Повороты судьбы и произвол. 1905—1927 годы

В судьбе каждого человека иногда большую роль могут сыграть встречи с незаурядными, талантливыми, волевыми, целеустремленными и одновременно высоконравственными личностями. Начиная воспоминания о периоде моей жизни в Екатеринославе, забегу несколько вперед. В небольшом отступлении кратко опишу то, что прямо или косвенно связывало меня с двумя неразлучными друзьями, двумя молодыми людьми – Абрамом (Мулей) Шлионским и Матусом Каниным в течение нескольких лет начиная с 1915 года. Вполне возможно, что, если бы я не встретил их, моя жизнь пошла бы по иному пути, может быть, и менее драматичному. Но я до конца своих дней буду благодарен им за то, что они привили мне любовь к систематической учебе, литературе, науке и мировой культуре в самом широком понимании.

Время было смутное, общество бурлило. Большинство хотело перемен, но сравнительно небольшая часть боролась за эти перемены активно, основная масса народа была довольно пассивной. Шлионский и Канин принадлежали к наиболее активной части молодежи, они участвовали в демонстрациях, очень много времени отдавали занятиям в различных кружках: рабочих, студенческих, гимназических. Оба друга были высокообразованными и прогрессивными людьми, безоговорочно выступали за ликвидацию реакционного монархического режима в России. Расходились они принципиально в путях решения вечного еврейского вопроса.

Но начну с несколько необычных обстоятельств, при которых состоялось наше знакомство. В первые дни жизни в Екатеринославе я много бродил по городу. Меня часто тянуло к воротам Брянского завода, крупнейшего предприятия в городе. Этот завод занимал большую территорию на Чечеловке, знаменитом рабочем районе. Я с каким-то радостным чувством смотрел, как после гудка мощный и шумный поток рабочих выливался из заводских ворот и медленно растекался по улицам Чечеловки. Многие отправлялись прямо в пивнушку. У заводских ворот приходилось быть свидетелем и семейных драм. Жены и матери в дни получки поджидали своих мужей и сыновей, чтобы перехватить их до пивнушки и избавить от потасовок, доходивших до драк, а иногда и до убийств. Однажды я ввязался в семейный конфликт. Молодая красивая женщина долго уговаривала своего мужа пойти домой. Она называла его ласковыми словами вроде «голубок», «сердечный», «дома вкусный борщ стынет». А парень с огромной копной черных волос, когда жена схватила его за полу куртки, вдруг залепил ей пощечину. Вокруг все захохотали, в ее адрес выкрикивались самые циничные реплики. В этот миг я почувствовал, что у меня сжались кулаки, кровь прихлынула к лицу. Я бросился на парня, со всего размаха ударил его головой в живот. Откуда только у меня взялась такая бешеная сила! Парень свалился на землю. Он пытался подняться, но я снова ударил его. Я был в таком бешенстве, что даже не почувствовал, как сзади меня схватили какие-то цепкие руки, и в мою щеку впились острые зубы. Это была молодая женщина, за которую я вступился, она со всей яростью защищала своего «голубка». Я растерялся. Рукой вытирал кровь на щеке. Не знаю, чем бы это могло кончиться, если бы к месту происшествия не подошло много зевак и любителей уличных баталий. Но среди них были два человека, одетых в студенческие куртки. Один из них был небольшого роста, смуглый, с большими темно-карими глазами, с волосами цвета спелого каштана – он стоял и машинально покачаивал головой. Другой студент отличался астенической внешностью, у него была впалая грудь и приподнятые плечи, глаза глубоко сидящие, так что нельзя было различить их цвет. Вскоре я узнал, что это были студенты Екатеринославского политехнического института. Смуглый и низкорослый подошел ко мне и своим носовым платком пытался вытереть с моей щеки кровь, вытекавшую из ранки от укуса моей Дульцинеи. Один из моих новых знакомых назвался Матусом Каниным, другой, с впалой грудью и приподнятыми плечиками, сказал:

«Меня зовут Мулей Шлионским». Потом я узнал, что его имя Абрам. Эти два студента знали друг друга с детства, сидели за одной партой в Виленской частной гимназии Кагана. Оба они увлекались математикой и физикой, но прекрасно знали латынь, греческий язык, свободно разговаривали на немецком и французском языках, цитировали наизусть Тацита, Иосифа Флавия, Цезаря, выразительно читали по-латыни речи Цицерона, произнесенные им в римском сенате. Они прекрасно знали западноевропейскую и русскую литературу, любили живопись и музыку. Одним словом, судьба свела меня с образованными людьми в полном смысле этого слова.

У этих молодых людей наблюдалась еще одна важная особенность – они с исключительной внимательностью относились к людям, особенно к своим друзьям, немного идеализировали выходцев из рабочей среды. На Брянском заводе, где Канин и Шлионский проходили производственную практику, у них было много друзей среди рабочих. Они создавали рабочие кружки и обучали рабочих бесплатно русскому языку и арифметике, знакомили любознательных юношей с классиками русской и иностранной литературы. В один из таких рабочих кружков я и попал – и это было не только началом моего систематического образования, но и началом моей сознательной революционной деятельности. В кружок входили квалифицированные и сознательные рабочие, пытавшиеся осмыслить конкретные текущие события и понять более глубокие закономерности природы и общества. В связи с этим их интересовали, например, и такие весьма непростые вопросы: прибавочная стоимость по Марксу, кризис производственных отношений, деспотизм и демократия, сущность войн, в том числе и Первой империалистической, религия, политические партии, национальный вопрос. Занятия проходили очень интересно.

Я с удивлением и восхищением внимал всему, что говорили Шлионский и Канин.

Они были не просто учителями, а настоящими просветителями в самом высоком смысле, высокоинтеллигентными и гуманными, считавшими просвещение народа одной из главных задач интеллигенции. Но и аудитория была благодарная, все, кто посещал занятия, очень тянулись к знаниям. Например, помню обсуждение еврейского вопроса. Я думал, что эта проблема неинтересна для русских рабочих, а получилось наоборот, все очень активно высказывались. Общий тон задали Шлионский и Канин, которые изложили две различные, можно сказать, противоположные точки зрения. Шлионский считал, что любые социальные проблемы могут успешно решаться только в рамках национальных образований, на базе национальных традиций и культур. Канин же на первый план выдвигал социальные проблемы и, будучи убежденным марксистом (бундовцем), считал, что их решение принесет только надвигающаяся революция, после чего национальный вопрос исчезнет сам собой. Споры были горячие, большинство, в том числе и я, поддержало Канина. Здесь я хочу позволить небольшое отступление. Наиболее передовая часть рабочих предреволюционной России, как правило, высококвалифицированных, составляла совершенно особый слой общества. Это отдельная очень большая и сложная тема. Именно они сознательно и активно поддержали Октябрьский переворот. Но очень скоро многие передовые рабочие начали понимать, что события развиваются не так, как они предполагали. В результате они же первыми начали бороться с диктаторскими тенденциями в правящей партии (рабочая оппозиция) и первыми попали под нож гильотины. Насколько мне было известно, Сталин патологически боялся квалифицированных, политически грамотных рабочих. И как только предоставилась возможность, по его указанию практически полностью был уничтожен весь цвет российского рабочего класса.

В это бурное предреволюционное время рабочие часто бастовали, выдвигали требования и политического, и экономического характера. Шлионский и Канин нередко были среди организаторов забастовок, которые иногда заканчивались кратковременными арестами. Я же примыкал к этим забастовкам стихийно, еще не понимая глубинных причин всего происходящего, не ощущая, что у меня начало формироваться определенное политическое сознание…

Я был счастлив. В это время я уже начал работать, рабочий день продолжался десять часов, спал не более шести часов, остальное время занимался. Мои учителя давали мне задание, которое я должен был выполнить к определенному сроку, затем проверяли, насколько я усвоил материал, кое-что дополнительно разъясняли и давали следующее задание. По любому вопросу они требовали от меня – и в конце концов добивались – точных формулировок. Мы собирались в комнате, которую снимали вместе Канин и Шлионский. Они оба не придавали никакого значения своему быту. Студенты жили в какой-то мансарде на пятом этаже. Вся обстановка их жилища была более чем скромной: две железные кровати, деревянный столик без скатерти и клеенки, заваленный в полном беспорядке книгами, бумагой, карандашами и чернильницами. Здесь же находились и немытые чашки, чайные ложки, фотокарточки их близких и знакомых девушек-курсисток. Особенно меня интересовали книги этих двух студентов. Среди книг в полном беспорядке лежали работы химика Писаржевского, биолога Дарвина, «Рефлексы головного мозга» Сеченова, «Метафизика» Аристотеля и много произведений классиков художественной литературы. На двух подоконниках лежали «Капитал» Маркса и книга Зибера «Маркс и Рикардо», книги по русской и западной истории, а также «Фауст» Гете. Мне помнится, что я перелистывал томик «Фауста» и натолкнулся на фразу: «Я дух, который вечно отрицает». Хотя я тогда не был силен в области философии, все же эта фраза запомнилась мне на всю жизнь.

Мои занятия шли очень интенсивно. Чтобы сдать экзамены за полный гимназический курс, надо было подготовиться по очень многим предметам. В программу входили: древняя и русская история, литература, география, физика, химия, биология, алгебра, геометрия, немецкий и латинский языки. Мои учителя, считая, что у меня хорошая память и способность быстро схватывать суть, давали очень большие задания. В результате, уже после двух месяцев занятий я почти свободно читал и переводил с латинского «Записки о галльской войне» Юлия Цезаря, а также со словарем переводил с немецкого «Вильгельма Телля» Ф. Шиллера. Кроме обязательных гимназических учебников, по настоянию Шлионского и Канина я должен был не просто прочитать, а проработать много дополнительных материалов. В тот год с их помощью я довольно основательно познакомился с трудами психолога и философа Челпанова («Логика», «Психология», «Мозг и душа»), литературой о христианстве («Миф о Христе» Древса, «Бог и Иисус» Ренана), произведениями Гомера («Илиада», «Одиссея») и с основными произведениями Шекспира. Надо сказать, что в значительной степени под влиянием прочитанных книг, особенно таких, как «Разбойники» Шиллера, «Овод» Войнич, в 16 лет в моем сознании сформировался образ революционера – человека правдивого, смелого, готового свою жизнь отдать за свободу народа.

Шел 1916 год, канун Февральской революции. В аудиториях учебных заведений вместо лекций проходили непрерывные митинги, на которых велись бурные политические дискуссии.

Шлионский и Канин забросили учебу в институте, много времени проводили на различных собраниях и на занятиях в кружках с рабочими и студентами. Вместе собирались и жарко спорили представители многочисленных политических партий: социал-демократы, левые и правые эсеры, кадеты, трудовики, большевики, анархисты, бундовцы, сионисты и поалей-сионисты*. Два друга всегда становились центром обсуждения самых различных проблем. Вероятно, их огромная эрудиция во многих областях и спокойная, аргументированная манера обсуждения любой, даже очень острой проблемы, вызывали к ним общую симпатию.

Говорили, что в Петербуре начались беспорядки, в которых участвуют рабочие и солдаты. Потом вся многотысячная масса начала петь гимн Французской революции «Марсельезу».

Я был удивлен, что простые люди знают этот гимн. Позже я часто участвовал в демонстрациях и пел «Марсельезу», но почему-то уже больше никогда не испытывал такого волнения и всеохватывающего чувства народной силы, всеобщей любви и братства. Я увидел единение рабочего класса с революционной интеллигенцией, меня поразило, какие простые и хорошие отношения между рабочими и моими учителями Каниным и Шлионским. Рабочие задавали самые неожиданные вопросы, а они спокойно, понятно и очень убедительно отвечали. Потом кричали: «Да здравствует свобода!»

И все же, несмотря на необычную ситуацию в стране и в нашем городе, мои занятия со Шлионским и Каниным продолжались. Осенью 1917 года во 2-й классической гимназии Екатеринослава я успешно сдал экзамены за полный гимназический курс. В этой гимназии все преподаватели были либеральные. Они приветствовали то, что рабочий паренек рвется к знаниям, что сумел подготовиться по многочисленным и довольно сложным дисциплинам.

После сдачи экзаменов я стал чаще вместе со Шлионским и Каниным посещать многочисленные собрания. Два неразлучных друга почти всегда появлялись вместе. Удивительно, что на их дружбу совершенно не влияла принципиально различная позиция в вопросе о путях решения еврейской проблемы.

* Поалей-сионисты – члены еврейских организаций Поалей Цион

(Рабочие Сиона), возникших в России в 1901 г. и пытавшихся совместить идеи социализма с сионизмом.

Матус Канин придерживался чисто марксистской позиции. Он считал, что национальный вопрос вообще и еврейский в частности будет решен после победы пролетарской революции в России, а затем в Европе. По его мнению, революция коренным образом изменит производственные и экономические отношения и решит социальные проблемы общества, в связи с чем постепенно исчезнет национальная проблема. А евреи ассимилируются среди тех народов, где они живут. Идею создания где-либо еврейского национального очага считал пустой фантазией. Совсем иной была позиция Шлионского. Он принимал экономическую теорию Маркса, но полностью отрицал узкую классовость, партийность, идею пролетарской диктатуры и какую-либо связь между производственно-экономическими отношениями и национальным вопросом. Он ссылался на многочисленные примеры из истории и доказывал, что только после создания в Палестине национального еврейского очага евреи смогут добиться всеобщего признания и обретут истинное равенство с другими народами, что только там евреи смогут проявить свои способности и обретут человеческое достоинство. Уже тогда Шлионский сказал, что думает о переезде в Палестину. Я рассказал ему о еврейском погроме в Александровске, проходившем на моих глазах. C того давнего времени меня волновал вопрос: как могут одни люди с какой-то особой злобой набрасываться на других людей, бить их и даже убивать только за то, что те евреи. До сих пор мне никто не мог объяснить причин этой дикости. Муля Шлионский начал постепенно просвещать меня в этом чрезвычайно сложном вопросе, не разрешенном человечеством уже много веков. Он рассказывал об истории еврейского народа, древних еврейских царствах, царях Давиде и Соломоне, о еврейской религии, об антисемитизме и борьбе евреев за возрождение еврейского государства, о Теодоре Герцле и сионистских конгрессах. В то время я еще очень плохо разбирался в этой проблеме…

ГЛАВА 6

Город Екатеринослав. Работаю в парикмахерских. «Зайцем» проскакиваю в оперный театр, слушаю Федора Шаляпина. Обстановка в стране в 1916 году.

Я вполне осознавал, что начинаю совершенно новую жизнь, без родительской заботы и советов близких мне людей, умудренных жизнью, и что я еще неуч, довольно темный человек, хотя уже и прочитал много книг. Отрезок моей жизни, который я описываю в этом разделе воспоминаний, совпал с началом очень сложного процесса в истории России. По существу, те процессы, которые протекали в те годы в России, предопределили и Февральскую революцию, и Октябрьский переворот, и Гражданскую войну. В этот период практически все слои общества жаждали кардинальных и скорейших перемен. Но каждая из многочисленных политических партий и групп бескомпромиссно предлагала свой путь выхода из тупика. Вот в такой очень напряженной обстановке я, провинциальный юноша, окунулся в жизнь большого города.

Меня приютили моя сестра Цецилия и ее муж Абрам Хармац. С Абрамом у меня сложились очень хорошие отношения, он старался как-то облегчить мне жизнь в новых условиях. Абрам Хармац был человеком с ясной головой, большой душой, высокими нравственными принципами, боготворил образованных и интеллигентных людей, постоянно говорил, что я должен учиться. Жизнь у него складывалась тяжело, но он вырастил семерых детей, трое из них были участниками войны с фашистской Германией. Старший сын, полковник-танкист, сгорел в танке под Киевом, другой прошел всю войну, командуя артиллерийским полком, дочь была в партизанском отряде.

Однажды без всякой цели я бродил по Екатерининской улице, внимательно прочитывал расклеенные афиши и одновременно следил за проезжавшими пролетками, в которых чаще всего сидели нарядные дамы и офицеры. С шумом пробегали мальчишки-газетчики, кричавшие о наших победах над немецкой и австрийской армиями. Подошел к оперному театру и здесь прочитал все афиши. Одна афиша сообщала, что в воскресенье в театре будут выступать Федор Шаляпин и известная эстрадная певица (имя забыл). Возле главного входа в театр висело объявление: все билеты проданы. Я стоял и ломал голову над тем, что надо что-то придумать, чтобы послушать Шаляпина. Я с детства слышал, что Шаляпин великий певец. Рассказывали, что Шаляпин и его друг Максим Горький вышли из бедных семей, много скитались по России, особенно по берегам Волги. В молодости они решили стать певцами, но на прослушивании Горький прошел, а Шаляпин нет. Но все же их природные дарования проявились в полной мере. Горький стал выдающимся писателем, а Шаляпин – великим певцом.

О покупке билета на концерт Шаляпина не могло быть и речи. Я вспомнил, что в детстве, когда наша семья жила в Александровске, я умудрялся проскочить в театр без билета. Я как пуля пробегал мимо контролеров, мчался на галерку и прятался там в темном углу. Если меня находили, то выдворяли самым грубым образом, хватали за шиворот и вышвыривали из театра. Но теперь мне уже исполнилось шестнадцать лет, у меня появились некоторые представления о собственном достоинстве, мне было не безразлично, что подумают обо мне окружающие, когда меня будут выкидывать из театра. Иногда случается, что «озарение» приходит внезапно. Я неоднократно замечал, что артисты проходят за кулисы театра не через фойе и зрительный зал, а через двор. Я и решил попасть в театр через двор, в крайнем случае получу от сторожа, никто из идущих в театр не увидит моего позора. Двор театра представлял собой огромный пустырь, заваленный театральными декорациями. У «черного хода» в театр всегда сидел старичок, бывший суфлер, разжалованный за большое пристрастие к вину. Мой план был прост, а потому «гениален». Я раздобыл небольшой ящичек, покрыл его красной тряпкой, встал у входа во двор театра и ждал приезда знаменитых артистов. Примерно за полчаса до начала концерта на лихаче подъехали Шаляпин и певица. На голове великого певца была широкополая шляпа. Шаляпин показался мне гигантом, в правой руке он держал большую суковатую палку. Лицо круглое, мясистое, типично бурлацкое. Певица поразила меня своей красотой, очаровательной улыбкой и огромной соломенной шляпой с голубыми лентами. Когда она сошла с коляски, вслед за ней сошел какой-то грузный человек, не то с генеральскими, не то с полковничьими погонами. Столпившиеся люди встретили артистов овациями и громкими криками. Курсистки поднесли Шаляпину и певице большие букеты цветов. Я со своим ящичком стоял несколько в стороне, старался создать впечатление, что нахожусь при артистах, хотя меня могли принять и за человека со злыми умыслами. Когда Шаляпин и певица освободились от назойливой толпы, они быстро вошли во двор, провожаемые ревом горластых студентов и писком курсисток. Шаляпин размашистой походкой шел рядом с певицей и тучным офицером. Я со своим ящичком последовал за ними. Когда артисты приблизились к зданию театра, стоявший там старичок-сторож заулыбался и низко поклонился. Шаляпин ответил сторожу кивком головы, певица улыбнулась. Старик подвел их к двери и распахнул ее перед знаменитостями. В этот момент я стрелой проскользнул в дверь, пробежал через сцену, спустился по небольшой лесенке в зрительный зал и быстро по большой лестнице поднялся на галерку. Там не было ни одного человека, свет еще не зажгли, я забился в темный угол и со страхом ожидал звонка. После первого звонка с шумом стали появляться первые зрители, но я продолжал сидеть в углу. Раздался второй звонок, включили свет, галерка быстро заполнялась студентами, гимназистами, курсистками, приказчиками, мелкими чиновниками и торговцами с толкучки. Все они были постоянными посетителями галерки. Я, уже не боясь, что меня обнаружат, вышел из угла и смешался с толпой. C замиранием сердца ждал, когда поднимется занавес. На сцене никого не было, но почему-то зрители громко хлопали. Появилась певица, встреченная овацией. Она начала с «Белой акации», ее мелодичное, глубокое меццо-сопрано завораживало, настраивало на романтический лад. Студенты и гимназисты долго кричали «бис», певица во второй раз спела «Белую акацию», раскланялась и ушла со сцены. Зрительный зал замер, наступила какая-то особая тишина, словно ждали чуда. Появился мужчина в черном фраке и объявил: «Федор Шаляпин!» Словами трудно передать то, что происходило в зрительном зале. Курсистки и гимназисты охрипли от крика. И вот появился сам виновник этого необычного буйства. Шаляпин был одет в длинный фрак, волосы зачесаны назад. Две-три минуты стоял молча и смотрел на публику, высоко подняв голову. И вдруг лицо Шаляпина у всех на глазах начало так меняться, что его нельзя было узнать. Он развел руки в стороны, постоял так немного, опустил руки и начал петь арию мельника из оперы Даргомыжского «Русалка». Затем Шаляпин спел «Блоху» Мусоргского, две арии из оперы Россини «Севильский цирюльник», арию из оперы Серова «Вражья сила». Закончил он свое выступление арией Мефистофеля из оперы Гуно «Фауст». Перед исполнением каждой арии Шаляпин какое-то время стоял молча, в это время его лицо всегда менялось – это он настраивался на исполнение новой арии, входил в роль. Каждый раз Шаляпин всем своим обликом, выражением лица, позой, движением рук передавал во всей полноте образ того героя, арию которого он исполнял. Уже тогда, в возрасте 16 лет, я ощутил, что Шаляпин – это могучий, совершенно уникальный талант. Слушая его пение, я забыл обо всем на свете, погружался в мир персонажей его арий, жил их жизнью. Из этого состояния меня выводили аплодисменты и крики «ура» зрителей после каждой арии, они нарушали мой душевный настрой, сильно раздражали. После того как Шаляпин закончил свое выступление, публика безумствовала, Шаляпин несколько раз уходил со сцены, возвращался, раскланивался. Меня тоже захватило желание выразить свое восхищение, я размахивал руками и чуть не упал в партер, перегнувшись через барьер балкона. Когда я своим друзьям рассказал, как мне удалось попасть на концерт Шаляпина, они удивлялись и смеялись, восхищались моей изобретательностью, говорили, что я молодчина, неистовый Гершеле. Но, пожалуй, самым удивительным было то, что я смог воспроизвести почти все арии, которые пел Шаляпин. До того я пел только романсы и народные песни, а после той незабываемой встречи с Шаляпиным я полюбил оперу и стал часто петь оперные арии.

Рассказал я о концерте и моих впечатлениях Канину и Шлионскому. Они посоветовали мне прочитать философскую трагедию И. В. Гете «Фауст», в которой одним из главных персонажей является Мефистофель, одну из арий которого пел на концерте Шаляпин. Я прочитал «Фауста», мне понравилась эта трагедия, хотя тогда я многого не понял. Канин и Шлионский кое-что разъяснили мне, они говорили, что Фауст олицетворяет постоянное стремление человечества к познанию мира и смысла жизни, а Мефистофель – это дух зла, который различными ухищрениями стремится завладеть душой и разумом Фауста, показать ему тщетность его стремлений к свободе мысли и действия. В 1921 году, в Москве, мне снова довелось слушать Шаляпина как в операх, так и на концертах. Тогда я уже воспринимал образы, созданные им, без прежних юношеских восторгов, но несравненно глубже, с их силой и слабостью, благородством и подлостью, мужеством и трусостью.

Я начал искать работу, очень хотелось приобрести какую-то серьезную профессию. Во всех фабричных и заводских конторах мне отказывали, требовались мальчики либо в магазины, либо в парикмахерские. Но мне страшно не хотелось быть ни тем, ни другим. Да и сестра и шурин ждали от меня чего-то большего. Сунулся я в редакцию газеты «Приднепровский край», предложил свои услуги в качестве разносчика газет, но такие работники не требовались. То же получилось и с типографией. Все же пришлось обратить внимание на парикмахерские. Недалеко от домика моей сестры на дверях парикмахерской я прочитал, что требуется подмастерье или мальчик. Несколько раз пройдясь мимо парикмахерской, я все же решил зайти и предложить свои услуги. Хозяин, толстый, небольшого роста, с брюшком, смешливый, запачканный какой-то мукой, расспросил меня подробно о моей работе в прошлом. Мы почему-то сразу друг другу понравились – мне было предложено работать за 5 рублей в месяц «на всем готовом», то есть на хозяйских харчах и хозяйской площади. Я должен заниматься не только собственно парикмахерскими делами, но помогать хозяину в производстве мыльного порошка.

Хозяин парикмахерской был весьма деловым человеком. Зная конъюнктуру, он понял, что в городе не хватает мыльного порошка для бритья, в котором парикмахерские весьма нуждаются. Мой новый хозяин покупал душистое мыло, растирал его, высушивал в печке и превращал это мыло в порошок. Рассыпал мыльный порошок в кулечки и продавал всем парикмахерским города. Хозяин на этом порошке хорошо наживался. Мне же приходилось превращать душистое мыло в порошок. Всегда мои глаза, нос, шея были запорошены мелким белым и розовым порошком. Я непрерывно чихал, во рту всегда был неприятный привкус мыла. Но я упорно работал допоздна, а вставал с утренней зарей. Спал я на полу в зале парикмахерской, но это мне казалось роскошью по сравнению с холодным глиняным полом дома сестры. Утром, прежде чем приступить к работе, я босиком бегал на Днепр, смывал с себя мыло и с удовольствием плавал в реке. Эти утренние минуты на Днепре доставляли мне огромное наслаждение, я любовался широким простором водной глади, крутыми берегами и первыми лучами солнца, золотистой полосой, ложившейся на Днепр.

Мои поэтические грезы и романтические мечтания уперлись в прозаические будни. Мне пришлось оставить работу в парикмахерской, так как хозяина арестовали за какие-то махинации. Оказывается, его подпольная фабрика мыльного порошка работала без патента. Снова ежедневное хождение к воротам заводов и фабрик в поисках работы. И снова один и тот же ответ: работники не требуются. Но однажды я набрел на парикмахерскую, в большом окне которой увидел объявление: требуется подручный. Салон парикмахерской показался мне привлекательным, зеркала в деревянных рамах черного цвета, много кожаных кресел, красивый столик, на котором лежали газеты и журналы. Я нанялся на работу за 5 рублей в месяц при хозяйских харчах и с постелью на полу. Хозяин парикмахерской, человек средних лет с добродушной физиономией, был старшим сыном дамского портного, знаменитого в городе. Этот портной жил в том же дворе, где находилась парикмахерская, у него было еще два сына и две очень красивые дочери, уже замужние.

К шестнадцати годам в моем сознании сформировался идеальный, романтический образ революционера, человека смелого, благородного, готового отдать свою жизнь за свободу народа. Я еще не понимал тогда, что может быть самое различное понимание идеи свободы. В моем отроческом сознании революционер – это обязательно страдалец. Я считал, что если человек никогда не страдал за свои идеи, если не был знаком с казематами, то он не может быть причислен к революционерам. На меня сильное впечатление произвела книга Э. Войнич «Овод», я тогда сказал себе – вот он, настоящий борец за идею, вот мой идеал. О материальных, экономических мотивах борьбы за социальную справедливость у меня тогда были смутные представления.

Я знал, что были люди материально обеспеченные, принадлежавшие к дворянскому сословию, которые ради улучшения жизни народа шли на каторгу, а выходцы из простого народа, рабочие и люмпен-пролетарии, часто ревностно служили царскому режиму, шли в полицию, были провокаторами и доносчиками. Это «противоречие» способствовало тому, что я рано начал рассматривать идеи общественного и социально-политического характера без связи с классовой принадлежностью человека.

Моя сестра Пашутка, работавшая на швейной фабрике, как-то сообщила мне, что в воскресенье их рабочие соберутся на массовку в Монастырском лесу в трех километрах от города. На массовку пришли не только рабочие швейных мастерских, но и металлисты, железнодорожники, рабочие табачной фабрики Джигита и некоторые рабочие с Брянского завода. Собралось не меньше трехсот человек. Все были по-праздничному одеты, мужчины в модных шляпах и элегантных костюмах, а женщины в красивых платьях и соломенных шляпах. Все принесли с собой закуску и даже захватили кто «стопочку», кто «полстопочки». Я имел возможность внимательно слушать всех ораторов. Каждый из них по-разному оценивал события и положение на фронтах. Все сходились на том, что близится революция и что царский режим со своей бюрократической машиной трещит по всем швам. Приводились факты, что в Петербурге, Нижнем Новгороде, Иваново-Вознесенске проходят демонстрации под лозунгами «Долой войну», «Да здравствует свобода». Характерно, что на массовке мало говорилось об экономическом положении рабочих и крестьян, а затрагивались политические вопросы. Ораторы упоминали Карла Каутского, Мартова, Бронштейна (Троцкого), Эдуарда Бернштейна и других известных в то время социал-демократов. Много ссылались на Карла Маркса, Фридриха Энгельса, Плеханова. Впервые я услышал имя Розы Люксембург. Но удивительно, что на этой массовке никто не говорил о большевиках и меньшевиках. Ораторы обрушивались на царское правительство, министров, помещиков и капиталистов, выступали от имени социал-демократов, социалистов-революционеров, бундовцев и анархистов. Но я не помню, чтобы они друг друга оскорбляли, употребляли резкие слова против своих политических противников. Наоборот, я заметил среди ораторов взаимное уважение и деликатность – это, вероятно, потому, что всех их объединяла одна идея – свержение самодержавия, установление в России демократии, борьба против полицейско-жандармского режима, душившего все мыслящее и передовое.

С массовки мы расходились не группами, а в одиночку. Я кружным путем пошел мимо садов и никогда так не ощущал запаха яблонь. Я воображал себя Карлом Моором, Вильгельмом Теллем, Дубровским – и мне хотелось бороться с оружием в руках со злом во всех его видах. Я доплелся до своей парикмахерской, тихо пробрался в салон и крепко уснул на полу. Утром хозяин с трудом меня разбудил, прибегнув к грубым приемам: ногой бил по голове и половой щеткой проводил по лицу. Проснувшись, я вскочил, выхватил щетку из рук хозяина и хотел ударить его. Он вскрикнул, убежал за перегородку и оттуда кричал: «Убирайся сейчас же, хулиган, не то вызову полицию!» Все мои пожитки состояли из пары белья, сандалет, полусатиновой рубашки и пяти книжек. Все это я быстро уложил в мешок, закинул его за спину, свистнул в сторону хозяина и удалился. В кармане у меня было 3 рубля, по тем временам сумма немалая. Я отправился в Чечеловку к Брянскому заводу. На площади возле заводских ворот собралась большая толпа, много женщин

и детей, все громко кричали. Оказалось, что в магазины Чечеловки не завезли муку и в булочных не было хлеба. Из толпы кричали: «Хлеба, хлеба!» Кто-то крикнул: «Долой Распутина!». В народе давно ходили слухи о том, что простой тобольский крестьянин оказывает большое влияние на царскую семью. В руках рабочие держали порнографические открытки, на которых были изображены Распутин, царица и княгиня Вырубова. Постепенно толпа увеличивалась, подходили новые группы рабочих, студентов и гимназистов. Во главе одной группы я увидел моих учителей, Шлионского и Канина. У ворот завода соорудили небольшую трибуну. Один оратор говорил, что в

Петербурге беспорядки, в которых участвуют рабочие и солдаты, другой набросился на царя и министров, говорил, что Гришка Распутин через царицу влияет на всю политику. В это время ко мне через толпу пробрался знакомый по массовкам молодой рабочий Кондрат. Он сказал, что надо выбраться из толпы и поговорить. Кондрат пригласил меня на подпольное собрание, которое будет проходить на конспиративной квартире. Я рассказал ему о моей стычке с хозяином парикмахерской. Кондрат посмеялся, ударил меня рукой по плечу, одобрил мое поведение и заявил, что мы сейчас же пойдем к его знакомым, они помогут устроить меня на работу на Брянский завод. Тут мы услышали конский топот, увидали, что приближается группа казаков во главе с офицером. Офицер поднял руку и обратился к толпе, предложив разойтись, угрожал оружием. Через толпу к казакам протиснулся седой старик в белой рубахе и крикнул: «Стреляйте, сыночки, в своих отцов и матерей, а мы отсюда не уйдем, пока не накормим детей хлебом!» Казаки неожиданно начали поворачивать лошадей и опустили плетки. Офицер, уловив настроение, громко скомандовал: «Кругом, марш!» Казаки вздыбили коней и рысью поскакали в город. Им вслед раздались крики: «Ура, ура, ура!» Откуда-то появился гармонист, началась пляска, бабы визжали, когда рабочие подхватывали их и пускались в пляс. Ликование было всеобщим. Ведь дрогнули казаки – основная опора режима. Присутствующие при этом представители заводской администрации и полицейские поспешили спрятаться за воротами завода. Толпа провожала их свистом и насмешками. Народ не расходился до тех пор, пока на подводах не начали к пекарне подвозить мешки с мукой, а к булочным хлеб.

На следующий день я отправился на подпольное собрание. К нужному мне дому подходил осторожно, оглядывался, иногда останавливался у театральных афиш и делал вид, что читаю их. Убедившись, что за мной нет слежки, вошел во двор, перелез через невысокий забор, за которым увидел небольшой деревянный домик. Осторожно постучал так, как мне сказал Кондрат, дверь открыли. Сразу же встретил Кондрата и одного незнакомого человека с большим лбом, глубоко сидящими темно-карими глазами и суровым выражением лица. Со мной поздоровались за руку. Таинственность, окружавшая мою жизнь в этот период, вносила особую свежесть в мои ощущения. Я готов был переносить невзгоды ради приближения чего-то большого и важного. Миловидная девушка провела меня в комнату, где стоял круглый стол, покрытый белой скатертью. Вокруг стола на табуретках и небольшом диванчике, прижавшись друг к другу, сидели человек пятнадцать. Каждый из них поднимался и пожимал мне руку. Кондрат представил меня и сказал слова, которые произвели на меня большое впечатление: «Представляю вам Григория (фамилию не назвал), самого молодого нашего товарища, прошу любить и жаловать. Григорию мы поручим организовать группу рабочей молодежи». Я смутился, покраснел, в горле пересохло. Ко мне подошла девушка, взяла меня за руку, как мать берет своего сынишку, и усадила рядом с собой. Я скоро узнал, что эта девушка окончила женскую гимназию с золотой медалью и поступила в Харьковский университет. Я не знал, как себя держать, куда девать руки, то клал их на стол, то на колени, то опускал. Кондрат поставил на стол блестящий медный самовар, а на самовар большой чайник. Расставили блюдца и чашки, поставили тарелку с хлебом. Поднялся человек с большим лбом и темно-карими глазами, сказал: «Приступим, друзья, к обсуждению некоторых вопросов, которые в одинаковой степени касаются рабочих, крестьян и революционной интеллигенции многострадальной России. Я проинформирую вас об обстановке, которая складывается в мире и в нашей стране. Эта обстановка является следствием фактически проигранной войны с немцами». Докладчик не пользовался никакими бумажками, он на память назвал многих революционеров и реакционеров, членов Государственной Думы, дипломатов и политических деятелей Германии, Англии, Франции, цитировал Маркса, Плеханова, Карла Каутского, Жореса, убитого в Париже в 1914 году, вспоминал разные политические течения эпохи Великой французской революции. Затем он остановился на Циммервальдской конференции, где

социалисты-интернационалисты определили свое отношение к мировой войне. Я впервые услышал о Ленине. Меня удивило то, что социалисты должны всячески способствовать поражению своих государств в войне. Я узнал, что среди рабочих партий нет единства, тогда это мне казалось непонятным. Как могло случиться, что рабочие по вопросу о войне могли расходиться? Ведь на войне умирали рабочие и крестьяне. Я вспомнил, сколько слез было пролито в нашей семье, когда моего старшего брата отправляли на фронт. Тогда моя мама, не боясь соседей и доносчиков, на всю улицу кричала: «В одну яму надо закопать нашего царя Николку и немецкого императора Вильгельма, тогда наши дети не будут умирать на войне».

В заключение докладчик говорил, что на фронте солдаты бросают оружие и либо дезертируют, либо сдаются в плен целыми частями. На собрании было принято решение о разъяснительной работе среди рабочих: объяснять бессмысленность войны, отмечать, что кадеты, особенно Милюков и Шингарев, пытаются обелить царя и его окружение, снять с них ответственность в поражении в войне, в бедах народа. Это нелегальное собрание и оказанное мне доверие стали заметной вехой в моей жизни.

ГЛАВА 7

Екатеринослав. Мой талантливый друг Эсаул Штейнгауз, крупнейший знаток истории Франции. Соня Солнцева. Работаю на Брянском заводе. Мудрый человек, литейщик Д. П. Лихачев. Занятия в кружках. Театр в моей жизни. Тревожное, но радостное время перед Февральской революцией

Несовершеннолетие есть неспособность пользоваться своим рассудком без руководства со стороны кого-то другого.

Иммануил Кант

В период перед Февральской революцией интеллигентная, образованная часть молодежи принимала активное участие в борьбе за свержение самодержавия. Эта молодежь сознательно (не стихийно) поддержала Февральскую ревлюцию. Молодые люди искренне верили в возможность демократического строя в России. Многие из них были участниками Гражданской войны. Ярким представителем этой части молодежи был Эсаул Штейнгауз (Красный). Я познакомился с ним в 1916 году. В силу обстоятельств мы встречались не очень часто, после 1919 года от одной встречи до другой проходило год-два. Связывала нас прежде всего очень близкая оценка происходящих событий, отрицательное отношение к диктатуре и любой форме ограничений свободы мысли, одинаковая точка зрения на принципы демократии, большая любовь к литературе, особенно классической, и к искусству. Это был талантливый человек, одаренный от природы незаурядными способностями. Он был для меня в течение нескольких лет настоящей живой энциклопедией во многих областях знаний, особенно по истории Великой французской революции, русской истории и утопическому социализму. Но главное, я увидел в нем пример самоотверженной, бескорыстной преданности науке, идейной цельности и способности последовательно отстаивать свои убеждения.

Несколько последующих страниц я считаю некрологом на безвременную смерть друга моей юности. Трагическая судьба этого яркого человека в определенной степени повторяет судьбу многих романтиков, поддержавших революцию. Тысячи таких молодых людей отдали свои силы, душу и жизнь борьбе за лучшее будущее. После прихода к власти большевиков очень многие из них находились в открытой или скрытой оппозиции. Практически все они сложили головы под ножом большевистской гильотины.

Начну с нашей первой встречи в Екатеринославе. Недалеко от Брянского завода в большом одноэтажном здании располагалась классическая гимназия. Гуляя по городу, я часто останавливался перед этим зданием, смотрел на группы гимназистов и мечтал о времени, когда смогу заняться своим образованием. Однажды, когда я стоял возле входной двери в гимназию, мимо меня прошел изящно одетый гимназист, на нем был праздничный синий мундир, застегнутый на все пуговицы. Рядом с ним шла девушка в форме женской гимназии. Этот гимназист внимательно посмотрел на меня, прошел несколько шагов, обернулся и почему-то улыбнулся. Вскоре мы опять встретились: я сидел на скамейке вблизи Потемкинского парка и читал, кажется, «Путешествие в Гарц» Генриха Гейне. На соседнюю скамейку сел гимназист, который начал перелистывать какую-то толстую книгу. Когда мы посмотрели друг на друга, мне показалось, что его лицо мне знакомо, а как только он улыбнулся, я вспомнил того гимназиста у дверей гимназии. Как видно, и он узнал меня и сразу спросил: «Какую книгу вы читаете?» Вместо ответа я показал свою книгу. После этого мы познакомились. Моего нового знакомого звали Эсаул Штейнгауз, но более известен он был под фамилией Красный.

Между нами сразу завязался оживленный и интересный разговор о довольно высоких материях. Возможно, Штейнгауз решил поразить меня своей эрудицией, когда заговорил об интуиции выдающихся людей. Он начал доказывать, что в жизни и творчестве таких гениев, как Шекспир, Лев Толстой, Бетховен, Ньютон, интуиция играла большую роль, чем сознание. Мой собеседник привел много примеров, когда благодаря интуиции были решены многие сложные проблемы в науке и в политике, а также созданы великие произведения искусства. Я с огромным интересом слушал Штейнгауза. К примерам интуитивного предвидения он отнес наше знакомство, поскольку при первой нашей мимолетной встрече у дверей гимназии он интуитивно почувствовал, что мы должны еще встретиться и стать хорошими друзьями. Действительно, так и получилось. Но вот почему-то интуиция не подсказала моему другу возможный захват власти большевиками и дальнейшее развитие событий, крушение всех его романтических идеалов и трагическое завершение жизни.

После разговора об интуиции Штейнгауз перешел к литературе Древней Греции. Он показал мне книгу, которую держал в руках, это был один из томов драматурга Эврипида. Показывая мне книгу, он бросил реплику: «Каждый культурный человек должен быть знаком с древней культурой и греческой философией». Так как мне казалось, что я уже разбираюсь в некоторых вопросах политики, мне захотелось втянуть юного философа в разговор о современной политике. К своему удивлению я убедился, что гимназист аккуратно читает газеты, следит за дебатами в Государственной Думе и знаком с последними событиями на фронтах. Когда же я заговорил о возможности революции в России, мой собеседник просветлел и сказал, что если придет время свергать царя и громить царедворцев, то он станет одним из рыцарей революции. Это было сказано так просто и с такой убежденностью, что никак нельзя было сомневаться в искренности моего нового друга. После этого короткого, но многозначительного разговора мы пожали друг другу руки и договорились регулярно встречаться возле памятника Екатерине II. Это было прекрасное место во всех отношениях. Летом здесь цвели каштаны, возле дворянских особняков было много цветов, особенно благоухали чайные розы, воздух был чистый, не то что в рабочем районе и особенно на Чечеловке, где летом поднимались столбы пыли, а осенью была непролазная грязь. Были сумерки, когда мы расстались со Штейнгаузом. Я еще немного постоял у монумента и мне казалось, что величественная русская царица иронически смотрит на двух юношей, мечтающих о том времени, когда монументы будут ставиться не тиранам, а Вольтеру и Руссо, Радищеву и Шекспиру.

Очень хорошо помню нашу встречу в 1917 году после митинга в гимназии на Чечеловке, проходившего вскоре после Февральской революции. Моя речь на этом митинге явилась причиной драки между двумя группами молодежи, в связи с чем я покинул гимназию в довольно возбужденном состоянии. На Пушкинской улице встретил Штейнгауза, поведал ему о случившемся и о своих сомнениях. В тот вечер мы проговорили очень долго. Штейнгауз спокойно и всесторонне проанализировал ситуацию, сложившуюся после Февральской революции, и затем перешел к возможному развитию событий. Я впервые услышал, что идея пролетарской диктатуры выдвинута не Марксом, а известным французским революционером Огюстом Бланки, большим почитателем Гракха Бабефа, социалиста-утописта. Бабеф возглавлял тайную революционную группу во времена Великой французской революции и был казнен в 1797 году. Огюст Бланки – участник революций 1830 и 1848 годов, избранный в 1871 году заочно членом Парижской коммуны, развивая мысли Гракха Бабефа, обосновал идею организации группы профессиональных революционеров, которая сможет вооруженным путем осуществить политический переворот и прийти к власти в любой стране независимо от складывающихся социально-политических условий. Он же первый высказал мысль о необходимости пролетарской диктатуры как переходного периода от капитализма к социализму. Вероятно, не зря Ленин говорил о Бланки, что он «несомненный революционер и горячий сторонник социализма». Штейнгауз не случайно ссылался на Огюста Бланки, он считал, что в России после Февральской революции сложилась такая же ситуация, как во Франции в 1848 году. Конечно, проводить аналогию между революцией 1848 года и Февральской революцией в 1917 году можно только условно, так как и цели, и движущие силы там и здесь были разные. Но сама мысль, что во всех революциях господствующие классы либо политические группы хотят использовать народ в качестве материальной силы для достижения своих корыстных целей, безусловно, заслуживает внимания.

От Штейнгауза я впервые узнал, что меньшевик Мартов и социал-патриот Плеханов считают Ленина не марксистом, а бланкистом. Саму идею пролетарской диктатуры они считали не марксистской, а бланкистской. Штейнгауз поразил меня. Он был всего на год старше, но уже серьезно проработал массу научной литературы, выработал свою систему анализа прочитанного и происходящего, видел взаимосвязь событий, на первый взгляд не имеющих ничего общего. Я впервые ощутил различие между оценкой эмоциональной и научной.

С началом Гражданской войны наши встречи на какое-то время прекратились, я ушел в Красную армию. После занятия Екатеринослава Добровольческой армией меня оставили в городе для работы в подполье. Оказалось, что и Штейнгауз остался в городе с той же целью. Два-три раза мы встречались. При встречах обсуждали события, происходившие в России. Во время одной из встреч Штейнгауз, говоря о Ленине, высказал даже по тем временам довольно крамольную мысль. Он считал, что группа революционеров, объединившихся вокруг Ленина, – это просто хорошо организованные заговорщики. Они поставили перед собой цель – в подходящий момент свергнуть царя и захватить власть. Ленинцы превыше всего на свете ставили власть… Что касается русского народа, то он всегда преклонится перед силой – и тогда из него можно лепить что угодно. В том же 1919 году мы встретились еще раз, на этот раз в Екатеринославской тюрьме,