Пан Володыевский

– А может, и басурман, коли ты одиннадцать лет глаз домой не показывал, – сказал старик.

– Не показывал, боясь наказания, а оно опозорило бы мое офицерское звание. Я ждал письма с прощением. Не было письма – не было и меня!

– А теперь уж не боишься? Молодой воин только засмеялся.

– Здесь распоряжается военная власть, и перед ней даже родительская должна уступить. Знаете что, благодетель, лучше обнимите-ка меня, уж я вижу, что вам этого хочется.

Сказав это, он раскрыл объятия, а пан Нововейский-отец не знал, что ему делать. Он как-то терялся перед этим сыном, который убежал мальчиком из дому, а теперь возвращался зрелым мужем, покрытым воинской славой. Многое льстило отцовскому самолюбию пана Нововейского, и он рад бы прижать сына к своей груди, и если колебался еще, то не желая уронить авторитет отца. Но сын схватил его в объятия. Затрещали в этих медвежьих объятиях кости старого шляхтича, и это окончательно растрогало старика.

– Что делать?! – воскликнул он. – Сам чует, шельма, что на собственном коне ездит, и в ус не дует. Если бы это было у меня в доме, я бы, конечно, так не размяк, а здесь что делать? Ну, поди-ка сюда!

И они снова обнялись, после чего молодой Нововейский стал спешно расспрашивать про сестру…

– Я велел ей держаться в стороне, пока не позову, – отвечал отец, – девка на месте усидеть не может!

– Ради бога! Где она?! – воскликнул сын.

И, открыв дверь, он стал звать так громко, что эхо ответило ему.

– Эвка! Эвка!

Эвка, которая ожидала в соседней комнате, вбежала тотчас, но не успела она вскрикнуть: «Адам», как сильные руки подхватили ее и подняли на воздух. Брат всегда очень любил ее; часто, защищая от жестокости отца, он принимал на себя ее вину и получал следовавшую ей порку. Вообще пан Нововейский был деспотом в семье, почти жестоким, и теперь девушка приветствовала в этом могучем брате не только брата, но и будущего заступника и защитника. Он целовал ее в голову, в губы, целовал ее руки, по временам отстранял ее от себя, смотрел на нее и весело восклицал:

– Красивая девка! Ей-богу!

Потом еще прибавлял:

– Ишь, выросла! Печка, а не девка!

А она вся сияла от радости. Потом они стали быстро разговаривать о долгой разлуке, о доме, о войнах. Старый пан Нововейский ходил вокруг них и ворчал про себя. Сын очень импонировал ему, но минутами им овладевало беспокойство за свою будущую власть. Это были уже времена, когда родители имели огромную власть над детьми, впоследствии власть эта стала даже безграничной. Но пан Нововейский сразу понял, что этот сын его – загонщик, солдат из диких станиц – действительно «ездил на собственном коне». Пан Нововейский ревниво дорожил своей властью. Он был, конечно, уверен, что сын всегда будет почитать его, что он будет отдавать ему должное уважение. Но будет ли он ему подчиняться так, как подчинялся, будучи подростком? «Ба! – думал старик. – Разве я сам посмею обращаться с ним как с подростком? Этот шельма, поручик, импонирует мне, ей-богу!» К тому же пан Нововейский чувствовал, что его отцовское чувство с каждой минутой растет и что он скоро будет питать слабость к этому великану сыну.

Между тем Эвка щебетала, забрасывая брата вопросами: когда он вернется, не поселится ли он у них совсем, не женится ли? Она, конечно, ничего не знает, но слыхала, что воины очень влюбчивы. Она даже вспомнила, что ей говорила это пани Володыевская. Какая она прелестная и добрая, эта пани Володыевская! Красивее и лучше ее во всей Польше не найти. Разве что одна Зося Боская может с нею сравниться…

– Кто это, Зося Боская? – спросил Адам.

– Она гостит здесь с матерью, ее отца взяли в плен. Ты увидишь ее и полюбишь!

– Давайте сюда Зосю Боскую! – кричал молодой офицер.

Отец и Эвка громко захохотали над такой готовностью, а сын сказал им:

– Как от любви, так от смерти, никто не уйдет. Я еще молокососом был, а пани Володыевская панной, когда я в нее влюбился. Господи боже! Как я любил эту Баську! Да что же? Признался я ей как-то – и точно мне по морде дали: «Ты это, мол, куда лезешь!» Оказалось, что она уже тогда любила пана Володыевского, – и что тут говорить! – она была права.

– Почему это? – спросил старый Нововейский.

– Почему? Потому что я, не хвастаясь, на саблях никому не уступлю, а он со мной и двух минут баловаться бы не стал. И кроме того, загонщик он несравненный, которому сам пан Рущиц в пояс должен кланяться. Что там Рущиц? Сами татары его обожают! Это величайший воин во всей Речи Посполитой.

– А как они любят друг друга! Ай, ай, даже смотреть завидно! – прибавила Эвка.

– Ишь, оскомину набила. Да и то сказать – тебе пора! – воскликнул Адам. И, подбоченившись, он, как конь, стал мотать головой и подсмеиваться, а она ответила скромно:

– У меня и в уме этого нет!

– Ведь тут и офицеров, и хорошего общества немало!

– Да, кстати, не знаю, говорил ли тебе батюшка, что здесь Азыя? – спросила Эва.

– Азыя Меллехович? Липок? Я его знаю. Он хороший солдат.

– Но ты не знаешь, – сказал старик Нововейский, – что он не Меллехович, а тот Азыя, который с тобой воспитывался!

– Господи боже! Что я слышу! Скажите пожалуйста! Иной раз мне это приходило в голову, но мне сказали, что его зовут Меллехович, и я сейчас же подумал: «Это не тот, – а Азыя у татар имя обыкновенное». Столько лет я его не видал, – неудивительно, что я не был уверен. Наш был некрасив и приземист, а этот красавец!

– Наш-то он наш, – говорил старик Нововейский, – но знаешь ли, что оказалось? Чей он сын?

– Почем я могу знать?

– Великого Тугай-бея!

Молодой Нововейский ударил себя руками по коленкам.

– Ушам не верю! Великого Тугай-бея? Значит, он князь и родственник ханов? Во всем Крыму нет более благородной крови, чем Тугай-беева!

– Вражья кровь!

– Врагом был отец, а сын служит нам. Я сам видел его чуть не двадцать раз в сражении. Пан Собеский хвалил его в присутствии всего войска и назначил сотником. Я очень рад буду его повидать. Славный солдат! От всего сердца рад буду его встретить.

– Но только ты не фамильярничай с ним слишком.

– Почему же? Разве он мой или наш слуга? Я солдат, он солдат, я офицер, он офицер. Ба! Будь это какой-нибудь мещанинишка из пехоты – это другое дело! Но если он Тугай-беевич, то ведь в его жилах течет не какая-нибудь кровь. Князь, и баста, а о шляхетской грамоте сам гетман для него похлопочет. Как же мне задирать перед ним нос, коли я побратим с Кулак-мурзой, с Башки-агой, с Сулиманом? А все они вместе не постыдились бы пасти овец у Тугай-беевича…

Эвке почему-то захотелось расцеловать брата, она села возле него и стала гладить своей красивой рукой его косматые волосы. Приход Володыевского прервал эти ласки.

Молодой Нововейский быстро вскочил, чтобы приветствовать старшего офицера, и сейчас же стал оправдываться, почему он раньше не явился к коменданту: он приехад в Хрептиев не по службе, а как частный человек. Володыевский ласково обнял его и сказал:

– Кто же станет обвинять тебя, товарищ, что после стольких лет разлуки с отцом ты прежде всего бросился к его ногам. Другое дело служба, но от Рущица у тебя, вероятно, никаких поручений нет?

– Только поклоны! Пан Рущиц отправился к Ягорлыку – ему дали знать, что там было найдено на снегу много конских следов. Письмо вашей милости он получил и немедленно отправил в орду к своим родственникам и побратимам, чтобы они там искали и расспрашивали; сам он не писал, потому что, он говорит, у него рука тяжелая, никакого навыка в этом искусстве у него нет.

– Он этого не любит, я знаю, – сказал Володыевский. – У него сабля – первое дело!

Тут маленький рыцарь пошевелил усиками и не без хвастовства прибавил:

– Но ведь за Азбой-беем вы гонялись более двух месяцев – и все даром!

– А ваша милость его проглотили, как щука плотичку, – с восторгом сказал пан Нововейский. – Бог, верно, у него разум отнял, если он от пана Рущица бежал сюда к вашей милости. Вот так попал! Ха, ха!

Эти слова приятно пощекотали самолюбие маленького рыцаря, и, желая за любезность отплатить любезностью, он обратился к пану Нововейскому-отцу и сказал: