Небосвод Надиры

– А ты, девочка, когда научилась так отвечать своему вали[9 - Вали – в исламском законодательстве мужчина, родственник невесты, согласие которого для совершения бракосочетания обязательно.], своему опекуну и поручителю? С тех пор как каид положил на тебя глаз, и тебя пообещали отдать ему в жены? А я вот возьму, да и расскажу ему, что ты стояла и болтала с христианином, привязанным к столбу, подумай-ка.

– Мой господин Али сжалился бы над христианином.

– Ну и хорошо, пусть приходит выговаривать мне, когда ты ему расскажешь… если он тебе до этого язык не отрежет, раз ты опускаешься до такой фамильярности с чужаками.

Надира в гневе и разочаровании вышла из комнаты, пробежала в свои покои и заперлась там. Когда Надира проходила мимо, любопытные слуги шмыгнули в разные стороны. У себя в комнате она бросилась на кровать, обняла ворох подушек, разложенных по постели, и заплакала.

– Надира, доченька, – окликнула ее Джаля.

Надира подняла голову – тяжелые локоны предстали во всей красе – и обернулась к матери.

– Надира, дочка, может быть тяжело вдруг осознать, что будешь принадлежать кому-то, кого знаешь вскользь; а тебе всего лишь девятнадцать лет… цифра может и большая, но опыта у тебя никакого!

– Он и правда может отрезать мне язык?

– Да не слушай ты своего брата. Но уясни одно: я хочу, чтобы ты впредь никогда и еще раз никогда больше не разговаривала с тем человеком!

– Это не я заговорила с ним! Это он попросил воды.

– А еще что сказал?

– Да ничего.

– Ну ладно, но знай, что он человек опасный, хуже некуда, Надира. И твой брат прав, что наказал его.

– Ты только что совсем другое говорила.

– Я сказала Умару, как поступил бы его отец… а тебе говорю то, что думаю. А теперь, сходи-ка к нашей невестке, узнай, не нужна ли ей помощь; ты потому и не вышла еще замуж за каида… сноха беременна, и ее надо поддержать.

Так шли часы второго дня той зимой 1060 года – 452 года хиджры[10 - Хиджра – дословно «переселение». Указывает на переселение Магомета из Мекки в Медину. Год, когда это произошло – 622 н.э., – является началом мусульманского летоисчисления. Например, 453 год хиджры соответствует 1061 году христианского летоисчисления (принимая во внимание, что мусульманский год короче христианского).], – христианин Коррадо стоял привязанным у позорного столба как непокорный осел.

Глава 2

Осень 1060 года (452 года хиджры), рабад Каср-Йанны

А пока шло начало октября, то есть за два месяца до того, как Умар наказал сына христиан за дерзость, привязав его к столбу во дворе, и до того, как Надира поссорилась с братом.

Под полуденным солнцем Халид, двенадцатилетний мальчонок, который состоял в очень близком окружении Умара и которому сборщик податей каида поручил пасти свои личные стада, бежал во весь дух к деревне. Он скоро добежал до дома Умара, промчался так быстро, что казалось будто порыв ноябрьского ветра просвистел. Добежал, дышал так тяжко, что ему пришлось опереться одной рукой на посох, а другой на коленко, и крикнул:

– Умар!

Вскоре вышло из дома несколько слуг, в этот час они занимались домашними делами. Позвали хозяина, он вышел на порог, волосе всклокочены, раз, по всей вероятности, он дремал, убаюканный сонной теплотой начала осени.

– Чего тебе? Чего орешь в такое время? Я спал вместе с детьми… а ты нас всех разбудил!

– Умар, прости! Козы… – он помолчал, чтобы перевести дух.

– Что стряслось с моими козами? Их у тебя украли? – тревожно спросил Умар.

– Нет, я запер их в загоне.

– Но они все равно без присмотра.

– Я мог послать тебе козу-фартазу[11 - Фартаза – на сицилийском диалекте подразумевается безрогая коза. От берберского слова «фартаз», дословно «безволосый, паршивый».], но ты не понял бы ее блеяния.

Халид рассмеялся, явно подшучивал над своим хозяином.

Умах схватил его за ухо и пинком под зад швырнул оземь.

– Так что такого важного случилось, говори, а то я тебя самого в загоне запру.

Мальчик поднялся:

– Каид, государь… каид к рабаду едет, спрашивал о тебе.

– Али ибн[12 - Ибн – дословно «сын». Составная часть арабских отчеств, которая указывает на происхождение, в настоящее время часто употребляется в составе фамилии. Иногда переводится словами «бин» или «бен».] аль-Хаввас едет ко мне домой? – изумленно переспросил Умар, приглаживая волосы, будто уже стоял перед властелином Гергента[13 - Гергент – название города Агридженто во времена арабского владычества.] и Каср-Йанны.

– С ним едет свита, он попросил сказать тебе, что едет с добрыми намерениями.

Умар вгляделся вдаль и увидел, как по извилистой тропе с горы Каср-Йанна спускается вереница конных.

– Возвращайся к козам, – приказал он и скрылся в покоях.

В доме поднялся страшный переполох, все забегали, стали спешно наводить порядок, чтобы на любую мелочь каиду было приятно посмотреть. В деревне тоже засуетились: женщины выбежали на околицу рабада, а кое-кто из мужчин, которых оповестили о приезде каида, вернулся из близлежащих полей.

Микеле и Аполлония, брат и сестра Коррадо, присоединились к толпе и тоже с любопытством разглядывали подъезжавших. Они тоже, как все, собирались склониться в почтении каиду; неважно кто ими командует, ведь все равно речь идет о их повелителе. Впрочем, не будь одет Микеле в тряпье и не будь он обрит наголо, никто и не подумал бы, что они не веруют в учение Пророка. Аполлония же ничем не отличалась от женщин сарацин[14 - Сарацины – так в Средние века повсеместно называли мусульман. В романе употребляются также синонимы: мавры, магометане, приверженцы ислама, арабы и обрезанные. Некоторые из приведенных терминов, естественно, неуместны, но отражают познания и культуру общества в те времена. Слова «мусульмане» в книге нет, потому что оно вошло в язык позднее эпохи, которая описывается в романе. По той же причине не используются термины «византийцы» и «евреи», они заменены на термины «ромеи» и «иудеи».], если не считать более европейских черт лица. В другой стороны, в рабаде с самого его основания жили одни берберы. Тем не менее, в других местах магометан с более европейским обликом – потому что родом из других краев или это местные жители, принявшие ислам – было очень много, и на лицо от христиан они вовсе не отличались. А кроме того, вот уже двести лет берберы, арабы и коренные племена часто заключали смешанные браки, и создавался единый народ с одинаковой внешностью; то есть в этом смысле рабад составлял исключение.

Жителей острова называли одним словом… не арабами, не берберами, не исконными жителями, или каких-то других национальностей, а звали сицилийцами. Сицилийцы-сарацины и сицилийцы-греки, то есть христиане – а еще были сицилийцы-иудеи, – но все равно все назывались сицилийцами. В это понятие не включались новоприбывшие, те, кто из Африки приплыл на Сицилию во времена вторжения династии зиридов и до того, как Абдулла вернулся на противоположный берег Средиземного моря. Они, как и прочие, исповедовали ислам, как многие, были выходцами из племен берберов, но называли их африканцами именно потому, что родом они были из тех мест, которые арабы называли Ифрикийёй[15 - Ифрикийя – регион, который соответствует современному Тунису и некоторым регионам Алжира и Ливии. Дословно «Африка»; название происходит от слова, которым римляне и византийцы обозначали Африку (африканскую провинцию).]. Африканцы последнего поколения приехали всего лишь пару лет назад, они бежали от разграблений, которые творились в их родных землях. Объединить сицилийцев и африканцев в единый народ, хоть и те, и другие веровали в Аллаха, было гораздо сложнее – и в прошлом из-за этого даже возникали беспорядки среди населения, – совсем не то, что помочь вжиться в исламское общество христианам и иудеям[16 - Иудеи – так в Средние века называли евреев.]. И верно, в законах шарии[17 - Шария – исламское религиозное законодательство.] о христианах и иудеях говорилось ясно, и ничего или мало что могло вызвать споры; они были зимми, то есть вассалами, вынужденными платить джизью, то есть, подушную подать, но все равно имели право жить в своей вере. Африканцы же были настоящими противниками, теми, у кого сицилийские сарацины вынуждены были оспаривать первенство на владение островом.

В рабаде же, где африканцев и не видели ни разу, в тот день тревожились больше всего о том, как бы не ударить лицом в грязь перед каидом Ибн аль-Хаввасом, эмиром Каср-Йанны, который неожиданно нагрянул к одному из своих сборщиков.

– Вот бы и Коррадо тут быть! – воскликнула Аполлония, едва завидела въезжавших в деревню всадников.

Аполлонии недавно исполнилось двадцать лет, она было хороша собой, с волнистыми каштановыми волосами и карими глазами. Белизна кожи делала ее еще красивее, так как у арабов девушки с европейскими чертами лица ценились больше. Не будь она христианкой, за ней наверняка ухаживали бы, и не будь рабад таким мелким предместьем, не будь обстановка там такой семейственной, кто-нибудь, несомненно, уже склонил бы ее принять ислам, пообещав выгодное замужество.

Микеле был немного младше Коррадо и сильно походил на отца. Он словно от рождения был трудягой, и, хотя рослостью не отличался, был крепок телом и работал без устали. У него не хватало пары зубов, сломались, когда ему было десять лет, зубами он попытался вытащить большой гвоздь из бревна.

– Коррадо, наверное, уже прослышал про каида, и они с отцом возвращаются с поля, – отозвался Микеле.

– Что за человек, этот каид? – спросила Аполлония скорее у самой себя, чем у брата.

Микеле растерянно глянул на нее и с ревностью в голосе ответил:

– Сидела бы ты дома, как сидят многие магометанские женщины.

– Я тут в рабаде не знаю никого, кто запирал бы сестру на ключ.

– Сестра Умара давно на глаза никому не показывается, а когда выходит из дома, закрывает лицо чадрой.