Годы в Белом доме. Том 1

В итоге мы никогда полностью не понимали, что в то время как абсолютная сила нарастала, наша относительная позиция обязательно должна была бы упасть по мере восстановления СССР после Второй мировой войны. Наше военное и дипломатическое положение никогда не было так благоприятно, как в самом начале проведения политики сдерживания в конце 1940-х годов. То было время попытки проведения серьезного обсуждения будущего Европы. Мы этой возможностью не воспользовались.

На самом деле я склонен сомневаться в том, что Сталин изначально рассчитывал запереть всю Восточную Европу в своей орбите сателлитов. Его первые послевоенные шаги – такие, как разрешение на свободные выборы в Польше, Чехословакии и Венгрии, которые коммунисты все проиграли, – предполагают, что он, вероятно, был бы готов на урегулирование со статусом, близким статусу Финляндии. Неожиданно мы отложили серьезные переговоры до того времени, когда смогли бы мобилизовать как можно больше наших потенциальных сил. Таким образом, мы предоставили Советскому Союзу время – самый ценный товар, который был ему необходим для того, чтобы закрепить свои силы и восстановиться после войны.

Как часто бывало в прошлом, Уинстон Черчилль понял это лучше всех. В речи, преимущественно проигнорированной всеми, в октябре 1948 года, в то время, когда он не входил в правительство, он сказал:

«Возникает вопрос: что произойдет, когда у них самих появится атомная бомба и они накопят значительный их запас? Можете судить сами, что случится, исходя из того, что происходит сейчас. Если такое творится с сырой древесиной, то как будет обстоять дело с высушенной? …Никто в здравом уме не поверит, что у нас есть ничем не лимитированный срок. Мы должны довести дело до логического конца и принять окончательное решение. Хватит бегать вокруг да около, действовать непредусмотрительно и некомпетентно в ожидании, когда что-нибудь да проявится, под этим я понимаю ожидание появления для нас чего-то весьма скверного. Западные страны, по всей вероятности, скорее смогут добиться долгосрочного урегулирования и избежать кровопролития, если они сформулируют свои справедливые требования, пока в их распоряжении имеется атомная энергия и до того, как русские коммунисты получат ее тоже»[11 - Черчилль Уинстон. Речь в Лландудно, Уэльс, 9 октября 1948 года, цитируется в: «Нью-Йорк таймс», 10 октября 1948 года.].

Так случилось, что две войны, в которых Америка участвовала после 1945 года – в Корее и во Вьетнаме – не соответствовали никаким нашим политическим и стратегическим ожиданиям. Корея была войной, не вызванной нападением на Соединенные Штаты или наших главных союзников. Она не была нацелена на центр Европы. Не вовлекала она напрямую и СССР. Неудивительно, что ответственные лица в Вашингтоне видели в ней стратегическую диверсию, направленную на втягивание нас в Азию, в то время как Советский Союз готовил бойню в Европе. Наше ведение войны носило в силу этого экспериментальный характер. Цели колебались в зависимости от военной ситуации. В разное время нашей целью объявлялся отпор агрессору, объединение Кореи, обеспечение безопасности войск или гарантированное перемирие для разрешения военного тупика.

Наше восприятие силы и дипломатии как отдельных и последовательных фаз во внешней политике не дало нам возможности провести переговоры по урегулированию корейской войны после высадки в Инчхоне, когда у нас были самые сильные военные позиции. Это побудило нас расширить цели. Годом позже это заставило прекратить военные операции, за исключением действий сугубо оборонительного значения, в то время как переговоры стартовали, тем самым избавив противника от главного стимула к скорейшему дипломатическому урегулированию. Мы действовали так, будто процесс переговоров шел сам по себе по присущей ему своей логике вне зависимости от военного баланса – и действительно, военный нажим мог бы подорвать переговоры, настроив-де негативно нашего противника или продемонстрировав вероломство. Неудивительно, что последовал тупик, продолжавшийся почти два года, во время которого наши потери сравнялись с теми, которые мы несли, когда враждебные действия ничем не сдерживались. Отношение к силе и дипломатии как к раздельным, не связанным явлениям привело к тому, что наша сила утратила целенаправленность, а переговоры – поддержку со стороны силы.

Результатом стали внутренние потрясения, продемонстрировавшие первый раскол в новом национальном согласии по внешней политике: конфликт между Дугласом Макартуром и гражданским и военным руководством в Вашингтоне. Макартур ратовал за победу на Дальнем Востоке. Его критики утверждали, среди всего прочего, что нам следует сохранить силы для вероятной неминуемой пробы сил с Советским Союзом с применением всех средств и ресурсов, возможно, в Европе. Макартур возражал на директивы, которые ему слали, потому что они казались ему слишком ограниченными, если говорить в терминах нашей традиционной концепции войны; для политического же руководства, с другой стороны, Корея была стратегическим отклонением: она была слишком большой войной в плане восприятия Вашингтоном Европы как решающей арены битвы.

Учитывая угрозу, которую вскоре будет представлять растущий советский ядерный потенциал, можно выразить сомнение в отношении предпосылок, что время было на нашей стороне или что нам было больше терять из-за тотальной войны с Советским Союзом. Парадокс, который так и не разрешили, состоял в том, что мы ввязались в корейскую войну по причине боязни, что в противном случае гораздо большая опасность возникнет в Европе в самом ближайшем будущем. Но тогда сама неготовность оказаться перед лицом тотального удара в Европе серьезно ограничивала риски, на которые мы готовы были идти в Корее. Образовавшийся тупик ослабил внутренние связи и содействовал наступлению на наши свободы в форме маккартизма.

Десятью годами позже мы столкнулись с теми же самыми дилеммами во Вьетнаме. Еще раз мы оказались вовлеченными потому, что считали войну в Индокитае проявлением скоординированной глобальной коммунистической стратегии. И вновь старались ограничить наши риски, потому что сама глобальная проблема, в которой Индокитай казался лишь какой-то ее частью, создавал впечатление того, что Вьетнам является невыгодным местом для открытой схватки. На каждой стадии мы старались удерживать наши риски ниже уровня, который, по нашим оценкам, вызвал бы китайское или советское вмешательство. Короче говоря, наше восприятие глобального вызова в то же самое время толкало нас на какие-то дела вдали от своей страны и не позволяло нам решительно с ними справиться. Вновь война, в которую мы вступили при большой поддержке со стороны общественности, превратилась в разочаровывающий тупик, который постепенно привел к утрате поддержки.

К 1969 году война во Вьетнаме превратилась в национальный кошмар, вызвавший нападки на всю нашу послевоенную внешнюю политику. До того времени почти единодушное убеждение в том, что «холодная война» была вызвана советской непримиримостью, стало оспариваться крикливым и временами неистовым меньшинством, которое стало настаивать на том, что именно в американской воинственности, американском милитаризме и американском экономическом империализме коренилась вся международная напряженность. Этот доморощенный радикализм никогда не имел много подлинных сторонников; он рухнул моментально, как только мы ушли из Вьетнама. Поражает больше не тот факт, что он имел временную привлекательность, а его раскалывающий эффект, направленный на деморализацию тех самых групп, которые, как, возможно, ожидалось, должны были бы защищать предпосылки и достижения нашей послевоенной политики. Правящие элиты, истеблишмент, носивший интернационалистский характер, благодаря которому и стали возможны великие достижения нашей внешней политики, рухнули под натиском своих детей, которые стали задавать вопросы относительно всех их ценностей.

Новая Администрация Никсона была первой из послевоенного поколения, которая должна была проводить внешнюю политику, не имея общенационального консенсуса, который наличествовал у ее предшественников в значительной степени с 1947 года. И наша задача была, пожалуй, посложнее. Мы столкнулись не только с неурядицами войны, но и с необходимостью изложить новую внешнюю политику для новой эры. Рано или поздно Вьетнамская война закончилась бы. В чем состояли глобальные проблемы, с которыми мы сталкивались? В чем состояли наши цели в мире? Сможем ли мы сформировать новый консенсус, который смог бы примирить наш идеализм и наши обязательства, нашу безопасность и наши ценности, наши мечты и наши возможности?

Проблемы нового равновесия

Именно тогда, когда мы приступили к исполнению своих обязанностей, было уже ясно, что агония с Вьетнамом грозила новыми разочарованиями по отношению к международным делам, которые заставили бы Америку копаться в себе самой и залечивать свои раны, отказываясь от мирового лидерства. Это было бы глубочайшей трагедией, намного более печальной, чем трагедия, вызванная Вьетнамом сама по себе. Мы были бы отброшены назад в историческом цикле развития к периоду избыточной переоценки и мрачного изоляционизма. На этот раз мы бросали бы мир намного более сложный, более опасный и более зависимый от руководства со стороны Америки, чем мир 1930-х годов. В силу этого администрация Никсона посчитала своей задачей заложить основу для долгосрочной американской внешней политики, даже во время ликвидации нашей вовлеченности в дела Индокитая. Кризисного управления, являвшегося предметом научного внимания в 1960-е годы, было уже давным-давно недостаточно. Кризисы были симптомами более глубоких проблем, которые, если дать им возможность нагноения, могли бы оказаться во все большей степени неуправляемыми. Моральное процветание было стимулом как излишней вовлеченности, так и изоляционизма. Я лично был убежден в том, что концепция наших фундаментальных национальных интересов придаст нам сдержанность и уверенность в обеспечении преемственности. Наш идеализм должен быть не оправданием безответственности, а источником смелости, стойкости, уверенности в своих силах и указателем направления движения. Только в таком случае мы будем в состоянии формировать образующуюся международную систему, которая не имела своих прецедентов ни по своим рискам, ни по своим большим ожиданиям, ни по своей глобальной природе.

Поскольку мы были охвачены болезнью пострашнее Вьетнама, ее лечение менее всего было делом некоего опыта, а скорее философии. В эссе, опубликованном за несколько недель до выборов 1968 года, когда у меня даже и намека не было на то, что меня пригласят проверить мои идеи на практике, я написал:

«Современные брожения, несомненно, используются некоторыми людьми, чьи цели совершенно очевидны. Но тот факт, что здесь есть что использовать, является подтверждением глубокого разочарования сугубо административными и потребительски ориентированными качествами современного государства и миром, который, как представляется, генерирует кризисы по инерции. Современное бюрократическое государство, несмотря на всю его видимость силы, зачастую оказывается расшатанным до своих основ в результате на вид пустяшных причин. Его уязвимость и всемирная молодежная революция – особенно в передовых странах и среди сравнительно богатых – предполагают духовную пустоту, почти метафизическую усталость от политической окружающей обстановки, которая все больше подчеркивает бюрократические проблемы и никак не направлена на достижение более глубоких целей, а лишь на материальный комфорт…

При самых благоприятных обстоятельствах следующая администрация окажется охваченной кризисами. Почти во всех районах мира мы живем за счет капитала – борясь с тем, что лежит близко на поверхности, но редко имея дело с подспудными мотивами. Эти трудности, судя по всему, будут множиться, когда станет очевидно, что одним из наследий войны во Вьетнаме станет сильное нежелание Америки идти на риски вовлеченности за рубежом.

Новая администрация имеет право на сочувствие и понимание со стороны американского народа. Но она должна претендовать не на готовые технические ответы на трудные вопросы; ей стоит задаться правильными вопросами. Она должна признать, что в области внешней политики мы никогда не сможем внести вклад в строительство стабильного и творческого миропорядка до тех пор, пока мы, прежде всего, не сформируем какую-то концепцию этого мирового порядка»[12 - “Central issues of American Foreign Policy”, in Kermit Gordon, ed., Agenda for the Nation (Washington: The Brookings Institution, 1968), p. 614 (Киссинджер Генри. Центральные вопросы американской внешней политики в: коллективной монографии под редакцией Кермита Гордона «Повестка дня для нации» Института Брукинса).].

Самым зловещим изменением, ознаменовавшим наш период, стало преобразование характера власти. До наступления ядерного века невозможно было и представить, что какая-то страна могла бы обладать слишком большой военной мощью как эффективным политическим средством. Каждое пополнение мощи – по крайней мере, чисто теоретически – имело политическое применение. Ядерный век разрушил эту традиционную мерку. Страна могла бы быть достаточно сильной для того, чтобы уничтожить противника и, тем не менее, больше не способной защитить собственное население от нападения. По иронии истории, колоссальный рост мощи разрушил взаимоотношение силы с политикой. Отсюда, крупные ядерные державы в состоянии уничтожить друг друга. Но у них будут большие трудности в использовании своей силы по вопросам, которые вероятнее всего могут возникнуть. Они могли бы отразить прямой вызов своему собственному существованию; они не обязательно смогут использовать эту силу для того, чтобы навязать свою волю. Способность разрушить оказалось трудно трансформировать в вероятную угрозу даже против стран, у которых отсутствует возможность ответного удара. Разрыв между сверхдержавами и неядерными странами расширяется; и все же страх перед их силой усилил все запреты с их стороны. По мере того как мощь нарастала и становилась все более устрашающей, она также становилась абстрактной, неосязаемой и неуловимой.

Военная политика, которую мы взяли на вооружение, была политикой сдерживания. Но сдерживание это философское явление. Оно больше всего зависит от того, какой потенциал агрессор считает неприемлемым риском. В ядерный век блеф, воспринимаемый серьезно, полезен; а серьезная угроза, воспринимаемая как блеф, может оказаться катастрофой. Чем больше сдерживание имеет успех, тем труднее показать, что заставляет его работать. Поддерживался ли мир риском начать войну или потому, что противник никогда и не собирался, прежде всего, совершать агрессию? Не случайно, что движение за мир становилось все шире и шире, чем дольше сохранялся мир. Но если сдерживание так эффективно, тогда демонтируем те силы, которые его поддерживают, с серьезной угрозой для самих себя.

Ядерное оружие осложнило политическую консервативность биполярного мира. Защитники равновесия XIX века были готовы приспособить его к изменениям в силовой структуре. Политики из сверхдержав во второй половине ХХ века имеют намного меньше доверия к возможностям равновесия восстановить баланс после его нарушения. «Баланс» между сверхдержавами стал и ненадежным, и негибким. Когда мир стал биполярным, он также утратил перспективы нюансировки; выигрыш одной стороны оказывается абсолютным поражением для другой. Каждый вопрос, как представляется, связан с проблемой выживания. Дипломатия становится негибкой, а отношения, по своей сути, – подозрительными.

В то же самое время, как ни странно, военная биполярность поощряла, если не уменьшала, глобальное распыление политической мощи. Малые страны разрываются между желанием получить защиту и стремлением избежать великодержавного господства. В той же мере, в какой малые страны сомневаются в том, что их старшие партнеры стали бы рисковать своим собственным выживанием ради защиты их собственного, они вынуждены искать некие независимые средства своей защиты. Даже тогда, когда они действительно рассчитывают на то, что старшие партнеры защитят их, они тем более склонны проводить независимую внешнюю политику, даже вопреки собственному желанию. Вполне вероятно, что вызов, брошенный Шарлем де Голлем Соединенным Штатам в 1960-е годы, больше свидетельствовал о его убежденности в том, что у Соединенных Штатов не будет иного выбора, как защитить Францию в случае советского нападения, чем о заявляемом им опасении того, что они не станут этого делать. Таким же образом, новые независимые государства оказались весьма искусными в игре на разногласиях между двумя сверхдержавами, даже тогда, когда военное превосходство сверхдержав было огромным и продолжало расти.

Каждый новый президент вскоре узнает, что он стоит перед лицом двух внешне противоречивых обязанностей. Он должен набрать достаточно сил для обеспечения безопасности Америки и ее союзников и друзей. И он также должен реагировать на моральный аспект, связанный с необходимостью избежать ядерной войны. Если он воспринимается иначе, он утратит внутреннюю поддержку, в которой он нуждается в случае, если конфронтация окажется неизбежной. Он должен сделать две вещи: собрать силы и установить дисциплину в деле ее использования. Он должен поддерживать готовность Америки как к обороне, так и к миру. Ни то, ни другое он не сможет делать без общественности, которая верит его целям. Перед тем как приступить к действиям в качестве руководителя, президент должен установить свое моральное лидерство.

Труднодостижимая проблема мира при любых обстоятельствах была бы довольно трудноосуществимой. В наше время она осложнена идеологическим конфликтом. В периоды, в которые идеология играет большую роль, политическая преданность больше не совпадает с национальными границами. Коммунистические партии повсюду придерживаются философии, которая утверждает универсальное действие и историческую неизбежность и дает клятву верности иностранному государству, которое зачастую находится в конфликте с их собственным. Многие новые государства подвержены идеологическому влиянию, главным принципом для них является если не коммунизм, то мощная антизападная направленность во имя антиимпериалистической борьбы. Решающим новым конфликтом является борьба между умеренными и радикалами в развивающемся мире. В таких условиях внутренние беспорядки в любой стране могут привести к крупному сдвигу в международных группировках. Страны начинают чувствовать угрозы не только от внешней политики, но также и от, а возможно, в первую очередь, внутренних метаморфоз. Свободный коммунистический режим в Праге, который никоим образом не бросал вызов советскому превосходству во внешней политике, вынудил Советский Союз в 1968 году вторгнуться, чтобы не рисковать распространением заразы от идей, которые, как он опасался, могут распространиться повсюду в пределах его империи. Десятью годами позже беспорядки в Иране потрясли стабильность по всему Ближнему и Среднему Востоку.

Такого рода конфронтации и неопределенности все, как один, разыгрывались в глобальном масштабе в первый раз. На протяжении истории разные континенты существовали в относительной изоляции. Не ранее начала Второй мировой войны важные решения мировой политики принимались в нескольких европейских столицах. Послевоенный период стал первым, когда все страны стали взаимодействовать. В 1945 году мировое сообщество составляло 51 государство. К 1968 году оно более чем удвоилось, почти до 130 стран. Современные средства связи передавали новости и идеи моментально. События, считавшиеся, как правило, местными, – войны, соперничество, скандалы, внутренние беспорядки, природные трагедии – неожиданно стали приобретать глобальное значение. Когда администрация Никсона приступила к работе, все элементы международных отношений были в движении одновременно.

С одной стороны, промышленно развитые демократические страны получили преимущества в экономическом благополучии и политической жизненной силе. Это неизбежно стало вызовом нашему предыдущему превосходству в наших альянсах. Многие американские руководители были склонны обвинять ужасного и таинственного Шарля де Голля. Я не разделял общепринятое мнение о де Голле. Я считал его не причиной трудностей и сомнений того времени, а симптомом укоренившихся структурных перемен в атлантических отношениях. Было противоестественным, что важные решения, влияющие на судьбы стран, имеющих такие богатые традиции, национальную гордость и экономическую мощь, как страны Западной Европы и Япония, должны были приниматься за тысячи километров от них. Я настаивал годами, что в американских национальных интересах было поощрение совместной ответственности. Если Соединенные Штаты хотели бы быть опекуном всех некоммунистических районов, мы бы выдохлись психологически задолго до того, как сделали бы это физически. Мир со многими центрами принятия решений, как я полагал, полностью отвечал нашим интересам, как и нашим идеалам. Именно по этой причине я выступал против попыток администраций Кеннеди и Джонсона прервать французскую и даже, по возможности, британскую ядерную программу, а также тенденцию в Вашингтоне 1960-х годов по превращению консультаций сугубо в толкование американских предписаний.

В то же самое время так называемый третий мир развивающихся стран встречал наше интеллектуальное и политическое понимание. Наш опыт с Новым курсом и планом Маршалла не совсем подходил для содействия экономическому прогрессу и национальному строительству в странах, у которых не было ни политических традиций, ни среднего класса управленцев и администраторов. Вместо этого лидеры этих стран зачастую были сверх меры поглощены задачей установления сплоченности. Мы имели дело не со зрелыми экономиками, а с обществами, делающими первые мучительные шаги к модернизации. Стало очевидно, что национальное строительство зависело в решающей степени от способности установления политической власти. Экономическая помощь, ускоряя разрушение традиционного (часто феодального) порядка, зачастую делала политическую стабильность трудно достижимой. Одним из парадоксов истории стало то, что марксизм оказался привлекательным для развивающихся стран не в силу экономической теории, которой он гордится, а как готовый ответ на вопрос о политической легитимности и власти – формулы общественной мобилизации, оправдания политической власти, способов использования негодования против западного культурного и политического доминирования, как метод укрепления единства. Демократия менее привлекательна, и не из-за грехов Запада, а потому, что лидеры большинства развивающихся стран не подвергались рискам антиколониальной борьбы, чтобы без них можно было бы и обойтись. Есть одна историческая шутка о том, что материалистическая философия, которая не решила экономических проблем ни в одной стране, распространялась в силу своих моральных претензий, в то время как Запад, пропагандирующий идеалистическую философию, удивил себя экономическими и техническими средствами, по большей части не имеющими отношения к коренной политической и духовной проблеме.

Таким образом, новая администрация столкнулась с бурным и сложным миром, требовавшим от нас качеств, беспрецедентных в американской истории. Одновременно мы должны были закончить войну, урегулировать глобальное соперничество с Советским Союзом на фоне ядерных вооружений, придать новую силу нашим альянсам с развитыми демократическими странами и интегрировать новые государства в новое мировое равновесие, которое будет сохраняться только при условии его сочетания с чаяниями всех наций. Мы должны были повернуться к решению новых задач строительства, даже несмотря на то, что мы знали о пределах наших возможностей. Нам необходимо было найти в себе моральный дух для того, чтобы выстоять, в то время как наше общество было охвачено сомнениями.

В конце XVIII века философ Иммануил Кант в своем эссе «К вечному миру» написал, что мир в мире неизбежен; он случится либо в результате одинакового отношения всех государств к справедливости, либо в результате цикла войн с их все нарастающей жестокостью, что научит людей понимать всю тщетность конфликтов. Наше время придало новое значение предсказанию Канта. Когда страны в состоянии нанести урон в десятки миллионов человек за несколько часов, мир становится моральным императивом, настоятельной потребностью. Ни один вступающий в должность человек не может уйти от этой важной ответственности. Но коренная дилемма нашего времени заключается в том, что, если поиски мира превратятся в единственную цель политики, страх войны становится оружием в руках самых жестоких людей. Он ведет к моральному разоружению. Как стремиться и к миру, и к справедливости, к окончанию войны, которое не приведет к тирании, как быть приверженным справедливости, которая не приведет к катаклизму, – найти этот баланс является постоянной задачей государственного деятеля в ядерный век.

Таковы были тогда ощущения, о которых я раздумывал и много писал в основном как профессор. А скоро они подвергнутся испытанию событиями. Коль скоро присяга была принесена при вступлении в должность новым президентом, то уже нет больше времени для спокойных раздумий. Политик в таком разе уподобляется канатоходцу; он может избежать резкого падения, только двигаясь вперед.

Часть вторая

1969 год. Начало большого пути

IV. Поездка в Европу

Визит Никсона в Европу

Ричард Никсон отправился в первую зарубежную поездку в качестве президента 23 февраля 1969 года с базы ВВС Эндрюс недалеко от Вашингтона. Это было дождливое воскресное утро. Не переставая моросивший дождь намочил толпу, которая проехала полчаса из центра, чтобы с ним попрощаться и пожелать ему счастливого пути. Кабинет присутствовал в полном составе, как и руководство конгресса от обеих партий, присутствующих в нем. Шумная компания фотографов искала места за стальной баррикадой.

То был все еще медовый месяц, впервые в жизни Никсона он наслаждался общей симпатией и народной поддержкой. Он утопал в этом, подобно человеку, добравшемуся до оазиса после пересечения негостеприимной пустыни. Он был слишком умен, чтобы не замечать иронии в том, что его хвалят за качества сторонника примирения, которых никогда в нем не было за всю его общественную жизнь. Он лучше кого бы то ни было знал, что сегодняшние шумные овации завтра могут обернуться диффамацией. Но сейчас он купался в непривычных лучах славы.

Никсон шутил кратко и несколько тяжеловесно с важными лицами на бетонной площадке в аэропорту, потом шагнул к микрофону, чтобы сделать заявление по случаю отбытия в поездку. Это было характерное для Никсона представление. То, что он сказал о внешней политике, было впечатляющим и скромным. Он отправляется в Европу для консультаций с друзьями. Это означало «настоящие» консультации, потому что «мы хотим получить не только их поддержку, но и их советы» во многих частях мира – пощечина по поводу ухудшения атлантических отношений при его предшественнике, что он критиковал во время избирательной кампании. Но остальные его высказывания содержали тот любопытный мрачновато-пессимистический оттенок, с которым он умудрялся так часто омрачать энтузиазм и рвение. Он страшно волновался несколько недель по поводу возможности проведения демонстраций против него, что в случае показа их по телевидению ослабило бы его внутреннее положение. Никсон придерживался мнения о том, что он может предпринять меры против неблагоприятного развития, попытавшись предупредить его заранее. Если он ясно понимал, что предстояли трудности, то так или иначе ущерб станет меньше. Временами он был прав. Но чаще предсказания неприятностей или оппозиции лишь заставляли его выглядеть как человека, занявшего оборонительную позицию, если они оказывались ошибочными, или накликали беду, если они подтверждались. Это отбытие было одним из таких случаев. Он предпочел посвятить более половины своего краткого заявления возможности враждебных демонстраций. Он отнесся к ним пренебрежительно, сказав, что они представляют лишь небольшую часть общественности. Они не отвлекут его от поисков мира. Частью провокационное, до странности уязвимое, это заявление не было достаточно рассчитано на то, чтобы вдохновить, но оно точно отражало сложности отнюдь не маленького человека, которому предстояло формировать судьбу нашей страны на неспокойные пять с половиной лет.

Я не слышал конца его заявления, потому что до завершения им своего выступления меня и других членов его команды усадили люди передовой группы на «борт номер один» президентского самолета. Для этого было две причины, и так повторялось во время каждой президентской поездки. Организаторы хотели, чтобы самолет стартовал в ту же секунду, когда закроется дверь за президентом. Гораздо важнее другое: они твердо настаивали на том, чтобы на фотографии, которая делалась для фотографов, когда Никсон стоит на трапе и прощально машет толпе, не было больше никого другого.

Все это и многое другое было работой в поездке Джона Эрлихмана и передовой группы – она так называлась, потому что небольшая их группа отправляется в пункт каждой остановки президента за несколько дней до его прибытия, чтобы распланировать каждый его шаг. Эрлихман был руководителем передового отряда Никсона во время избирательной кампании 1968 года. Он вошел в штаб Никсона в 1962 году, когда перспективы на успех были минимальными, и только полная преданность помогла выдержать это донкихотство.

Никто не мог благоденствовать вокруг Никсона, не влияя на атмосферу жесткости вокруг; то, что начиналось как некая целесообразная манера, могло в случае длительной демонстрации стать образом жизни. Не думаю, что Эрлихман был от природы жестким человеком. На самом деле он был предрасположен скорее быть мягким человеком. У него была приятная семья, которую он обожал. Он больше всего предпочел бы разрабатывать перспективные внутренние программы, заниматься делом, которое, в конечном счете, ему и поручили. Но он был честолюбивым. Он хотел больше всего, чтобы его считали ведущей фигурой в Белом доме. Как раз именно по той причине, что это не было спонтанно, он мог быть чрезвычайно агрессивным и даже неприятным в преследовании этой цели. Он уважительно относился ко мне, но и завидовал мне, потому что считал – правильно с его точки зрения, – что я снимал сливки с величия власти, в то время как он должен был страдать от продолжающегося общественного остракизма, неприятия обществом, случившегося в результате взаимного недоверия к старым помощникам Никсона и вашингтонскому истеблишменту. Он воспользовался несколькими возможностями, чтобы причинить мне беспокойство, часто проводя расследования утечек информации в такой манере, которая предназначена была продемонстрировать ненадежность моего аппарата. Но он также часто бывал и очень полезным, оказывающим поддержку. Большую часть времени наши отношения были сердечными. В другой обстановке он мог бы оказать большую службу своей стране. В Белом доме при Никсоне он со временем оказался бесполезным, его разрушил культ «твердого орешка» и губительного менталитета человека, всегда находящегося на осадном положении, который помог вызвать именно те кошмары, которых опасался больше всего. Эрлихман был другом и соперником Г.Р. «Боба» Холдемана – их взаимоотношения улучшились по мере усиления власти Эрлихмана в субстантивной сфере деятельности Белого дома, в которой Холдеман был категорически не заинтересован. Но во время этой поездки имела место значительная напряженность, поскольку Холдеман был решительно настроен поставить передовую группу исключительно под свой контроль. И ему это удалось. Это была последняя поездка, в которой Эрлихман действовал как руководитель передового отряда. После этого эту обязанность взял на себя Дуайт Чапин, заместитель Холдемана.

Эрлихман был занят по горло, так как любая президентская поездка является крупным мероприятием, связанным с материально-техническим обеспечением. Я настолько мало в этом разбирался в течение нескольких лет, что, когда во время моей секретной поездки в Пекин в июле 1971 года Чжоу Эньлай спросил меня, насколько большой будет группа сопровождающих Никсона лиц, я предположил, что около 50. То была демонстрация полного незнания, вызвавшая снисходительное сожаление со стороны Холдемана. Только одних агентов секретной службы, которые сопровождали президента, было больше названной мной цифры. Потом идут ближайшие сотрудники, секретари, ответственные за багаж, взводы связистов, поскольку, куда бы президент ни направлялся, он и его сотрудники должны быть в состоянии связываться с любой частью мира незамедлительно по телетайпу или телефону. Президент, к тому же, не может отправляться в поездку без многих помощников и ведомственных представителей, для которых присутствие во время президентской поездки представляет показатель желанного статуса в обществе, даже если они не участвуют в каких-либо встречах и редко, если вообще, видят президента. А путешествующая пресса частенько превышает 300 человек. В общей сложности обычная президентская команда составляет от 600 до 800 человек.

Управлять всей этой свитой без помех во время быстро проходящей поездки это настоящий подвиг. Сама по себе пресса представляет большую проблему. Журналисты должны освещать как прибытия, так и отъезды президента. Для решения этого вопроса самолеты с представителями прессы обычно взлетают сразу после борта номер один (так что они могут присутствовать при отъезде), а затем догоняют президентский самолет и приземляются до него (так, чтобы они смогли освещать его прилет). В дополнение к этому небольшой журналистский пул из 4–6 человек летит на президентском самолете. Журналисты должны присутствовать на всех важных событиях, иметь возможность писать и готовить репортажи.

Слегка ошарашенная официальная делегация находится в центре этого удивительного мероприятия. Каждому раздают по маленькой книжечке с сообщением о каждом событии и каждом передвижении, времени, определяемом вплоть до минут, вместе с разделами, указывающими, где каждый должен стоять во время церемоний, размещение на ночлег, участие во встречах и другая важная информация. Рабское подчинение является единственным путем к спасению, хотя это отнимает силы, а порой и разум. Когда я был помощником президента, – положение, несмотря на огромную власть, низкое по протокольному рангу, – меня сажали на непочетное место; я проводил много времени, рассчитывая расстояние, отделяющее меня от президентской персоны, и сложности, связанные с тем, чтобы попасть в свою машину до того, как отправится президентский лимузин. На великолепном официальном обеде в огромнейшей столовой мадридского королевского дворца одна элегантная испанская дама, сидевшая рядом со мной, сказала: «Я бы многое отдала, чтобы узнать, что думает такой блестящий человек, как вы». Она, должно быть, интересовалась эмоциональным состоянием высокопоставленного американского политика, когда я ей ответил: «Честно говоря, я на грани паники, боясь, что пропущу свой автомобиль в кортеже».

Европейское путешествие стало моим первым знакомством с этим ритуалом президентского передвижения и выходками членов передовой группы: они были подтянутыми, подготовленными и дисциплинированными людьми, которых Холдеман с гордостью выбрал из рекламных агентств с младших исполнительных должностей. Некоторые работали на постоянной основе в передовых группах; некоторые были добровольцами, чьим основным местом работы был частный сектор. Того, что им не хватало в плане идеалов и квалификации, они восполняли усердием. Позже станет ясно, как мало связывает с будущим этих людей, не имеющих прошлого. Те, чья главная преданность лишь содействует собственному продвижению по службе, становятся неуравновешенными людьми, когда их карьера подвергается опасности. Во время уотергейтского периода имела место поучительная сцена спешки в поисках спасательных лодок, при этом каждый маленький цезарь искал безопасное место, сталкивая своих кровных братьев за борт.

В 1969 году, однако, Уотергейт был бесконечно далек. Передовая команда во время президентской избирательной кампании была на пике уверенности в себе, оттачивая политическими кампаниями свое острие. Они вдолбили себе, что имеют обязательство только перед президентом. Поскольку во время кампании хозяева на каждой ежедневной остановке оказывались уже позади, учет чувств этих не столь важных чужаков не входил в их кодекс поведения. Единственным их обязательством было убедиться в том, чтобы все шло гладко для Никсона, который не должен никогда сталкиваться с нежелательными избирателями, которых он так ненавидел. Их работой было организовывать большие периоды отдыха – показаны как «время персонала» в пресс-релизах, – которые ему были необходимы для того, чтобы сконцентрироваться и подготовиться для важных встреч с глазу на глаз. Более того, передовая группа отвечала за обеспечение того, чтобы Никсона другие видели только в самом благоприятном свете. Порой это доходило до абсурда. Во время государственного визита в Оттаву в 1972 году член передовой группы решил, что мебель желтовато-коричневого цвета в кабинете Пьера Трюдо не подойдет Никсону во время телевизионной съемки и приказал по-новому оформить личный кабинет Трюдо, поставив туда диваны с синей обивкой. Его остановил в последний момент потрясенный помощник Трюдо, который был почти вне себя от ярости.

Во время европейской поездки, первом столкновении членов передовой группы с миром дипломатии, они решали свои проблемы, действуя так, будто они проводили политическую избирательную кампанию во время остановки где-нибудь в Де-Мойне. Они не обращали никакого внимания на наших послов, многим из которых они не доверяли как последователям ушедшей в отставку Демократической партии, и минимум внимания уделяли суверенным правительствам, которые были нашими хозяевами. Когда Эрлихман попытался утвердить список гостей на обеде на Даунинг-стрит, 10, Дэвид Брюс, наш посол в Лондоне, который многое повидал за свою дипломатическую карьеру, чтобы испугаться новой администрации, телеграфировал: «Конечно, абсурдность указания премьер-министру относительно того, кого ему приглашать в свой собственный дом на обед, не требует комментариев». Другие члены передовой группы в Париже, осматривая резиденцию нашего посла там в целях подготовки обеда от имени президента в честь де Голля, дали повод для еще одних волнений. Они обнаружили какие-то фотографии Джона Кеннеди. Потребовалось специальное всемилостивейшее разрешение для того, чтобы послу Сардженту Шрайверу, – женатому на сестре президента Кеннеди Юнис, – было разрешено держать фотографии его шурина на виду. Но если не считать эти периодические глупости, то в целом члены передовой группы проделали большую работу по техническому обеспечению визита – семь остановок в течение семи дней без каких-то помех и задержек – и все было расставлено по полочкам в этом замечательно организованном мероприятии.

Оказавшись на борту номер один, Никсон усердно занялся справочными материалами, которых было чрезвычайно много по тематике и по деталям. Выступления, разумеется, были уже подготовлены. Независимо от тех или иных настроений, ни один президент не имеет времени готовить сам себе свои выступления. Внешнеполитические выступления Никсона все имеют один адрес: детальный текст готовится аппаратом СНБ под моим контролем, его просматривает Никсон и, возможно, вносит некоторые правки до передачи составителю речей. Когда ему предстоит произнести важную речь, он может сам много переписать, особенно в начале и в конце текста, с каким-то особенным вниманием к какому-то политическому подтексту. Если он полагал, что я одобрю риторические изменения, мне могли показать окончательный текст, но не наоборот. Во время такой быстротечной поездки, в которой мы оказались в этот раз, не будет времени для большой редакторской правки, и составители речей остаются со своими текстами.

Выбор этих составителей речей всегда определял тон и, весьма частенько, содержание президентских речей. Общепринятая концепция состоит в том, что составители речей являются пассивным инструментом, покорно пишущим в виде элегантной прозы политические мысли своих хозяев. Напротив, большинство из них – это сами по себе разочарованные хозяева, стремящиеся использовать свое привилегированное положение для выражения своих собственных идей. Хорошо понимая, что президентское предложение может быть использовано как некая привилегия бюрократией, они стремятся монополизировать финальный процесс, объясняя свои усилия борьбой за душу президента. За что бы мы ни боролись, порой между моими сотрудниками и составителями речей возникали вполне острые обмены, когда мы видели те изменения, которые они вносили в текст.

Штат составителей речей Никсона был до необычайности талантливым и многоплановым; у них была специализация, даже имелся автор для того, чтобы произвести особенное впечатление именно там, где это было нужно Никсону. В ходе этой поездки, в которой мы работали все как одна команда, главным составителем речей, спичрайтером, был Билл Сафайр, время от времени демонстрировавший свое остроумие, гибкий, обладающий великолепным чувством «пиара» и умением превратить фразу, которая порой затушевывала свое реальное значение, в умное и благозвучное выражение. Сафайр менее всего походил на спичрайтера, который вставлял свой подтекст в речь, хотя его стиль был настолько индивидуальным, что Никсон редко использовал его в тех случаях, когда он сам хотел продемонстрировать свое красноречие. Рэй Прайс был старейшиной среди составителей текстов. Этого умного, уравновешенного, склонного к либерализму спичрайтера использовали, когда президент хотел передать возвышенные, в какой-то мере философские понятия вне партийной принадлежности. Патрик Бьюкенен был типичным консерватором, с большим подозрением относившимся к тем, кого он подозревал в уходе от Никсона, который должен был бы придерживаться присущей ему правой ориентации, убежденный в том, что кучка интеллектуалов путает кристально чистые качества философии президента, не желая признавать того, что в природе нашего многогранного босса лежит демонстрация разного обличья разным людям. Его редко использовали при подготовке внешнеполитических речей – я могу только припомнить камбоджийскую речь.

В дополнение к досье с выступлениями Никсон имел увесистые папки со справками, приготовленные для него моими сотрудниками и Государственным департаментом. Туда входил общий концептуальный материал, в котором объяснялись наши задачи, стратегия по их выполнению и их взаимоотношение с нашей общей внешней политикой. Кроме того, имели место тезисы выступлений по каждой стране с вопросами, которые вероятнее всего могли бы быть затронуты на встречах, а также биографические справки на руководителей, с которыми он собирался встречаться. Из уважения к президентским пристрастиям тезисы стремились превратить каждую встречу, насколько это возможно, в готовый комплект. Этот комплект состоял из вопросов, которые разные руководители могли бы затронуть. В него входили предлагаемые варианты ответов, а также предупреждения относительно чувствительных тем, которых следовало избегать.

У меня уже был некоторый опыт понимания важности такой подготовки для Никсона. Встреча с любым новым человеком наводила на Никсона какой-то неопределенный ужас. Он боялся, что ему могут задать неожиданный вопрос, непредвиденный вопрос или приведут какой-то ряд доводов, к которым он не был готов и которые в таком случае представят его слабо разбирающимся в ситуации, то есть он потеряет свое лицо. В силу этого он настаивал на справочных материалах, которые определяют ход разговора до мельчайших деталей. Но поскольку Никсон не хотел признаваться в том, что ему требуется руководство, он дисциплинированно заставлял себя запомнить все эти материалы. А для демонстрации того, как хорошо он это сделал, он доходил очень близко до той черты, которую ему советовали избегать. Иногда он даже пересекал ее очень тонко, и тогда его советчики испытывали страшную неловкость, но он никогда не переходил опасную черту и не оказывался в пропасти.