Огнем и мечом

– Куда же ты пойдешь, когда начнешь бороться с князем? К Хмельницкому?

– Если бы мне дали эту девку, я был бы вам братом, другом, вашей саблей, душой, вашим псом. Я взял бы своих казаков, созвал бы с Украины других и пошел бы на Хмельницкого, на родных братьев запорожцев, перетоптал бы их! И не потребовал бы за это никакой награды. Взял бы вот девку и отправился бы с ней за Днепр, в божью степь, на дикие луга, на тихие воды, с меня было бы довольно, а теперь…

– А теперь ты взбесился!..

Атаман ничего не ответил, только ударил нагайкой коня и поскакал вперед, а Заглоба стал раздумывать о том, в какую историю он впутался. Не было никакого сомнения, что Богун намеревался напасть на Курцевичей, отомстить им за свою обиду и силой увезти княжну. Заглоба готов составить компанию Богуну и в этой авантюре. На Украине часто случались подобные происшествия и кончались иногда безнаказанно. Конечно, если насильник не был шляхтич, то дело становилось сложнее и опаснее, но наказать казака было труднее – где же было искать его и где поймать? Совершив преступление, он убегал в дикие степи, где его не могла настичь рука человеческая – только его и видели! – а когда вспыхивала война или нападали татары, тогда преступник появлялся снова, ибо тогда закон спал. Так мог спастись и Богун, и Заглобе незачем было активно ему помогать и брать на себя половину вины. Впрочем, он бы и так ни за что не решился на это, ибо хотя Богун и был его другом, но не пристало пану Заглобе, как шляхтичу, идти с казаком против шляхты, тем более что он знал Скшетуского и даже пил с ним. Пан Заглоба был первейший баламут, но все же только до известной степени. Гулять в Чигиринских корчмах с Богуном и другими казацкими старшинами, особенно на их деньги, – это он мог, а иметь таких друзей во время казацких бунтов было даже хорошо. Пан Заглоба очень заботился о своей шкуре, хоть и порядком потрепанной, и только теперь заметил, что из-за этой дружбы попал в страшную грязь. Было ясно, что если Богун похитит невесту княжеского поручика и любимца, то оскорбит этим князя; тогда ему не останется ничего другого, как бежать к Хмельницкому и присоединиться к бунту. На это, что касается лично себя, пан Заглоба налагал решительное veto[44 - Вето, букв.: запрещаю (лат.).], ибо пристать к бунту ради прекрасных глаз Богуна ему совсем не хотелось, кроме того, он боялся князя как огня.

– Тьфу! Тьфу! – ворчал он теперь. – Вертел я черта за хвост, а теперь он меня за голову вертит и уж наверное ее свернет! Черт побери этого атамана с девичьим личиком и татарской рукой! Вот попал я на свадьбу, настоящую собачью свадьбу! Черт дери всех Курцевичей! В чужом пиру похмелье! И за что? Разве я хочу жениться? Пусть черт женится – мне все равно! И что мне делать в этой истории? Пойду с Богуном, Вишневецкий сдерет с меня шкуру; уйду от Богуна, мужики меня пристукнут или сам Богун. Ничего нет хуже, как с грубиянами брататься. Поделом мне! Лучше бы мне сейчас быть лошадью, на которой я сижу, чем Заглобой! Опростоволосился я на старости лет, с огнем играл, как мальчишка, – вот теперь и исполосуют мне шкуру!

И пан Заглоба, раздумывая об этом, вспотел даже и впал в еще худшее настроение. Жара была страшная; его лошадь, давно не ходившая под седлом, шла тяжело, а пан Заглоба к тому же был мужчина плотный. Боже, чего бы он не отдал, только бы сидеть теперь в прохладной корчме за кружкой холодного пива, вместо того чтобы трястись по выгоревшей от солнца степи!

Хотя Богун и торопился, но все же пришлось убавить шаг, так как жара была ужасная. Покормили лошадей, а Богун тем временем говорил с есаулами и отдавал им приказания, так как они до сих пор еще не знали, куда едут. До слуха Заглобы долетели только последние слова приказа:

– Ждать выстрела!

– Добре, батьку!

Богун вдруг обратился к нему:

– А ты поедешь со мной вперед?

– Я, – сказал Заглоба с нескрываемой досадой, – я тебя так люблю, что одна половина моей души из-за тебя уже испарилась, почему же мне не пожертвовать и другой? Ведь мы с тобой словно кунтуш и подкладка… Надеюсь, что черти возьмут нас вместе; впрочем, мне все равно, ибо, думаю, и в аду не будет жарче.

– Едем!

– Свернуть себе шею!

Они тронулись вперед, а за ними и казаки, но так медленно, что вскоре отстали и, наконец, совершенно исчезли из виду.

Богун с Заглобой ехали рядом молча, в глубоком раздумье. Заглоба дергал усы, и видно было, что голова его усиленно работает, может быть, он обдумывал, как выйти из этого неприятного положения. Порой он что-то ворчал себе под нос, то смотрел на Богуна, на лице которого отражались попеременно то неудержимый гнев, то печаль.

«Странное дело, – думал Заглоба, – такой красавец, а не умел привязать к себе девушку. Правда, он казак, но зато – знаменитый рыцарь и подполковник; рано или поздно, если не пристанет к мятежникам, он получит дворянство, – все это зависит от него самого. Пан Скшетуский – кавалер на славу и красивый, но ему и равняться нельзя с этим писаным красавцем. Ой, сцепятся они при встрече!.. Оба забияки каких мало!»

– Богун, ты хорошо знаешь пана Скшетуского? – спросил вдруг Заглоба.

– Нет! – ответил коротко атаман.

– Трудно тебе будет с ним сладить. Я видел собственными глазами, как он вышиб дверь Чаплинским. Настоящий Голиаф, – и пить, и бить мастер!

Атаман не отвечал, и снова они углубились в свои мысли и заботы, а пан Заглоба повторял время от времени: «Так, так, делать нечего!»

Прошло несколько часов. Солнце ушло к западу, на Чигирин, с востока подул холодный ветерок. Пан Заглоба снял рысий колпак, провел рукой по вспотевшей голове и повторил еще раз:

– Так, так, делать нечего!

Богун точно очнулся от сна.

– Что ты сказал?

– Говорю, что сейчас стемнеет. Далеко еще?

– Недалеко.

Действительно, через час совершенно стемнело. Они въехали в густой яр; на краю яра блеснул огонек.

– Это Розлоги! – сказал вдруг Богун.

– Да? Брр! Что-то холодно в лесу! Богун придержал лошадь.

– Подожди-ка! – сказал он.

Заглоба взглянул на него. Глаза атамана, которые обладали тем свойством, что светились в темноте, теперь горели как факелы.

Они долгое время стояли неподвижно на краю яра. Наконец вдали послышалось фырканье лошадей. Это подъезжали из глубины леса казаки Богуна.

Есаул приблизился к Богуну за распоряжениями; тот прошептал ему что-то на ухо, и казаки остановились.

– Едем! – сказал Заглобе Богун.

Вскоре перед ними показалась темная масса дворовых строений, сарай и колодезные журавли. На дворе было тихо. Собаки не лаяли. Полная золотая луна заливала своим светом постройки. Из сада доносился запах цветущих вишен и яблонь. Всюду было так спокойно, ночь была такая дивная, что недоставало только звуков торбана под окнами красавицы-княжны.

Кое-где в окнах светился еще огонь.

Два всадника подъехали к воротам.

– Кто там? – раздался голос ночного сторожа.

– Не узнаешь меня, Максим?

– Это ваша милость! Слава богу!

– Во веки веков! Отворяй. Ну, что у вас?

– Все хорошо. Ваша милость давно уж не были в Розлогах.

Ворота пронзительно заскрипели, через канаву перекинули мост, и всадники въехали во двор.

– Слушай, Максим, не запирай ворот и не подымай моста, мы сейчас едем назад.

– Что же, ваша милость, точно за огнем?

– За огнем и есть… Привяжи лошадей к столбу.

XVIII

Курцевичи еще не спали. Они ужинали в сенях, увешанных разным оружием и тянувшихся во всю ширину дома, от майдана до сада с другой стороны. При виде Богуна и Заглобы все вскочили. На лице княгини выразилось не только удивление, но неудовольствие и страх. Молодых князей было только двое: Симеон и Николай.

– Богун! – воскликнула княгиня. – А ты здесь что делаешь?