Милый друг

– Как мило! Нам будет здесь очень хорошо; в следующий раз я оденусь работницей.

Не выказывая ни малейшего замешательства или брезгливости, она уселась за деревянный стол, лоснившийся от жира кушаний и от пролитых напитков, который слуга наскоро вытирал салфеткой. Дюруа, немного смущенный, немного сконфуженный, стал искать вешалки, чтобы повесить свой цилиндр. Не найдя ее, он положил его на стул.

Им подали баранье рагу, кусок жиго и салат. Клотильда повторяла:

– Я обожаю эти вещи. У меня низменный вкус. Мне здесь веселее, чем в «Английском кафе». – Потом прибавила: – Если ты хочешь доставить мне полное удовольствие, своди меня в кабачок, где танцуют. Я знаю здесь поблизости один очень забавный. Он называется «Рен Бланш».

Дюруа с удивлением спросил:

– Кто тебя туда водил?

Он взглянул на нее и заметил, что она покраснела и немного смутилась, точно этот внезапный вопрос пробудил в ней какое-то нежное воспоминание. После минутного колебания, столь короткого у женщины, что о нем можно лишь догадываться, она ответила:

– Один друг… – Затем, помолчав, прибавила: —…Который умер. – И опустила глаза с вполне искренней грустью.

И Дюруа впервые задумался обо всем том, чего он не знал о прошлом этой женщины. Несомненно, она имела любовников до него, но какого рода? Из каких кругов? Смутная ревность, нечто вроде неприязни, пробудилась в нем к ней – неприязни ко всему, чего он не знал, ко всему, что не принадлежало ему в этом сердце, в этой жизни. Он посмотрел на нее, раздраженный тайной, скрытой в этой хорошенькой безмолвной головке, думавшей, быть может, в эту самую минуту о другом, о других, с сожалением. Как бы ему хотелось заглянуть в эти воспоминания, порыться в них, все узнать, все увидать!..

Она повторила:

– Хочешь повести меня к «Рен Бланш»? Это будет полный праздник.

Он подумал: «Ба! Что мне до прошлого? Я дурак, если меня это волнует».

И ответил с улыбкой:

– Конечно, милая.

Когда они вышли на улицу, она прошептала таинственным тоном, тем тоном, каким делают признания:

– Я не смела тебя об этом просить до сих пор, но ты не можешь себе представить, как я люблю эти холостяцкие вылазки в места, куда женщинам не полагается ходить. Во время карнавала я оденусь школьником. Я очень забавна в этом костюме.

Когда они вошли в танцевальный зал, она прижалась к нему, испуганная, но довольная, с восхищением глядя на проституток и сутенеров и время от времени, словно чувствуя себя окруженной опасностями, говорила при виде сурового, неподвижного полицейского: «У него внушительная фигура». Через четверть часа ей все это уже надоело, и он проводил ее домой.

После этого начался целый ряд прогулок по всяким местам, пользующимся сомнительной репутацией, где веселится народ, и Дюруа открыл в своей любовнице настоящую страсть к такого рода бродяжничеству, к жизни богемы.

Она приходила на свидания в полотняном платье, в чепчике водевильной субретки, но, несмотря на изысканную и изящную простоту своего костюма, оставалась в кольцах, браслетах, бриллиантовых серьгах, приводя такой довод на его просьбы снять их:

– Ба! Все подумают, что это камешки из Рейна.

Думая, что она превосходно замаскирована, – хотя в действительности ее переодевания напоминали страуса, прячущего голову под крыло, – она посещала кафе, пользующиеся самой дурной репутацией.

Она выразила желание, чтобы и Дюруа переодевался рабочим, но он воспротивился этому и сохранил свой приличный костюм завсегдатая бульваров, отказавшись даже заменить цилиндр мягкой фетровой шляпой.

Не будучи в состоянии сломить его упорство, она утешала себя следующим рассуждением: «Все думают, что я горничная из хорошего дома, имеющая связь с человеком из общества». И эта комедия приводила ее в восторг.

Они заходили в какой-нибудь дешевый кабачок и садились в глубине накуренной конуры на колченогие стулья перед ветхим деревянным столом. Облако едкого дыма, в котором еще стоял запах жареной рыбы от обеда, наполняло комнату; мужчины в блузах горланили, отпивая из стаканчиков; гарсон удивленно разглядывал эту странную пару, ставя перед ними две рюмки с вишнями в спирту.

Дрожащая, испуганная и восхищенная, она принималась пить маленькими глотками красный сок, осматриваясь вокруг беспокойным, горящим взглядом. Каждая проглоченная вишня давала ей ощущение какого-то проступка, каждая капля жгучего пряного напитка, попадавшая ей в горло, доставляла острое наслаждение, радость запретного и преступного удовольствия.

Потом она говорила вполголоса:

– Уйдем отсюда.

И они уходили. Быстро, с опущенной головой, мелкими шажками, походкой актрисы, уходящей со сцены, она проходила между посетителями, облокотившимися на столы и провожавшими ее подозрительными и недовольными взглядами; едва переступив порог, она испускала долгий вздох облегчения, точно ей удалось избежать какой-то ужасной опасности.

Иногда она спрашивала у Дюруа, дрожа:

– Что бы ты сделал, если бы меня оскорбили где-нибудь в таком месте?

Он отвечал тоном смельчака:

– Я бы сумел тебя защитить, черт побери!

И она радостно сжимала его руку, испытывая смутное желание, чтобы ее оскорбили и защитили, желание увидеть, как будут из-за нее драться – хотя бы даже эти самые мужчины – с ее возлюбленным.

Но эти прогулки, повторявшиеся два-три раза в неделю, начали надоедать Дюруа, которому к тому же с некоторых пор стало очень трудно доставать каждый раз пол-луидора, уходившие на извозчиков и на напитки.

Теперь ему было бесконечно труднее сводить концы с концами, труднее, чем в то время, когда он был еще служащим на Северной железной дороге, потому что в первые месяцы своих занятий журналистикой он тратил много, без счету, постоянно надеясь заработать не сегодня завтра крупную сумму, и таким образом истощил все свои сбережения и все способы раздобывания денег.

Самое простое средство – заем в кассе – было исчерпано весьма быстро, и сейчас он уже задолжал газете свое четырехмесячное жалованье да еще шестьсот франков построчных. Кроме того, он задолжал сто франков Форестье, триста франков Жаку Ривалю, у которого кошелек всегда был открыт для всех, и, наконец, у него было множество мелких, позорных долгов, от пяти до двадцати франков.

Сен-Потен, с которым он посоветовался, как бы достать еще сто франков, не мог ничего придумать, несмотря на свою изобретательность, и Дюруа приходил в отчаяние от этой нищеты, мучившей его теперь больше, чем прежде, потому что у него стало больше потребностей. Глухой гнев против всего мира назревал в нем; постоянное раздражение проявлялось по любому поводу, каждую минуту, по самой ничтожной причине.

Иногда он задавал себе вопрос, каким образом мог он тратить в среднем около тысячи франков в месяц, не позволяя себе никаких излишеств, никакой прихоти; он подсчитал, что завтрак в восемь франков вместе с обедом в двенадцать франков в одном из крупных ресторанов на бульваре уже составляют луидор; если прибавить сюда франков десять карманных денег, которые уходят незаметно, неизвестно на что, получается сумма в тридцать франков. А тридцать франков в день составляет девятьсот франков в месяц. В этот счет не входили еще расходы на одежду, обувь, белье, стирку и прочее.

И вот 14 декабря он очутился без гроша в кармане, не представляя себе никакой возможности откуда-нибудь достать хоть немного денег.

В этот день, как это случалось часто прежде, он совсем не завтракал и провел весь день в редакции за работой, взбешенный и озабоченный.

Около четырех часов он получил от своей любовницы городскую телеграмму, гласившую: «Хочешь пообедать вместе? Потом сделаем куда-нибудь вылазку».

Он тотчас же ответил: «Обедать невозможно». Потом подумал, что с его стороны глупо отказываться от приятных мгновений, которые она может ему доставить, и прибавил: «В девять часов буду ждать тебя на нашей квартире».

Он отправил записку с одним из рассыльных редакции, чтобы избежать расхода на телеграмму, и стал размышлять, как бы ему достать денег на обед.

К семи часам он еще ничего не придумал, и от ужасного голода у него ныло в животе. Тогда отчаяние подсказало ему средство. Он дождался, пока один за другим ушли все его сослуживцы, и, оставшись один, стремительно позвонил. Швейцар патрона, оставшийся сторожить редакцию, явился на зов. Дюруа стоял и нервно рылся в карманах.

Он сказал отрывистым тоном:

– Послушайте, Фукар, я забыл кошелек дома, а мне нужно ехать обедать в Люксембургский сад. Одолжите мне пятьдесят су на извозчика.

Тот вынул из жилетного кармана три франка и спросил:

– Вам не требуется больше, господин Дюруа?

– Нет, нет. Этого достаточно. Благодарю вас.

И, схватив серебряные монеты, Дюруа спустился бегом по лестнице, потом пообедал в кабачке, куда он заглядывал в черные дни.