Очень важный маршрут. «Коммерсантъ»

Я ошибся. Был проект, но не тот. Был проект создания музея евреев в России, коллекция которого целиком будет состоять только из подлинных исторических вещей и документов. Никаких тебе копий, никаких новых отпечатков со старых негативов, никаких муляжей – ни-ни-ни. Только подлинники. А уж что подлинного удастся найти – это как повезет. Пока вот нашли про чай, но это временно.

Вообще, это характерная задача. У нас как раз сейчас такая тенденция, что в музеях не держат подлинных предметов, а вместо этого разная интерактивность и мультимедийность. И в Москве много такого наделали, но и в мире тоже. Особенно же удачно собирать музей подлинных еврейских артефактов через 50 лет после того, как жителей местечек Белоруссии, Украины и Бессарабии полностью изничтожили в войну, а те, кто загодя вырвался оттуда делать коммерцию, революцию, науку, юриспруденцию, на скрипке и культуру – вообще тремя волнами изошли из России, оставив здесь только чересчур прижившихся и зазевавшихся. Ну ничего же не осталось! Не только их нет, но и России, где их громили, убивали, откуда они бежали или чинно эмигрировали, тоже нет, потому что почти вся черта оседлости обратно не в России. Ну кладбища же только, с вросшими в снег надгробиями на языке, на котором никто на тысячу верст вокруг читать не умеет.

То есть понятно, что самое время собирать музей, и исключительно из подлинных предметов. И сколько времени им понадобилось, чтобы собрать коллекцию, придумать экспозицию (там тысяча вещей первого ряда, и в четыре раза больше в запаснике), все это смонтировать и открыться? Год. Один год. По три хита в день они доставали и даже, видимо, больше, потому что надо же вычесть 52 субботы. Если что-нибудь понимать в музейном деле, то можно точно сказать – этого не может быть, потому что не может быть никогда. Это чудо, будто им кто-то удлинил время, вмещая в год по десять.

Это не люди, а небывалые прежде богатыри музейной практики.

Нам явлено чудо, и теперь я, не узнавший его в первом приближении, объявляю себя человеком с нечистыми устами, отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле.

Нет, там правда запредельная коллекция. Они собирали ее в экспедициях по черте оседлости, но, понятное дело, мало что там нашли. Они скупали еврейские древности в Израиле, в Америке, в Европе – везде, где оказались выходцы из бывшей России, не вагонами, думаю, потому что поезда ездят медленно, а самолетами. И все это летело в Россию, потому что люди сами себе поставили цель – собрать музей за год.

Слов нет сказать, до какой степени все это смущающе действует. Один мой друг году в 1987 первый раз приехал из Израиля, и мы собрались смотреть слайды, которые он привез, и другой мой друг, который все это посмотрел, в конце сказал: «Слушай, и ты мне хочешь сказать, что вот эта страна с пальмами, где ходят какие-то качки в очках, с автоматами, – это наша историческая родина?» И это на него сильно подействовало, и он даже потом нашел свое счастье в далеком государстве Бруней, которое ему показалось как-то ближе по душевному настрою. Так вот, когда Сергей Устинов водил меня по своему музею и показывал – а там все начинается с «Арон кадеш», потрясающего резного изделия с двумя веселыми львами наверху, и так и идет: ювелирные кетеры из серебра с золотом, невероятно расшитые парохеты и меили, а один меиль с Торой – деревянный, сефардский, из Грузии, потрясающие резные, рисованные или тоже вышитые мизрахи и т. д., – то мне тоже все время хотелось его спросить: «Вы что, хотите сказать, что вот это – мои предки? Это их вещи? Это вот так они жили?» Спросить – и, пожалуй, сбежать к другу в Бруней.

Потому что это был очень странный народ. Дело не только в том, что все у него было невероятно регламентировано и ритуально, и правила были подогнаны друг к другу, как 613 зернышек граната.

У всех народов полно правил, и, сталкиваясь с этими, ты просто испытываешь некоторое облегчение от того, что сейчас их можно не соблюдать, и на тысячу верст вокруг никто не заметит.

Но непонятно, из какого он времени. Потому что все вещи, которые собрал Устинов, – это в подавляющем большинстве вторая половина XIX века. А выглядят они так, будто это раннее барокко, XVII – XVIII век. И странность не в том, что время будто остановилось для евреев где-то в районе 1770 года. Странность в том, что оно туда дошло.

Понимаете, если вы, скажем, идете смотреть этнографический музей грузинского народа и обнаруживаете, что форма треугольной лопатки, которой они обрабатывали свои благословенные виноградные лозы, не изменилась с IX века по XIX, это как-то нормально. Люди просто не приняли цивилизацию и жили себе в сторонке. А эти не так. До XVIII века они цивилизацию не только принимали, но даже как-то модничали, перенимали самые последние веяния и в пластике, и в ювелирке, и в одежде. А дальше все это вдруг остановилось, и польская мода эпохи барокко вдруг превратилась в этнографию. Как будто стоило им оказаться в составе России – и время для них встало.

Встало как вкопанное и простояло лет 150 вообще без движения. Система образования, занятий, быта, жизненного круга – все это рисует нам народ, полностью перешедший из истории в этнографию. Мода с европейского барочного портрета превратилась в народный костюм. В течение 150 лет в Российской империи это был малый народ, неразвитый, необразованный, не участвующий в историческом развитии, но не лишенный этнографической занимательности. Не знаю даже, с кем сравнить. Чукчи? Кабардинцы?

И так же как время встало – так же совершенно неожиданно понеслось. Вдруг ни с того ни с сего – вал документов на русском, куча аттестатов, справок, объявлений, книг, газет – все свидетельствует о каком-то стремительном рывке в русскую цивилизацию. Это совсем непонятно, потому что как народ, до такой степени погруженный в свои обряды и ритуалы, может вдруг раскрыться и броситься на освоение совсем чужой ему материи – непонятно. Сломя голову, будто через год уже надо все закончить.

И потому совсем непонятно, как вот из этих людей, обычаев, лиц, семей могли за какие-то три поколения образоваться мы, нынешние. Хотя, вероятно, это обычный вопрос для любого человека, столкнувшегося со своей этнографией. Петр Яковлевич Чаадаев издевался над Константином Сергеевичем Аксаковым, впавшим в славянофильский этнографизм, – Аксаков, писал он, одевался так национально, что его на улицах принимали за персиянина. Так и тут ходишь среди этого невероятного богатства следов исчезнувшего народа – и думаешь: да полноте, не может быть, чтобы это были евреи. Может, персияне?

Но нет, это они. Просто еврейского музея в России не было, и потому выглядит это как-то свежо. Вероятно, со временем все привыкнут. Но пока – дух захватывает.

Только место уж очень странное. Сергей Устинов отдал под музей свой офис на «Динамо», в доме, который местные жители называют «Бастилия», но это такая лужковская Бастилия. Поступок благородный, но очень странные последствия. Менее всего ожидаешь найти в этом месте еврейский музей.

Москва творческая

Мемориальный музей Аполлинария Васнецова

Где это: м. Чистые пруды, Красные ворота, Курская, Фурманный переулок, д. 6, кв. 21—22

(домофон «22»), 3 этаж, +7 (495) 608—90—45

Что это: музей-квартира художника Аполлинария Васнецова, филиал Третьяковской галереи

Что можно: посмотреть на этюды художника из заграничных путешествий, виды родного села Рябово, виды Крыма, на памятные сувениры, на мебель, выполненную по его рисункам

Квартира советского интеллигента 1970-х, совмещенная с квартирой русского интеллигента 1910-х.

Пространство-экспонат

Это обаятельный музей. Не своей коллекцией – вещей Аполлинария Васнецова, и более значительных, много в коллекции Третьяковки, Исторического музея, Музея истории Москвы, да и художник это, хотя и статский советник, и кавалер ордена Анны, все же скорее второго ряда. Но в этом музее чудесная атмосфера. Сходишь туда – ощущение, что побывал в гостях у пожилых знакомых, очень симпатичных пенсионеров.

Основал музей в 1956 году сын Аполлинария Васнецова Всеволод. Он был геологом. 1920-е годы он провел в полярных экспедициях, в 1933-м его посадили, но быстро выпустили. Несомненно, он бы заново сел в 1937-м – тогда забирали всех «повторников», но в тот год его судно «Политотделец» потерпело крушение в Баренцевом море, и он год зимовал на острове Колгуев, ожидая спасательной партии. Тоже в Арктике, в нечеловеческих условиях, но свободным человеком. В 1940-м он поехал директором Ильменского заповедника на Урал и пробыл там до 1950-го, потом переехал на Черное море, в Геленджик. Можно сказать, он и не жил в этой отцовской сначала квартире, а потом после уплотнения комнате. А когда вернулся туда, то начал создавать музей, причем в трех комнатах был музей, а в двух он жил с женой. Так что это, по сути, три комнаты из квартиры его детства, воссозданные им в старости. Или иначе – квартира советского интеллигента 1970-х, совмещенная с квартирой русского интеллигента 1910-х. Сталинского промежутка нет, будто в этот момент быта в квартире не существовало вовсе.

Из-за этой истории музей в общем-то представляет не совсем то, чем является на самом деле. Он является музеем интеллигентского быта, а представляет он творчество Аполлинария Васнецова, по преимуществу последних 20 лет его жизни. Васнецов поселился в квартире в 1903 году (Всеволод родился в 1901-м) и до революции работал профессором по классу пейзажа в Московском училище живописи, ваяния и зодчества. Там у него была большая мастерская. Но в 1918 году решением прогрессивных художников-авангардистов он был исключен из состава профессоров за реализм (забавная деталь, предвещающая преследование самих авангардистов за отсутствие реализма), мастерскую отобрали, все вещи вывезли на подводах и сложили у входа в дом. И с этого момента он в основном и работал дома. Правда, он стал председателем Общества любителей старой Москвы и по государственному заказу начал рисовать реконструкции Москвы: Москва при Юрии Долгоруком, Москва при Иване III и т. д. – всего около 250 картин и больше тысячи рисунков. Эти реконструкции, отчасти собранные в Музее истории Москвы, отчасти в других музеях, составляют золотой фонд русской исторической иллюстрации, ими до сих пор заполнены все учебники москвоведения. Трудно сказать, насколько Москве повезло с этим, но большинство населения (и даже мэр, вставивший картинки Васнецова в свой труд «Мы дети твои, Москва») представляет себе образы нашего древнего города именно по Аполлинарию Васнецову. У него соединяется некоторая топографическая точность с отчаянной романтикой в духе его старшего брата Виктора Васнецова, автора «Трех богатырей». Древний Рим или, скажем, древние Афины в основном реконструировали немецкие профессора середины XIX века, из-за чего у населения возникает впечатление, что это были города величественные, но суховатые.

Зато древняя Москва благодаря Аполлинарию – это такая процветшая разлюли малина, такое ня-ня-ня, что сердце радуется.

Впрочем, эти картины в основном не в этом музее, здесь только эскизы к ним. Здесь то, что художник оставлял для себя. Этюды из его заграничных путешествий – Франция, Италия, виды родного села Рябово под Вяткой, виды Крыма, памятные сувениры. Как художник Аполлинарий Васнецов – это передвижнический реализм с очень скромными вкраплениями импрессионизма и модерна, живопись очень мастеровитая, но заметно несмелая. Занятна, скорее, структура комнат. Мебель выполнена по его рисункам, и, хотя комнаты небольшие, она все равно в каждой комнате образует как бы центр, нечто вроде зоны трона в тронном зале. Понятно, что человек в этой комнате пребывает, находится долго и он тут один, ему вольготно. Комнаты сына с мебелью 1970-х годов устроены уже совсем иначе. Мебель у стен, она оставляет открытым проход, здесь нет центра, а только уголки – со столом, с диваном, со шкурой белой медведицы на стене, у которой сидит парижская кукла 1920-х годов, единственная примета присутствия жены Всеволода Екатерины Константиновны Васнецовой, побывавшей в середине 1920-х во Франции. Здесь больше нет комнаты для человека, есть комната, в которой человек занимает угол и стремится не мешать другому углу. Это не вынужденная скученность – все же музей работал (как и теперь) только по предварительной договоренности, раз в неделю, и остальное время Всеволод и Екатерина Васнецовы могли достаточно вольготно жить в этой пятикомнатной квартире. Это избранный временем способ обживания пространства.

Это и есть самый интересный экспонат музея. Аполлинарий Васнецов очень долго изучал Москву древнюю, но в его доме лучше понимаешь, не как был устроен город при Иване Грозном, а как он существовал в ХХ веке. Дважды – перед революцией и в 1960—1970-х годах. Дело в том, что это был город, в котором квартира играла какую-то особую роль. Тут не было ресторанов, кафе и бистро, куда ходили встречаться со знакомыми утром, днем и вечером, как это принято в Париже. Тут не было клубов, чтобы проводить в них весь день, как это было принято в Лондоне. Квартира сосредотачивала в себе массу функций, она уменьшалась в размерах до двух комнат, но все равно несла в себе функции усадьбы или дворца, где принято не только жить, но и работать, развлекаться, принимать гостей, проводить деловые встречи. Сталинская безбытность, чудовищный жилищный кризис, когда норма площади на человека в Москве составила 4 м (сегодня в тюремных камерах расчет идет от пяти), как-то свел это дело почти на нет, но при первой послеоттепельной возможности она восстановилась. Наверное, именно поэтому в Москве и Петербурге есть такой странный институт, как музей-квартира.

Квартира вбирает в себя так много, что тянет на музей.

Главное, пожалуй, что здесь сохраняется, – какой-то странный настрой. Сотрудницы этого музея как бы на работе, но отчасти и дома, в квартире. Они не столько ведут экскурсию, сколько принимают гостей – надо сказать, с большой симпатией. Вообще, это филиал Третьяковской галереи, так что здесь несколько не соответствующий довольно скромному собранию музея уровень экскурсоводов, но как бы в домашних условиях. Проблема, пожалуй, только в том, что правила поведения тут как в Третьяковке. На входе в передней сидит милиционер в форме (хорошо хоть женщина). Вас заставляют надевать бахилы (или войлочные, 1970-х годов изготовления, или современные одноразовые, но б/у), половина комнат затянута канатами – туда не пускают, и не дай вам бог что-нибудь сфотографировать – запросто могут арестовать за нарушение авторских прав. Я даже пожалел, что это все нельзя сделать филиалом Лувра или Национальной галереи в Лондоне, где правила содержания посетителей несколько либеральнее, чем в ГТГ. Хотя, конечно, там не тот уровень искусства.

Музей творчества аутсайдеров

Где это: м. Первомайская, Измайловский бульвар, д. 30, +7 (495) 465—63—04 / 164—37—38

Что это: экспозиция творчества душевнобольных художников

Что можно: увидеть работы российских и зарубежных аутсайдеров XX века

Это фантастические человеческие документы отчаяния, надежды, поиска смысла бессмысленного бытия. Это братья твои. Иди, полюбуйся.

Не дай мне Бог сойти с ума

Музей искусства аутсайдеров создан в 1996 году усилиями Владимира Абакумова. Человек уникальный. Предмет свой он знает не по-русски свободно, с несколько невероятной легкостью ориентируется что в швейцарских, французских, австрийских, немецких и американских коллекциях, что в концепциях психологов и искусствоведов, не переведенных с немецкого, английского и французского языков. Но хотя обнаружение специалиста мирового уровня в подвале пятиэтажки на Измайловском бульваре, где расположена коллекция, само по себе несколько ошарашивает, все же главное впечатление было не от этого. Главное было в той неприкрытой искренности, с которой он признавался, что феномен Artbrut (во французской традиции), или Outsider Art, объяснить невозможно никоим образом. То есть он прекрасно знал все объяснения, чем, почему и отчего важно и нужно творчество душевнобольных, знал, и в чем слабости этих объяснений, и как их опровергать, не предлагал никакого своего объяснения, кроме того, что нужно просто почувствовать что-то в какой-то работе, и там, где чувствуешь, там и есть работа, а остальное – ну так, отходы психической деятельности. Столь откровенной апологии знаточеского подхода к искусству я не встречал никогда, только читал, что такое бывало, когда в конце XIX века впервые стали собирать древнерусские иконы или искусство народов Азии и Африки. Должен сказать, это завораживает.

Два слова о феномене. Чезаре Ломброзо полагал, что в рисунках душевнобольных можно определить природу болезни – с него начинаются коллекции искусства психиатрических клиник. В 1922 году австриец Ханс Принцхорн выпустил книгу «Творчество душевнобольных», его идея была прямо противоположна, он не нашел в их творчестве проявлений заболевания и объявил этот материал еще одним пластом искусства. Его книгой зачитывались Кандинский и Пикассо, абстракционисты и экспрессионисты, а его коллекцию искусства душевнобольных в Гейдельберге использовал Гитлер при подготовке выставки «Дегенеративное искусство» – работы современных художников развешивались там пополам именно с работами сумасшедших Принцхорна; сходство одних с другими объяснялось не медицинскими причинами, а просто тем, что профессионалы внимательно изучали творчество душевнобольных. С тех пор искусствоведов в теме «искусство посторонних» не принято особенно жаловать. Жан Дюбюффе повторил тот же опыт удачнее – он тоже начал с исследования психиатрической клиники в Лозанне, потом по всей Швейцарии, только страна после войны отнеслась к собранию по-другому, с восторгом демократической толерантности, и в результате возник первый в мире музей Artbrut в Лозанне. Сам Дюбюффе попытался объяснить феномен исходя из теории контркультуры. Это были 1960-е, к 1990-м собраний оказалось множество, возник рынок искусства аутсайдеров, и сегодня психиатры Европы и Америки не дают пропасть ни одному листку, вышедшему из-под руки людей с расстройствами психики, – все они могут стоить серьезных денег. Чем устойчивее диагноз и тяга к творчеству, тем лучше.

Прикованный к кровати глухонемой шизофреник стоит в сотни раз дороже, чем банальный юнец с депрессией, привилегированную группу составляют лица, находящиеся на принудительном лечении.

Маньяк при прочих равных интереснее лица, действовавшего спонтанно, в состоянии аффекта.

Что касается Владимира Абакумова, то коллекцию он собрал, не подберу другого слова, понтовую. Те 150 вещей, которые висят у него на стенах (а в коллекции – 4 тыс.), действительно очень качественные. Есть уникальные работы сумасшедшего 1920-х годов М. Пауле, русского немца, экспрессионизм. Работы ненормального Юрия Калякина, рисовавшего Сталина в 1950-е, демонстрируют восприятие лицами с психдиагнозом декоративно-барочной эстетики послевоенного СССР. Очень интересны шестидесятнические вещи психа Васильева, он умер в клинике, и имени от него не осталось. Да и судя по его работе «Тора виртуоз», изображающей коронованного семисвечником акробата, исполнившего трюк в ковчеге, за парохетом, прямо на сложенных свитках торы, фамилия Васильев тоже какая-то не его. Сумасшедшая Роза Жарких, делавшая пронзительно пестрые вышивки серебром и золотом, представляет наше искусство 1970-х годов, времени расцвета журнала «Декоративное искусство», а больной Осипов, создающий сложные многосоставные композиции из картин-клейм в отдельных рамах с вставкой позолоченной и посеребренной скульптуры, – это уже конец 1970-х – начало 1980-х. Наконец, милитаризованный псих А. Лобанов, создающий бесчисленные автопортреты в окружении разнообразных стреляющих приспособлений, – соц-арт.

Таким образом, представлена вся история авангардной линии нашего искусства XX века, но это вовсе не все.

Самое поразительное в этой коллекции то, что в ней много работ зарубежных ненормальных.

Психи английской школы, как Крис Хипкис, представляют стиль английской графики рубежа веков (название работы 1950-х годов «Fist after the War» я бы все же перевел не как указано в этикетаже, «Послевоенный кулак», а как «Послевоенный подчерк», графика напоминает иллюстрации Тенниэла к «Алисе в Стране чудес»), и это забавно. Но экспрессионистическая графика Розмари Кожи невероятно профессиональна, кажется, что, прежде чем сойти с ума, она долго училась. Медж Гил, заметная сумасшедшая, лежачая больная, известная своими гигантскими графическими полотнами, у нас в собрании представлена небольшим, но очень характерным рисунком. Известный американский шизофреник Элисон Мэрриуэвер показан «Близнецами во втором триместре», нарисованными акрилом с некоторым влиянием поп-арта. Поп-арт чувствуется и в автопортрете Джудит Макникол. Словом, это весьма разностороннее интересное собрание с яркими именами и работами.

И трудно отделаться от ощущения, что наши психи, конечно, интересны, показательны, но провинциальны по сравнению с настоящими западными сумасшедшими, как-то вторичны, что ли.

Осознав все это, начинаешь сам впадать в депрессию. Нет, не из-за вторичности наших психов, а из-за ощущения подмены. Все искусствоведческие установки, все вкусы, предпочтения и предубеждения, от особой ценности русских 1920-х до ощущения, что русское искусство провинциально, прямо транслируется на искусство душевнобольных, и тем самым оказывается, что все разговоры об их спонтанности, о способности выразить какой-то свой мир – это все блеф. На самом деле тут вообще никаких отличий с остальным искусством. Производство искусства – это две фазы, изготовление артефактов и фильтрация. Сумасшедшие, пожалуй, отличаются тем, что рисуют безостановочно, могут произвести до 300 рисунков в день, так что тут на-гора выдается очень много продукта, но психолог или искусствовед тут работают строже, отсеивают жестче, потому что автор совсем бесправен и к другому врачу не попадет. А фильтры – они же понятны, это и есть искусствоведческие установки, представления, предубеждения, и поэтому от больных эпохи экспрессионизма остается экспрессионизм, а от сегодняшних сумасшедших – поп-арт. Это какая-то пародия на искусство не-посторонних, где лечащий врач выступает в роли куратора, который потом, как и обычный куратор, рассказывает разные истории про то, какое это необыкновенное искусство. Только обычный куратор рассказывает, как Бойс был летчиком, и как его сбили, и как он ел сырое мясо у татар и чуть не сошел с ума, а здесь настоящий шизофреник, со справкой. Понятно, что маньяк из Лозанны выглядит как-то более по-европейски, чем доходяга с Канатчиковой дачи. Ужас, сплошная спекуляция и комплексы поиска нового и иного любой ценой.

Но знаете, что самое удивительное? Ходишь, смотришь на эти вещи и иногда вдруг видишь – действительно сильно. Штрих, линия, образ. Нет, Абакумов прав – тут просто чувствуется. Какая разница, как это получено, откуда взялось? Вы не в состоянии понять драмы раввина, погибающего в СССР, в 1950-е годы, в сумасшедшем доме, под фамилией Васильев, даже без имени? Это фантастические человеческие документы отчаяния, надежды, поиска смысла бессмысленного бытия. Это братья твои. Иди, полюбуйся.

Музей наивного искусства