Повороты судьбы и произвол. 1905—1927 годы

но об этом ниже. В следующий раз мы встретились в Москве в 1920 году на одной из конференций Пролеткульта. Мы обрадовались друг другу, ведь так много воды утекло с тех пор, как впервые познакомились в садике вблизи Горного училища. Штейнгауз выступил на конференции с блестящей речью. Основная мысль его речи – нельзя делить литературу и искусство на пролетарское и буржуазное. Когда-то после Февральской революции в Екатеринославе на одном из митингов Штейнгауз выступал перед большой аудиторией на эту же тему. И тогда его выступление мне очень понравилось ясным изложением мыслей. Но за прошедшие годы он из юного эрудита превратился в серьезного историка и философа с прекрасными ораторскими данными. Сильный голос, четкая дикция, необыкновенная память, способность оперировать яркими образами, сравнениями и цитатами, а также строго логическое изложение – все это позволяло ему очень быстро овладеть вниманием довольно разношерстной аудитории. Конференция продолжалась несколько дней, и мы со Штейнгаузом успели о многом поговорить. Несмотря на все происшедшие события, на движение рабочего класса, массовые выступления в Петрограде, Москве, Иваново-Вознесенске, он по-прежнему продолжал развивать свою мысль, что не марксизм, а бланкизм лежит в основе Октябрьской революции. Штейнгауз много рассказал мне о Петре Никитиче Ткачеве, русском революционере. После неоднократных арестов он эмигрировал за границу. В 1875 году в Женеве он редактировал журнал «Набат». В своих статьях он развивал идеи Огюста Бланки. Ткачев считал, как и Бланки, что группа заговорщиков, профессиональных революционеров из интеллигентов, в состоянии захватить политическую власть. Ткачев утверждал, что классовое государство в России не имеет никаких корней. Штейнгауз полагал, что Ленин и Троцкий сочетали элементы бланкизма с марксизмом, что заговорщики сыграли существенную роль во время Октябрьской революции. Эти заговорщики повели за собой массу, когда провозгласили: «Долой войну!» – и этим лозунгом потянули за собой крестьянство, одетое в серые шинели. Логика и исторические факты, приведенные Штейнгаузом, меня поразили. К этому времени я уже прочитал много марксистской литературы, составил конспект по «Капиталу» Маркса. Но то, что мне объяснил Штейнгауз, казалось логичным и убедительным. Мы с ним пришли к заключению, что вся дальнейшая политика коммунистической партии и Советского правительства была направлена на решение не рабочего, а крестьянского вопроса. Штейнгауз совершенно четко высказался, что диктатура пролетариата и одной партии гибельна для такой страны, как Россия. Он считал, что жесткие меры в какой-то степени допустимы только в период Гражданской войны. Интересную мысль Штейнгауз высказал о Ленине. Передаю его слова точно: «Владимир Ленин – брат народовольца Александра Ульянова. Вполне допускаю, что месть за брата и даже мировоззрение этого брата могли сыграть свою роль в формировании жизненной позиции главного большевистского вождя. Ведь мировоззрение определяется многими элементами, в том числе и психологическими».

Быстро пролетели дни наших встреч в 1920 году, опять расстались почти на два года. Следующая встреча произошла в конце 1922 года на вступительных экзаменах в Институт красной профессуры (ИКП). Мы обнялись и расцеловались. Штейнгауз поступал на историческое отделение, я – на философское. Меня очень обеспокоил его внешний вид: бледножелтый цвет лица, неестественно вздернутые плечи, во рту недоставало многих зубов. Но духом он был крепок, как и в прежние времена. В ИКП он хотел специализироваться по западной истории, особенно по истории романских стран. Как и в 1919 году, Штейнгауза занимала тема бланкизма. Тема очень интересная, но защищать такой взгляд на большевиков уже было довольно опасно. Я эту мысль высказал своему старому другу, он улыбнулся и ответил: «Во все времена было опасно бороться за истину». И после некоторого раздумья добавил: «Мой труд об Огюсте Бланки и бланкизме я доведу до конца, но кому-либо показывать не буду. Пусть лежит в ящике письменного стола до лучших времен». Но все же часть этой большой работы, главу «Огюст Бланки», ему удалось опубликовать еще во время учебы в ИКП. От товарищей я слышал, что Штейнгауз после окончания ИКП какое-то время преподавал в Московском университете, в 1928 году был арестован. По ходатайству отца его жены, дочери члена Реввоенсовета Гусева, через год был освобожден в связи с болезнью, в 1937 году опять арестован и расстрелян. Так прошла жизнь очень незаурядного человека. Думаю, что в эпоху торжества партийных обывателей сталинского периода такие люди, как Эсаул Штейнгауз, выжить не могли.

Рассказав об Эсауле Штейнгаузе, я одновременно решил остановиться на ином типе молодых людей, так же активно и самоотверженно боровшихся за свержение царского самодержавия. Это были честные, исполнительные и вполне надежные люди, но их отличало от молодых людей типа Штейнгауза отсутствие способности критически осмысливать происходящее вокруг них и тем более заглядывать в будущее. Эта часть молодежи слепо, без раздумий и сомнений поддержала социал-демократов и с одинаковым рвением вначале боролась против царского самодержавия, а после Февральской ревлюции – против Временного правительства. К этой части молодежи относилась и Соня Солнцева, очень хороший мой товарищ по совместной работе в социал-демократическом движении. Я познакомился с ней на подпольном собрании в 1916 году. Соня была лет на пять старше меня, уже имела большой опыт подпольной работы. Она выросла в семье рабочего-революционера, окончила гимназию и поступила на медицинский факультет Харьковского университета. Внешне она была очень интересной: стройная, с большими карими еврейскими глазами. Она нравилась мне, но стоило нам начать что-либо обсуждать, как у меня появлялось раздражение. Соня односторонне, схематично, начетнически толковала и происходящие события: всякое отступление от принятых ею за истину принципов и установок она тут же называла соглашательством, мелкобуржуазной идеологией, ликвидаторством и т. п. Подобное навешивание политических ярлыков уже тогда было в ходу. Когда я затрагивал вопросы литературы и искусства, Соня категорическим тоном заявляла, что этим мы займемся только после революции, так как литература и искусство прошлого проникнуты буржуазным духом и не выступают против эксплуатации трудящихся. Я пытался ей объяснить, что великие писатели и поэты, например Шекспир, Лев Толстой, Пушкин, Байрон, никогда не защищали угнетателей, а всегда были на стороне униженных и оскорбленных. Но все мои доводы Соня не воспринимала.

Я не мог спокойно относиться к ограниченным людям, у которых не бывает никаких сомнений. Весьма своеобразно Соня высказывалась о том, кто является марксистом. Она считала, что последовательным марксистом может быть только выходец из рабочего класса. На это я ей сказал: – По вашему мнению, ни самого Карла Маркса, ни первого марксиста России Плеханова нельзя считать последовательными марксистами, потому что, насколько мне известно, они не были выходцами из рабочего класса. Соня сощурила свои красивые темно-карие глаза, губы ее скривились, и резко ответила: – Это софистика, я имела в виду правило, а не исключения.

Но я не унимался, приводил множество примеров того, как рабочие работали на полицию, примыкали к черносотенцам, а многие дети состоятельных родителей сознательно активно включились в борьбу с царским самодержавием. Подпольщице Соне не хватало широты взглядов и внутренней культуры, которая часто не приобретается одним образованием. Мне казалось, что друг моего детства дворянка Наташа Зарудная вполне могла бы стать революционеркой, она всегда сочувствовала обездоленным людям. Хотя Соня и была предана идее социализма, но для нее эта идея была очень тощей, ее сознание было сосредоточено на проблемах текущего дня и в первую очередь на организационных вопросах. Теория и прогнозы относительно развития событий ее мало интересовали. При беседах с ней мне быстро становилось скучно. Как бы мы с ней ни расходились во время споров, я никогда не сомневался в том, что эта девушка во имя революции отдаст свою жизнь. В этом я убедился позднее, когда мы снова встретились с ней в белогвардейской контрразведке в 1919 году.

В период до Февральской революции за свободу боролись разные люди, сторонники различных политических течений, с разным мировоззрением, образованием и разным представлением о самой сути понятия «свобода». Были среди нас романтики, сугубые реалисты и даже нигилисты, но среди тех, кого я знал, не было подлецов, циников и предателей. Ни у кого тогда не появлялось желания ради каких-то личных преимуществ, выгод, престижа оклеветать товарища. О людях судили по их отношению к делу, моральным и духовным качествам.

После окончания Гражданской войны Соня Солнцева работала в Москве секретарем Серафимы Гопнер. Мы иногда с ней виделись, как и прежде, она решительно выступала против всяких оппозиций в партии. Когда я ей говорил, что демократические централисты ведут борьбу за демократию в партии, она называла их контрреволюционерами. Люди, подобные Соне Солнцевой, стали опорой большевиков и Советской власти. Но многих из них, кто по своей природе был честным человеком, постигла та же участь, что и тех, кто выступал с критикой партии. Соня Солнцева оказалась в концлагере. Мы встретились в Кочмесе в конце 1938 года. Я после 14-часовой работы распрягал лошадь, кто-то подошел сзади и руками закрыл мне глаза. Я обернулся и увидел женщину с большими темно-карими глазами. Ее прежде черные как смоль волосы сильно поседели. Женщина прижалась ко мне и заплакала. Это была Соня Солнцева. Прошло 19 лет с тех пор, как мы вместе работали в екатеринославском подполье. В моем сознании, как в калейдоскопе, проходили образы прошлого. Я вспомнил, как в 1916 году Соня пришла ко мне с поручением распространить листовки на Брянском заводе и как в 1918 году в день похорон Плеханова в Петрограде мы шли с ней по улицам Екатеринослава с красным знаменем во главе большой демонстрации и пели похоронный марш, вспомнил нашу встречу в Екатеринославской тюрьме и многое другое, объединявшее нас в общей борьбе.

Глядя на постаревшую Соню, я не удержался и сказал:

– Оказывается, и ортодоксы попадают в большевистские лагеря.

Соня с большой грустью ответила:

– Гришенька, я всегда верила в твой ясный ум, но никогда не могла подумать, что ты окажешься пророком.

Да, много воды утекло, многие из нас прозрели. Вскоре меня перевели в другой лагерь, и больше мы с Соней не встречались.

Это большое отступление, посвященное двум совершенно разным типам молодых людей, активно боровшихся за свержение самодержавия, а затем поддержавших Октябрьский переворот в 1917 году. Их конец при власти большевиков практически оказался одинаковым.

Теперь возвращаюсь к 1916 году. Моя жизнь в Екатеринославе была тесно связана с Брянским заводом. Это был самый крупный завод в городе, на нем работало несколько тысяч человек. Еще не работая на заводе, я любил подходить к заводским воротам к окончанию смены и смотреть на поток рабочих. С некоторыми рабочими этого завода я познакомился на занятиях рабочего кружка, видел, что по своим интересам и общему уровню они очень отличаются от торговцев, приказчиков, мелких ремесленников и различных работников сферы обслуживания. Мне очень хотелось попасть в среду квалифицированных рабочих. Помог мне в этом знакомый по массовкам молодой рабочий Брянского завода Кондрат. Рабочий день начинался в 6 часов утра, меня сразу же начали учить работать на токарном станке. Довольно быстро я хорошо освоил эту работу, что позволило выкраивать время для подготовки к сдаче экзаменов за гимназический курс. У меня была привычка и даже потребность кому-нибудь рассказывать о прочитанном. Ко мне часто подходил молодой, но очень опытный токарь Коля Бондаренко, он помогал мне осваивать станок. Когда поблизости не видно было начальства, я беседовал с ним о прочитанном. Коля сам много читал, любил стихи Пушкина, Некрасова, восторгался романом Л. Н. Толстого «Воскресение», излагал свое мнение о романе Достоевского «Преступление и наказание». Молодой токарь от природы был одарен ясным и глубоким умом, при этом он окончил только три класса городской школы. Оставшись круглым сиротой, Коля жил с теткой и вынужден был начать работать с 13 лет. В 23 года он женился на работнице табачной фабрики, свободное время отдавал книгам и небольшому огородику. Когда я с ним заговорил о политике, о царе и помещиках, Коля только ухмылялся и ничего не отвечал. Однажды я рассказал ему о триумвирате Древнего Рима, в который входили Помпей, Красс и Юлий Цезарь, и о борьбе между ними за власть. Коля внимательно слушал, затем сказал следующее:

– Во все времена шла ожесточенная борьба за власть, претенденты на верховную власть готовы друг другу перегрызть горло. При этом о народе думают мало. То же самое будет и при социализме, о котором сегодня много говорят. Мне нужно было что-то ответить, я привел ходячую фразу:

– Да, это было при рабстве, феодализме и капитализме, но можно надеяться, что при социализме этого не будет, поскольку трудящиеся обретут права.

Коля улыбнулся:

– Гришутка, откуда же ты знаешь, как будет при социализме?

Этот вопрос поставил меня в тупик, я растерялся и ничего не смог придумать и довольно глупо ответил:

– О преимуществах социализма много написано у Карла Маркса и Плеханова.

Тогда он пояснил свою предыдущую мысль конкретным примером из заводской жизни:

– Вот рабочего назначают мастером, он сразу же начинает прижимать своих бывших товарищей, да еще бегает в заводское управление с доносами на неблагонадежных. Вот и дай рабочим власть…

Я оторопел, никак не ожидал услышать от рабочего такие слова. И так, какой бы вопрос я ни затрагивал, Коля высказывал собственное мнение и обосновывал его. Мне очень хотелось вовлечь этого яркого человека в наш рабочий кружок и связать его с подпольщиками. Но он наотрез отказался.

В 1919 году, когда я работал при власти генерала Деникина в екатеринославском подполье, решил навестить Колю Бондаренко. Мне открыла дверь его плачущая жена. Четвертого фераля 1919 года Коля Бондаренко умер в инфекционной больнице от сыпного тифа.

На Брянском заводе сложились свои революционные традиции. Рабочие завода были участниками революции 1905 года, проводили демонстрации в связи с Ленскими событиями 1912 года. Девятого января 1916 года брянцы вышли на улицу с революционными лозунгами «Долой войну!», «Долой самодержавие!». В этой демонстрации принимали участие и дети рабочих, и бывшие рабочие. Среди рабочих завода можно было встретить сторонников различных политических течений: социалистов-революционеров (эсеры), социал-демократов (меньшевики и большевики), кадетов, анархистов и даже монархистов. Наибольшим влиянием пользовались эсеры, которые считали, что раз в России большую часть населения составляют крестьяне, то ведущей партией должна быть крестьянская.

Я познакомился со многими рабочими завода, среди них было много интересных людей, умудренных богатейшим жизненным опытом. Но, пожалуй, самой значительной личностью был Дмитрий Петрович Лихачев, помощник мастера в литейном цехе. Он не примыкал ни к каким политическим течениям. Поговаривали, что он пострадал во время забастовки в связи с Ленскими событиями и с тех пор отошел от всякой политики. По виду ему можно было дать не больше 40 лет, он был небольшого роста, с высоким лбом. Я часто видел, как после заводского гудка за воротами его ждала полноватая красавица, одетая по-деревенски. Когда Дмитрий Петрович ее встречал у ворот, у него появлялась замечательная улыбка. И красивая жена дарила ему улыбку, ясную, светлую, с полным сознанием своего превосходства над другими бабами, ожидавшими своих мужей у ворот завода, боясь, что они свернут в кабак. Дмитрий Петрович был убежден, что война, начатая в 1914 году, закончится революцией, точно так же, как это произошло после войны с Японией, тогда разразилась революция 1905 года. Дядя Митя, так Лихачева называли товарищи по работе, однажды сказал мне: «Приходи, Гришуха, ко мне домой, я расскажу тебе о том, как мы боролись в 1905 и 1912 годах за дело рабочего класса». В очередное воскресенье я отправился к нему. Я подошел к забору, сооруженному из жердей и досок, дорожка, усыпанная песком, привела меня к белому глиняному домику. На пороге появилась жена Дмитрия Петровича, Фрося, которая пригласила меня в дом и сказала: «Митя пошел в монопольку купить соточку». Квартира состояла из горницы, довольно большой кухни с русской печью и маленькой спаленки, где стояли кровать, кованый сундук и два стула. Возле домика небольшой сад с четырьмя вишневыми деревьями и несколько грядок. Фрося спросила меня о моем детстве, о родителях, а потом немного рассказала о себе. До замужества она жила в деревне Новомосковского уезда. Рано вышла замуж. Ее первый муж погиб на Русско-японской войне. После этого она продала корову и поехала искать счастья в городе. Приехала в Екатеринослав в 1911 году, поступила судомойкой в ресторан. В 1913 году встретилась с Дмитрием Петровичем, который тогда вышел из тюрьмы, и вышла за него замуж. Я спросил Фросю: «Почему вы каждый день встречаете своего мужа у заводских ворот?» Она ответила: «Чтобы погулять с Митей и по пути до хаты заглянуть в лавки». Фрося с особым выражением сказала, что Митя за три года их супружеской жизни не сказал ей ни одного грубого слова, не повысил голоса. И с гордостью сообщила, что они вместе с мужем по вечерам у керосиновой лампы читают стихи Пушкина, Некрасова, романы Тургенева. Дмитрий Петрович вошел с покупками, передал их Фросе, крепко пожал мне руку. Погладив свои усы, он обратился ко мне: «Ну, Гришуха, хочешь узнать, почему я отошел от революционного движения? Тебе расскажу, вижу, что ты парень особый, поделюсь своими думами, в твои годы и меня увлекала таинственность подпольных собраний, забастовки, маевки». Дмитрий Петрович родился в деревне Псковской губернии. Его отец работал батраком у зажиточного хуторянина. С семи лет пас коров. В детстве научился вырезать дудки, научился играть на них. Однажды хозяин хутора, прицепившись к отцу Мити, ударил его кулаком по лицу. Митя подбежал к отцу, начал вытирать тряпкой кровь. Озверевший хозяин подскочил к маленькому Мите и ударил его сапогом. После этого и произошла трагедия: отец огромным кулаком сильно ударил хозяина, тот упал и ударился головой о камень. Вскоре хозяин умер. Несколько дней отец прятался, но его нашли, судили и отправили на каторгу за убийство. Мальчик остался с больной матерью. Когда Мите исполнилось 13 лет, мать умерла. Босиком, в одной рубашке, он отправился в Петербург. Митя долго скитался по ночлежкам, нищенствовал. В конце концов устроился в кузнице на окраине города. Стал молотобойцем, освоил и литейное дело. После того, как хозяин кузницы ударил его, он снова стал бродягой. В 17 лет поступил на работу в литейный цех Балтийского завода, где проработал до 1906 года. Когда в Петербурге вспыхнуло восстание, Дмитрий Петрович активно включился в революционное движение. Он решительно боролся с гапоновцами, считал священника Гапона провокатором, виновным в расстреле демонстрации у Зимнего дворца. В Петербурге всех подозрительных арестовывали и высылали в административном порядке. Дмитрий Петрович сумел получить паспорт на имя Лихачева и уехал в Екатеринослав, где связался с социал-демократами. Познакомился с рабочими Брянского завода Григорием Ивановичем Петровским и Василием Авериным, руководителями екатеринославских большевиков. В 1912 году в связи с Ленскими событиями Дмитрий Петрович был одним из руководителей большой демонстрации,

после чего его арестовали и водворили в Екатеринославскую тюрьму. Через год с небольшим его освободили, взяв расписку о невыезде из города и отказе от революционной деятельности.

Я задал вопрос Дмитрию Петровичу:

– Почему вы считаете, что и будущая революция потерпит крах?

Ответ был такой:

– Движением пролетариата и крестьянства воспользуются либо русская буржуазия, либо политические авантюристы… Россия не доросла до демократии, и рабочему классу нечего

думать о своей власти.

Я покинул дом литейщика со смешанным чувством. Отрочество мое кончилось раньше времени. Юность началась не только серьезной учебой, но и борьбой за освобождение многострадального народа. Туманные, неоформленные эмоции постепенно переходили в сознание.

В своих воспоминаниях я довольно много страниц посвящаю театру. Театр был моим вторым университетом. С детского возраста и до начала длительной тюремно-лагерной эпопеи театр занимал большое место в моей жизни. С 15-летнего возраста я начал серьезно интересоваться оперой и классической музыкой, сам исполнял много оперных арий и романсов. До сих пор я не могу для себя решить, что больше влияло на формирование моего сознания в молодости: политические собрания, занятия в кружках, маевки, брошюры и книги или же зерна гуманизма, заложенные трагедиями Шекспира, драмами Ибсена, спектаклями и операми по сочинениям Льва Толстого, Достоевского, Чехова и многих других крупнейших прозаиков и драматургов. Как видно, идеи, мысли сами по себе, без эмоциональной окраски – это бледные, обескровленные тени, король датский, а не его сын Гамлет. На театральных подмостках в драматических действиях раскрывалась безнравственность всего общественного порядка. В театрах того давнего времени я усвоил простую истину: против рутины и пошлости общественной жизни всегда восставали натуры сильные, личности, свободные духом, своим сознанием и совестью, не желавшие примириться с фальшью, цинизмом. Я считаю, что в театре перевоплощается не только артист, но и зритель, который становится соучастником драматических коллизий.

Театр в то время был источником гуманных идей и чисто нравственных идеалов. Герои сцены были и реалистами, и романтиками. Да и в более зрелом возрасте я не мог согласиться с искусственным разграничением реалистического и романтического в искусстве. Я еще не ставил перед собой философского вопроса: что выше – искусство или действительность. У меня лишь было наивное желание – чтобы люди в жизни вели себя так, как положительные герои на сцене. Мои представления о театре изменялись одновременно с повышением моего культурного уровня. В Александровске, где прошло мое детство, у меня вызывали восторг еврейский театр Фишзона, украинский театр Сабинина и Суходольского. Эти театры пробуждали национальное чувство у зрителя. В Екатеринославе я впервые познакомился с другим театром – общечеловеческим, будившим гуманные чувства и мысли. В этот период на меня особенно сильное впечатление производили трагики братья Адельгеймы, Роберт и Рафаил, исполнявшие главные роли в спектаклях «Уриэль Акоста», «Трильби», «Кин», «Казнь». Трагедия Карла Гуцкова «Уриэль Акоста» раскрывала жуткую картину борьбы общества, находившегося под большим влиянием религиозных догм, с мыслителем-вольнодумцем, пытавшимся освободиться от религиозных предрассудков. На меня эта трагедия произвела очень большое впечатление, тема противостояния яркой личности и общества всегда волновала меня и вызывала много мыслей.

В это же время я посмотрел «Чайку» Чехова, «На дне» Горького, «Бесприданницу» Островского, но тогда эти спектакли не очень сильно затрагивали меня, я еще не дорос до их понимания. Я очень любил оперу, меня привлекали образы Ивана Сусанина и Бориса Годунова в исполнении Федора Шаляпина, находившие во мне большой эмоциональный отклик и одновременно вызывавшие раздумья. Я пытался понять, почему Сусанин должен был отдать жизнь за царя. Царь и родина не совмещались в моем сознании. Не мог я разрешить и такую коллизию: почему было много шума вокруг убийства царевича Дмитрия, а сегодня никто не реагирует на то, что в мире тысячи детей умирают от голода и болезней.

С театром у меня связаны некоторые курьезные случаи и даже события, иногда комичные, а иногда и довольно серьезные. Вот один пример. После оперы Глинки «Жизнь за царя» на улице разгорелся спор вокруг образа Ивана Сусанина. Какой-то длинноволосый студент подошел ко мне, фамильярно взял меня за пояс и сказал: «Молодой человек, Сусанин не народник, это социальный фундамент царизма». Я ничего не понял, но возбудился и громко крикнул вслед студенту: «Вы ревизионист!» В группе стоявших рядом молодых людей засмеялись. Я понял, что смех вызван словом «ревизионист», которое я употребил совершенно не понимая. Мне стало стыдно за мою необразованность.

Моя любовь к театру сопровождалась и неприятностями. Под Новый год по городу развесили театральные афиши, извещавшие о приезде в Екатеринослав не то московского, не то харьковского театра. В программе значились пьесы Грибоедова «Горе от ума», Ибсена «Столпы общества» и Максима Горького «На дне». Нужно отметить, что русский театр накануне Февральской революции играл исключительно важную роль. В большинстве театральных постановок тех лет их общая направленность высвечивала негативные явления и тенденции эпохи, а в сценических событиях и образах зритель видел перипетии борьбы прогрессивных, свободолюбивых людей с теми, кто олицетворял реакцию, невежество, тупость, произвол, безнравственность. Уже тогда для меня театр был своеобразной школой жизни. Среди критически мыслящей части интеллигенции и рабочих вокруг театральных постановок разгорались горячие споры. Например, пьеса Горького «На дне», по мнению многих зрителей, отражала процесс становления пролетариата, хотя в пьесе действуют не пролетарии, а люмпены, вышедшие из различных социальных сословий. В те годы Горького считали не пролетарским писателем, а выразителем чувств и настроений деклассированных элементов общества. Я до сих пор придерживаюсь этого мнения. Большой резонанс в обществе получили драмы норвежского драматурга Генрика Ибсена, особенно «Нора» и «Столпы общества». При театральной постановке этих драм зрительный зал, можно сказать, кипел. Партер аплодировал одним героям, галерка – другим. В партере сидели дворяне, буржуазия и либеральная интеллигенция, галерку заполняли передовые рабочие, студенты и гимназисты. Вокруг этих спектаклей велись большие дискуссии, одни считали, что их притягательная сила заключена в проповеди идей социализма, другие утверждали, что автор прекрасно показал нравственный распад буржуазного общества, не касаясь социальных идей. В «Столпах общества» автор устами своей героини заявляет: «Да стоит ли вообще поддерживать такое общество? Что в нем есть? Наружный блеск и ложь внутри». Галерка бурно аплодирует, а партер поворачивается в сторону галерки и шипит: бродяги, бездельники, босяки. Меня бесили эти реплики из партера. На заводе меня попросили рассказать об этом спектакле. В обеденный перерыв в механическом цехе собралось человек двадцать послушать мой рассказ. Я подробно пересказал содержание драмы и, в силу моих возможностей, прокомментировал. Рабочие внимательно слушали, задавали вопросы, просили кое-что пояснить. Мы не обратили внимания, что к моему рассказу прислушивается стоявший неподалеку человек, которого на заводе называли не по фамилии, а по странной кличке «Кузьма Удалой». Он был примитивным полицейским шпиком, которых в те предреволюционные годы можно было встретить в самых различных местах. Кузьма Удалой по своей глупости иногда рассказывал о тайных планах полицейского участка, призванного следить за порядком на Брянском заводе. Этот шпик обычно с папироской в зубах, прохаживался по цехам, прислушивался к разговорам рабочих и доносил. Донес он и на меня. После моего рассказа рабочим о драме Ибсена меня вызвали в контору завода, сказали, что я разлагающе влияю на рабочих, в связи с чем могу получить расчет и проваливать куда угодно. В кассе получил 3 рубля 41 копейку и убрался с завода. Но дело этим не кончилось. Через пять дней, когда группа рабочих, в том числе и я, собралась для занятий в кружке у Матуса Канина, нагрянула полиция, шесть человек арестовали, привели в полицейский участок. Меня допрашивал пожилой, седенький, добродушно настроенный следователь. Я протестовал по поводу ареста, сказал, что нельзя преследовать человека за то, что он высказывает свое мнение по поводу пьесы Ибсена, что драмы этого скандинавского писателя играют на сценах всех городов России, в том числе и в Петербурге. Я пожаловался благодушному следователю на заводскую администрацию, которая выгнала меня с завода и этим самым толкает в среду воров и жуликов. Следователь прочитал мне показания «свидетеля», я сразу по стилю доноса понял, что это Кузьма Удалой. Однажды, когда я вечером сидел над «Капиталом» Маркса и делал выписки, раздался стук в дверь. В комнату вошли двое молодых рабочих, Степаненко и Карташов. Они сказали мне, что я могу возвращаться на завод. Как только была начата «итальянская» (сидячая) забастовка, администрация согласилась на все требования бастующих. А доносчика Кузьму Удалого под смех и улюлюканье провезли на тачке по заводу, потом вывезли за ворота и бросили в зловонную яму для отбросов. Описывая сцену расправы с Кузьмой Удалым, молодые рабочие хохотали. Трудно было передать мою радость. Я пожимал руки пришедшим рабочим и почувствовал, что мои глаза увлажнились. Мне было очень приятно узнать, что я не одинок, что есть люди, думающие обо мне, переживающие вместе со мной и готовые бороться с несправедливостью.

Назревали серьезные события. Завод работал на войну, а рабочие начали саботировать и всячески пытались затормозить производство пушек, снарядов и различного военного оборудования. По любому поводу проводились стачки. Прямо у заводских ворот организовывались сходки, открыто читались обращения к рабочим от различных политических партий, каждый день расклеивались листовки, в которых подчеркивалось, что война никому не нужна, кроме капиталистов. Студенты часто приходили к заводским воротам и пели «Варшавянку» и «Марсельезу». Частыми гостями у ворот завода были бундовцы, они напевали свою песню «Брудер унд швестер» («Братья и сестры»). Особенно свободно вели себя анархисты. Они подходили к городовому, хватались за его шашку, а тот гладил свои пышные усы и добродушно улыбался. Анархисты искали случая, чтобы подраться с представителями администрации. Они громко пели свой анархистский марш о том, что горе народов будет потоплено в крови. Буквально всех охватил мятежный дух. Все знали, чего они не хотят: они не хотят абсолютизма, эксплуатации трудящихся, издевательств со стороны царских чиновников. Но лишь немногие знали, чего они хотят, как сложатся общественные отношения после свержения царя. Ведь история показывает, что мятежный дух не всегда целесообразен, в процессе борьбы за свободу сталкиваются между собой различные индивидуальности, часто выдающие свою личную свободу за свободу народа. Не только чувство радости меня охватывало, но и была какая-то тревога в душе, когда я видел, что протест стихийно перерастал в бессмысленный бунт. Мне тоже были неясны грядущие дни. Я видел довольно многих рабочих, которые палец о палец не ударили, чтобы чем-нибудь помочь революционному движению, а теперь они потирали руки и с ухмылкой болтали: скоро настанет время, когда они не будут работать, а только править.

В Екатеринославе у магазинов образовались огромные очереди за хлебом, сахаром, мясом, а в ресторанах офицеры напивались до положения риз, проклинали царицу Алису, якобы спутавшуюся с Гришкой Распутиным. Этим патриотам казалось, что поведение Алисы является главной причиной приближающейся революции. На екатеринославский вокзал постоянно прибывали эшелоны с ранеными солдатами. Шум, крик, плач, люди бросались к выходящим из вагонов, пытались что-то узнать о своих родственниках. А когда на носилках выносили тяжелораненных из вагона, в народе поднимался сильный вой, лица раненых были бледно-желтые, в глазах – безысходная тоска. Раненым солдатам бросали белые булки, сало, дарили рубахи, полотенца и носовые платки. Одна миловидная молодуха сняла с головы платок и подарила его молоденькому солдатику без одной руки, вышедшему из вагона.

Наступило 28 февраля 1917 года. Мы снова с Соней и другими товарищами по подполью собрались у памятника Екатерине II. Оратор, одетый в студенческую куртку, забрался на цоколь гранитного памятника. Сильным голосом он крикнул: «Товарищи, в Петрограде революция, с монархией покончено, вся власть находится в руках восставших рабочих и солдат». По екатеринославским улицам, у Пушкинского бульвара, на Чечеловке двигались демонстранты с шелковыми красными знаменами и плакатами. Были и черные знамена анархистов. На одних плакатах лозунги: «Вся власть Советам рабочих и солдатских депутатов», на других – «Вся власть Учредительному собранию». Но всех очень возбуждала сама идея свободы, и никто не хотел тогда задумываться над смыслом этого священного слова.

ГЛАВА 8

1917—1918 годы. Смутное время после Февральской революции. Двоевластие: Временное правительство и Советы рабочих и солдатских депутатов. Апрельские тезисы Ленина. Немецкая оккупация. Подполье. Петлюровцы.

Произошла Февральская революция. Сколько радужных надежд было связано с ней. В отличие от революции 1905 года, в 1917 году она охватила не только крупные промышленные города, а вихрем пронеслась по огромной стране, по деревням и селам, захватила армию, где крестьяне, одетые в серые шинели, связывали с революцией скорое возвращение в родные деревни. Все газеты сообщили, что председатель Государственной Думы Родзянко обратился к царю с тем, чтобы тот отрекся от престола. На улицах появились портреты Родзянко, полного человека с энергичным и вполне симпатичным лицом. Либеральная газета «Киевская мысль» первой сообщила, что 2 марта Николай II отрекся от престола в пользу своего брата Михаила, но тот отказался от такой чести. 27 февраля на первом заседании Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов председателем Совета избрали Н. С. Чхеидзе, депутата Государственной Думы 3-го и 4-го созывов. Еще в отрочестве я читал отцу отчеты заседаний Думы, которые публиковались в газетах. Речи социал-демократа Чхеидзе вызывали одобрение рабочих, а мой отец считал его умным человеком. Объявили амнистию всем заключенным, политическим и уголовникам. Выходящих из тюрем встречали криками «ура», женщины бросались их целовать, состоятельные люди опускали им в карманы золотые монеты. Царило всеобщее ликование.

Когда на улице узнавали переодетых полицейских и жандармов, люди ограничивались усмешками и презрительными репликами. На улицах города можно было видеть умилительные картины: купцы обнимались со своими приказчиками, инженеры в мундирах пожимали руки рабочим, шикарно одетые женщины брали на руки грязных, сопливых детей, барыньки покупали подарки своим слугам, директора гимназий и учителя запросто общались с гимназистами, дамочки прикалывали бумажные цветы к мундирам офицеров, многие в петлицах костюмов носили красные бантики.

Через несколько дней после Февральской революции я встретил Д. П. Лихачева и спросил его:

– Царя сбросили, политические заключенные выходят из тюрем, освобождаются с каторги, возвращаются из ссылок, может быть, и тюрьмы начнут разрушать, как разрушили Бастилию во Франции?

Лихачев улыбнулся:

– Теперь начнется жестокая борьба за власть между победителями, будет пролито много крови, и тюрьмы не останутся пустыми, их заполнят теми, кто откажется принять новую власть.

– С кем же вы будете