпочках, с поразительным изяществом и грацией, а иногда словно крадучись, да-да, она подкрадывалась… Что за дикая мысль? Глупости!

Княжна ответила:

– Возможно, вы правы. О, конечно, Липотин мог ошибиться! Вы приобрели копье сами, без его посреднических услуг. Не все ли равно? Вы обещали… подарить его мне.

Мой лоб покрылся испариной. Я был в отчаянии и более всего опасался рассердить княжну, безумно этого боялся, до дрожи, а она стояла передо мной, изумительная женщина, охваченная жадным пылким нетерпением, смотрела на меня широко раскрытыми глазами, сверкавшими чудесным золотистым блеском, с улыбкой, в которой было очарование, мощно и неотвратимо завладевающее мной; я едва удержался – еще миг, и я схватил бы ее руки, покрыл их поцелуями… или слезами… да-да, чуть было не пустил слезу от бессильной ярости на себя, не способного исполнить ее просьбу. Я порывисто выпрямился и как можно более убедительно сказал, глядя ей в лицо, постаравшись выразить голосом максимальную искренность и сожаление:

– Мое последнее слово, княжна: я не являюсь владельцем копья, вернее, наконечника, который вы ищете, да это и невозможно. Видите ли, у меня были, конечно, увлечения, пожалуй, можно назвать их страстью коллекционера, но никогда в жизни я не коллекционировал ни оружия, ни частей или деталей оружия, да и вообще никаких изделий из металла, кованых либо… – Я испуганно замолчал и, наверное, залился краской стыда, хотя чего же было стыдиться? Я говорил правду… Но эта великолепная женщина, с милой улыбкой, без тени недовольства смотревшая на меня, небрежно, как бы невзначай, поглаживала липотинский тульский ларчик – можно подумать, ее руку притягивал к шкатулке магнит, – а ларчик-то, о, проклятый ларчик, он же серебряный, из металла, – увы, все мои уверения рассыпались как карточный домик, княжна была вправе считать меня лжецом. Ну как объяснить, в чем дело, коротко и ясно?! Я подыскивал слова. Княжна подняла руку, повелевая молчать:

– Разумеется, я вам верю, сударь, не утруждайтесь объяснениями. И не считаю возможным для себя быть посвященной в тайны ваших увлечений. Липотин наверняка ошибся. От ошибок и я не застрахована. Но прошу вас, еще раз прошу, как самый… преданный друг, как человек, быть может, по своей… наивности… питающий надежду, – уступите мне копье, которое Липотин…

Я бухнулся на колени. Сегодня эта выходка кажется мне малость театральной, однако в тот момент ничего другого не оставалось – ну как еще, какими средствами я мог бы убедительно, однако без грубости выразить свою отчаянную растерянность? Я собрался решительно произнести слова, которые окончательно отмели бы любые возражения, и начал было: «Княжна…», как вдруг она с тихим, мягким и – да, да, признаюсь – чарующим смехом скользнула к двери. Обернувшись на пороге, она сказала:

– Сударь, я вижу, вы боретесь с собой. Поверьте, ваши колебания мне понятны. Найдите выход! Примите решение, и вы меня осчастливите. Я зайду к вам еще. И тогда вы исполните мою просьбу. Подарите мне наконечник копья!

Дверь за княжной затворилась.

* * *

Воздух наполнен ее ароматом, своеобразным и тонким. Запах незнакомых духов – сладковатый, легкий, как у нездешних цветов, но в то же время в нем едва уловимо ощущается иной оттенок – резкий, возбуждающий, странный и еще… не подобрать слова… звериный! Немыслимо волнующим… нелепым… восхитительным… смутившим… и перечеркнувшим мечты… оставившим в душе тягостное чувство, даже – не скрою – страх, – вот каким был ее визит.

Сегодня я, конечно, уже не в состоянии заниматься разбором бумаг. Надо сходить к Липотину, на Верренгассе.

Но прежде хотя бы кратко напишу о том, что вспомнил сию минуту: когда княжна переступила мой порог, дверь и ближайшая к ней часть комнаты утопали в тени – тяжелые занавеси на окне были наполовину задернуты. Как странно: почему-то теперь, задним числом, кажется, будто в этом темном углу глаза княжны вдруг вспыхнули, точно светящиеся глаза хищного зверя. Но я же прекрасно знаю, ничего подобного не могло быть! И еще деталь – ее платье из черного шелка с серебряной нитью, если только я верно разглядел. Тусклое серебро мерцало, разбегаясь по материи, словно волны или змеящиеся полосы. Сейчас, вспоминая это платье, я невольно ищу взглядом тульскую серебряную шкатулку. Серебро с чернью… Удивительное сходство с платьем княжны.

Отправился к Липотину в антикварную лавку на Верренгассе. Час был довольно поздний, так что прогулялся я напрасно – на двери висел замок. А на опущенных оконных жалюзи белело объявление: «Хозяин в отъезде».

Но я не успокоился. Рядом была подворотня – вход в темный внутренний двор, куда, как я знал, смотрит окно жилой комнатенки Липотина, примыкающей к лавке. Войдя во двор, я увидел, что окно это, мутное и тусклое, задернуто занавеской, я долго стучал, и в конце концов выглянувшая на шум соседка из другой квартиры спросила, что мне угодно. Оказывается, русский антиквар уехал еще утром! А когда вернется, соседка не знала, он только упомянул, мол, кто-то у него умер, барон какой-то нищий, тоже из России, в общем, господин Липотин хлопочет о похоронах и устраивает дела покойного. Что ж, я все понял: завершен земной путь Михаила Строганова, выкурена последняя сигарета. Ну, значит, Липотину, взявшему на себя известные печальные обязанности, пришлось куда-то поехать…

Досадно! Лишь теперь, стоя под темным закрытым окном, я осознал, что мне надо было непременно обсудить со стариком-антикваром визит княжны; выходит, я надеялся получить от Липотина разъяснения и, может быть, совет насчет злосчастного копья. Судя по всему, подумал я, антиквар спутал меня с каким-то другим покупателем, который приобрел эту занятную вещь, но, как знать, может, старик оставил ее у себя и просто по рассеянности, а он рассеян, решил, что продал копье мне.

Как бы то ни было, пожалуй, еще можно сторговать его у Липотина. Не скрою: в тот момент я не постоял бы за ценой, отдал бы целое состояние, лишь бы найти копье и преподнести княжне.

В то же время я не переставал удивляться: почему мои мысли снова и снова возвращались к переживаниям и волнениям, связанным с новой знакомой. Я чувствовал: что-то происходит со мной, но что? В этом я не мог разобраться, несмотря на все усилия. И почему мне не отмахнуться от подозрения, что Липотин никуда не уехал, а, преспокойно сидя в своей лавке, пока я маялся под окном, как-то проведал, что я хочу спросить о копье, хотя вопрос прозвучал только в моих мыслях; более того, мне показалось, будто он ответил! А вот что ответил – не помню… Быть может, я все-таки побывал в лавке? И мы с Липотиным долго обсуждали загадочную историю с копьем, просто я все забыл? Вдруг явственно представилось, что наш разговор уже произошел, вернее, мог произойти в моей жизни когда-то давно, да, очень давно, десятки, сотни лет тому назад, если бы я тогда жил на свете…

Возвращаясь домой, я поднялся на Старый вал, откуда открывается прекрасный вид на поля и протянувшиеся у горизонта горы. Вечер выдался погожий, все вокруг заливал лунный свет. Он был необычайно ярким, настолько, что я невольно поднял голову, думая увидеть луну, которая, должно быть, пряталась за кронами могучих каштанов. Вскоре луна, почти полная, едва начавшая убывать, взошла, поднявшись над деревьями. Я с удивлением увидел, что свет она излучает странный, зеленоватый, а лунный диск окружен багровым ореолом. Какое необычное сияние струится из туманной мглы… напрашивалось жутковатое сравнение – луна, словно сочащаяся кровью рана… И тут снова явилась уже знакомая мысль: реально ли все это? Не всплыло ли опять некое воспоминание, картина из стародавних времен? Я все смотрел на луну, повисшую чуть выше Старого вала. В эту минуту по светлому диску скользнула тень – отчетливый силуэт, темная фигура стройной женщины, – разумеется, особа, предпочитающая поздние прогулки; прошла по валу – ну и что? Но тут я снова ее увидел – под каштанами… струящуюся… да, именно струящуюся, иначе не скажешь… И вдруг показалось: явившись из убывающей луны, в мерцающем серебристо-черном платье навстречу мне идет княжна…

Наваждение внезапно пропало, исчезла и фигура, а я еще долго метался, точно обезумев, под каштанами, потом наконец опомнился, хлопнул себя по лбу и выругал за глупость.

Я продолжил свой путь, но спокойствие не вернулось. Я начал тихонько напевать и вдруг осознал, что, незаметно для себя, в такт шагам подобрал и прерывистую мелодию, и слова, а как это получилось, непонятно:

С ущербной луны
Из серебряной мглы
Взгляни
На меня, взгляни!
Всегда ты меня ждала,
Ночью меня звала…

От этой бессмысленной песенки, назойливо звучавшей в ушах, я не мог отделаться, пока не добрался до дому. Только тут с грехом пополам заставил умолкнуть привязчивый монотонный напев. Но какие странные слова: «С ущербной луны…» Почему именно про луну? Неспроста все это, слова мне навязаны, я чувствую, они… да, они льнут ко мне, как кошки, черные кошки…

И вообще, все, с чем я теперь сталкиваюсь, наполнено неким странным смыслом. Или это только кажется? Определенно все началось в тот день, когда я занялся разборкой бумаг моего кузена Джона Роджера.

При чем же, при чем тут ущербная луна? И вдруг, подобно ознобу, меня пронизывает совершенно ясный ответ – я понял, почему в моих ушах непрестанно звучат эти слова, «ущербная луна», – ведь именно о ней что-то написано чужой рукой на полях в записках магистра Джона Ди! В зеленой сафьяновой книжечке!

Пусть так, все равно не понимаю: каким, нет, в самом деле, каким образом загадочные слова суеверного анонима, жившего в семнадцатом веке, написанные его рукой строки, полные ужаса перед древними сатанинскими ритуалами шотландцев[44 - …перед древними сатанинскими ритуалами шотландцев… – О том, что кельты практикуют человеческие жертвоприношения и кровавые обряды, писали Цезарь в «Записках о галльской войне», древнеримский поэт Лукан в поэме «Фарсалия», Тацит в «Анналах». Возможно, Майринк обращался к этим источникам. Прим. – В. Ахтырская], перед жуткими таинствами посвящения в их черные мистерии, – как все это связано с моей вечерней прогулкой на крепостном валу и с живописным появлением ночного светила над нашим прекрасным старым городом? При чем тут я, какое отношение это имеет ко мне, человеку двадцатого столетия?!

* * *

Вчерашний вечер не прошел даром. Спал плохо, снились непонятные, тяжелые сны. Запомнилось: я прыгаю, усевшись верхом на колено деда, английского лорда, а тот все шепчет и шепчет мне на ухо два слова, какие – я забыл, но вроде бы «копье» и «венок». Еще привиделось, что опять я стал двуликим и во сне мое «второе лицо» имело сосредоточенное, как бы предостерегающее выражение. Однако, насколько помню, мне не снилось чего-то жуткого или тревожного, чего стоило бы опасаться. И еще в грезах проступил образ княжны – ничего удивительного! – но опять-таки не помню, было ли ее появление с чем-то связано. Впрочем, что за вздорная мысль – искать смысла в фантастических видениях наших снов!

Короче говоря, голова с утра тяжелая, я рад, что меня ждет архив покойного кузена, – занявшись им, отвлекусь от моих собственных не в меру разгулявшихся фантазий. В моем нынешнем расположении духа самое милое дело – углубиться в старинные рукописи. Очень, очень приятно, тем более что записки Джона Ди неплохо сохранились, следов огня не видно, начиная с той страницы, на которой вчера пришлось прервать чтение. Итак, продолжим:

Серебряный башмак Бартлета Грина

«В наше узилище, слабо осветившееся первыми лучами утренней зари, вошел некто в черном. Человек сей явился без сопровождающих лиц. Роста он был среднего, телом дороден, однако отличался завидным проворством и легкостью походки. Тотчас я почуял крепкий запах, исходивший от развевавшихся на ходу складок его черной сутаны. Пахло же и впрямь хищной бестией. Духовный пастырь имел приятно округлые розовые ланиты, и можно было бы счесть его эдаким благодушным ходячим винным бочонком, каких немало среди монахов, если б не взгляд желтых глаз, на удивление неподвижный, одновременно властный и настороженный; на сутане не было знаков, позволяющих узнать сан, и явилось сие духовное лицо без сопровождения, если таковое и было, то не показывалось; но я сразу догадался: к нам пожаловал его преосвященство епископ лондонский сэр Боннер, Кровавый епископ, собственной персоной. Бартлет Грин безмолвно сидел напротив меня. Неторопливо и спокойно, одними глазами внимательно следил он за каждым движением нашего посетителя. Едва я это заметил, страх, охвативший меня при виде Боннера, исчез, и, взяв себе в пример жестоко измученного разбойника, я остался сидеть, где сидел, и притворился, будто никакого интереса не имею к посетителю нашему, тихими стопами прохаживавшемуся туда и сюда.

Однако тот неожиданно остановился перед Бартлетом Грином, пнул его слегка ногою и проревел грозным голосом:

– Встать!

Бартлет и бровью не повел. Искоса поглядел с ухмылкой на истязателя своего тела и ответствовал голосом глубоким, каковой и подобает столь могучей груди, да еще в насмешку передразнив грубый окрик епископа:

– Рановато ты протрубил, архангел! Не пробил час воскресения из мертвых. Ибо, зри, мы еще живы!

– Узрел с отвращением великим, исчадие ада! – Сии слова епископ произнес на удивление мягким, кротким, отечески благожелательным тоном, что не подходило к смыслу сказанного и разительно отличалось от грозного львиного рыка, какой мы услышали вначале.

Теперь он сладко мурлыкал:

– Послушай меня, Бартлет! Неисповедимым милосердием Всевышнего тебе уготован путь покаяния и… исповеди. Признайся во всем без утайки, и предание тебя адским мукам в пламени костра будет отложено. А то и вовсе избегнешь казни, и тогда времени для земного покаяния останется у тебя предостаточно.

Лишь сдавленным, странно урчащим смехом ответил ему Бартлет Грин. Я увидел, что епископ содрогнулся от едва сдерживаемой ярости, однако он владел собой превосходно. Подойдя ближе к узнику, который, несмотря на столь жестоко истерзанную плотскую оболочку, трясся от беззвучного смеха, скорчившись на гнилой соломе, Боннер сказал:

– Как я вижу, сложения ты, Бартлет, крепкого. Пытка, долженствующая выявить истину, нанесла тебе лишь малый урон, тогда как иные трусливые душонки давно отлетели бы, окажись они в твоей шкуре. Бог даст, умелые цирюльники сумеют вправить тебе кости, а коли потребуется, то и лекарей призовем. Знай, на мое милосердие можно рассчитывать, оно надежно, как и моя строгость. Признайся, и в тот же час выйдешь из этой ямы вместе с… – мягкий голос епископа поистине обратился в кошачье мурлыканье, дружелюбное и ласкающее слух, – с товарищем по несчастью и собратом по участи, баронетом Джоном Ди, добрым твоим другом.

Впервые епископ почтил меня вниманием. Мое имя прозвучало из его уст так неожиданно, что я вздрогнул всем телом, словно был внезапно разбужен и вернулся к действительности после сонного бесчувствия. А дело в том, что казалось мне, будто я и впрямь вижу сон или присутствую на представлении потешной комедии, которая к моей жизни ни малейшего касательства иметь не может. Теперь же епископ, произнесший мое имя столь вкрадчивым, мягким тоном, без жалости отнес меня к персонажам скорбного театрального действа. Неужели Бартлет признает наше знакомство?.. Погиб я!