Огнем и мечом

– Мне уже сообщили об этом, – ответил князь. – Все готово; пусть только поторопятся с постройкой валов.

– Они почти кончены.

– Это хорошо! – сказал князь. – К вечеру мы переберемся! Потом он обратился к четырем рыцарям:

– После штурма, если ночь будет темная, выйти лучше всего.

– Как так? – спросил Фирлей. – Разве вы, ваша светлость, предполагаете сделать вылазку?

– Вылазка будет своим чередом, – ответил князь, – и я сам поведу ее, но мы теперь говорим о другом. Эти господа решились пробраться через неприятельский стан и дать знать королю о нашем положении.

Каштелян от изумления широко раскрыл глаза и по очереди посмотрел на рыцарей.

На лице князя появилась довольная улыбка. У него была эта слабость, и он любил, чтобы удивлялись его воинам.

– О господи! – сказал каштелян. – Значит, есть еще на свете такие сердца! Клянусь Богом, не стану я вас, Панове, отговаривать от этого смелого предприятия.

Пан Заглоба покраснел от злости, но ничего не ответил и лишь сопел, как медведь; князь задумался на минуту и потом промолвил:

– Но я не хочу даром проливать вашу кровь и не согласен пустить вас всех четверых. Сначала пойдет один; если его убьют, то неприятель не замедлит похвастать этим перед нами, как он хвастал смертью того моего слуги, которого схватили под Львовом. Итак, если убьют первого, пойдет второй, затем, в случае надобности, третий и четвертый. Но, быть может, первый пройдет счастливо, и потому я не хочу подвергать опасности остальных трех.

– Ваша светлость… – прервал Скшетуский.

– Такова моя воля и приказ, – с ударением сказал князь. – Но, чтобы примирить вас, я объявляю, что первым пойдет тот, кто первый предложил.

– Это я! – проговорил Лонгин с сияющим лицом.

– Сегодня вечером, после штурма, если ночь будет темная, – добавил князь. – Никаких писем к королю я не дам; что вы видите, то и расскажете, а в знак полномочий возьмите этот перстень.

Подбипента взял перстень и поклонился князю, а он обнял рыцаря и, несколько раз поцеловав в голову, сказал взволнованным голосом:

– Ты так же близок моему сердцу, как брат… Да ведет тебя и проведет Царь Царей и Царица ангелов, воин Божий!

– Аминь! – повторили староста красноставский, пан Пшиемский и каштелян бельский.

У князя были слезы в глазах, – ибо это был истинный отец рыцарей, – остальные присутствующие плакали, а Подбипента дрожал от пыла, и его чистая, смиренная, покорная и геройская душа радовалась близости жертвы.

– Ваше имя будет внесено в историю! – воскликнул каштелян бельский.

– Non nobis, non nobis, sed nomini Tuo, Domine[76 - Не нам, не нам, но имени твоему. Господи (лат.).], – сказал князь.

Рыцари вышли из шатра.

– Тьфу, меня что-то сдавило за горло и держит, а во рту так горько, точно после полыни, – говорил Заглоба, – А те все стреляют… чтоб вас молнии перестреляли! – сказал он, указывая на дымящиеся казацкие шанцы. – Ох, тяжело жить на свете! Пане Лонгин, так вы уж непременно пойдете? Ну да хранят вас ангелы… Чтоб зараза передушила это хамье!

– Я должен с вами проститься, – сказал пан Лонгин.

– Как так? Куда же вы идете? – спросил Заглоба.

– К ксендзу Муховецкому, исповедоваться. Надо очистить свою грешную душу, братец.

Сказав это, пан Лонгин поспешно отправился в замок, а они вернулись к валам. Скшетуский и Володыевский были как убитые и молчали, Заглоба же говорил:

– Меня все еще что-то держит за горло. Я не думал, что мне будет так жаль, но ведь это самый добродетельный в мире человек!.. Пусть мне кто-нибудь начнет перечить, и я ему дам в морду! О боже, боже! Я думал, что каштелян бельский будет удерживать, а тот еще подлил масла в огонь. Черт принес этого еретика! «В истории, говорит, будут писать о вас!» Пусть о нем самом пишут, но только не на шкуре Лонгина. А почему он сам не идет? У него по шести пальцев на ногах, как у кальвиниста, так ему легче ходить. Повторяю вам, Панове, что на свете все хуже и хуже, и, должно быть, правда то, что отец Жабковский пророчествует о конце света. Посидимте немного здесь, а потом пойдем в замок, чтобы хотя до вечера натешиться обществом нашего друга.

Но пан Подбипента после исповеди и причастия все время провел в молитве и появился только вечером во время штурма, который был одним из самых ужаснейших, так как казаки ударили именно тогда, когда войска, орудия и возы переходили в новые окопы. Был момент, когда казалось, что ничтожные польские силы падут под напором двухсоттысячного войска неприятеля. Польские полки так смешались с неприятельскими, что не могли отличать своих, – и три раза схватывались так. Хмельницкий напряг все свои силы, так как хан и его собственные полковники заявили ему, что это последний штурм и что с этого времени они только голодом будут морить осажденных. Но через три часа все приступы были отбиты с таким страшным уроном, что потом были вести, будто до сорока тысяч вражеских воинов пало в этом бою. Верно одно, что после сражения польские солдаты сложили к ногам князя целую груду неприятельских знамен и что этот штурм был действительно последним, так как после него неприятель продолжал лишь подкапываться под валы, отбивать возы, стрелять и брать поляков измором.

Неутомимый Еремия тотчас после штурма повел чуть не падавших от усталости солдат на вылазку, которая закончилась новым поражением неприятеля, – и только потом воцарилась тишина, как в окопах, так и в неприятельском лагере. Ночь была хотя теплая, но пасмурная. Четыре конные фигуры тихо и осторожно двигались к восточному краю валов. Это были пан Лонгин, Заглоба, Скшетуский и Володыевский.

– Хорошенько прикрой пистолеты, – шептал Скшетуский, чтобы порох не отсырел. Два эскадрона будут стоять наготове целую ночь. Как только ты выстрелишь, мы бросимся на помощь.

– Темно, хоть глаз выколи! – тихо сказал Заглоба.

– Это лучше, – ответил Подбипента.

– Тише! – прервал Володыевский. – Я что-то слышу.

– Это хрипит какой-то умирающий… Ничего!

– Лишь бы тебе добраться до дубовой рощи.

– О боже! Боже! – вздохнул Заглоба, дрожа, как в лихорадке.

– Через три часа будет светать!

– Значит, пора! – сказал Скшетуский сдавленным голосом.

– С Богом! С Богом!

– Будьте здоровы, братья, и простите мне, если я в чем-нибудь перед вами провинился.

– Ты провинился? О боже! – воскликнул Заглоба, бросаясь ему на шею.

Скшетуский и Володыевский обнимали его по очереди. Сдерживаемые рыдания давили им грудь. Один только Лонгин был спокоен, хотя и взволнован.

– Будьте здоровы! – повторил он еще раз.

И, подойдя к краю вала, он спустился в ров, через минуту показался на другом берегу, еще раз сделал товарищам знак на прощанье и исчез в темноте.

Между дорогой в Залощицы и трактом из Вишневиа была роща, пересеченная узкими лугами; она соединялась с громадным, старым, густым бором, уходящим далеко за Залощицы. Туда-то и решил пробраться пан Подбипента.

Дорога была очень опасная, ибо, чтобы добраться до дубовой рощи, нужно было пройти вдоль всего казацкого лагеря, но пан Лонгин выбрал ее нарочно, так как около табора ночью было больше всего людей и часовые должны были обращать меньше внимания на проходящих. Впрочем, все другие дороги, яры, заросли и тропинки охранялись стражей, которую то и дело проверяли есаулы, сотники, полковники и даже сам Хмельницкий. О дороге через луга и вдоль Гнезны нечего было и думать – там сторожили от сумерек до рассвета татарские конюхи.

Ночь была пасмурная и такая темная, что в десяти шагах нельзя было заметить не только человека, но даже дерево. Это было очень благоприятное обстоятельство для пана Лонгина, хотя, с другой стороны, он должен был идти очень медленно и осторожно, чтобы не упасть в одну из ям, вырытых поляками и казаками на всем пространстве поля.

Так он дошел до второго вала, который поляки оставили только сегодня вечером и, перейдя через ров, направился к казацким окопам.

Он остановился и стал прислушиваться: шанцы были пусты. Вылазка Еремин после штурма вытеснила из них казаков, часть которых пала, часть – скрылась в лагере. Множество тел лежало на склонах и вершинах этих насыпей. Пан Лонгин то и дело спотыкался о трупы, переходил через них и подвигался вперед. Порой какой-нибудь слабый вздох или стон говорили о том, что некоторые из лежащих еще живы.