Христианство и современная мысль

Христианство и современная мысль
Генри Беллоуз

Сборник «Христианство и современная мысль» представляет собой серию лекций, прочитанных на тему взаимосвязи между современной мыслью и традиционной христианской верой. Книга исследует пересечение веры и разума, подчеркивая развивающуюся природу религиозной мысли в свете современных открытий. В предисловии автор сборника говорит о цели рассуждений, которые были заявлены в ответ на общественный сдвиг от традиционных религиозных взглядов к современности. В книге обсуждается разрыв между устоявшимися религиозными институтами и той растущей частью населения, которая ищет более просвещенного и личного понимания веры. Автор подчеркивает разрыв между почтением к церковным доктринам и стремлением к интеллектуальной свободе. Он предполагает, что это требует переоценки веры, побуждая к более вдумчивому взаимодействию с христианством.

Оригинал: Christianity and Modern Thought. By Henry W. Bellows. Cambridge. 1872

Переводчик с английского языка на русский: Виктор Евгеньевич Никитин.

Генри Беллоуз

Христианство и современная мысль

ВВЕДЕНИЕ

Эти лекции были произнесены в Бостоне, в церкви Холлис-стрит, по воскресеньям вечером и повторены в Королевской часовне по понедельникам днем зимой 1871-72 годов в ответ на приглашение Исполнительного комитета АМЕРИКАНСКОЙ УНИТАРИАНСКОЙ АССОЦИАЦИИ, цель которой была заявлена в письме-приглашении:

«Не предполагается, что курс будет просто популярным, чтобы пробудить равнодушных и заинтересовать их знакомыми религиозными истинами; скорее, он должен отвечать потребностям мыслящих людей, озадаченных материалистическими и скептическими тенденциями того времени. Не предполагается также просто проследить в спорном методе проторенные пути сектантских или теологических дебатов; скорее, в интересах свободного и просвещенного христианства, представить по-новому позитивные утверждения веры».

Несколько речей были подготовлены независимо, без совещания или согласованного плана; ответственность за их утверждения и мнения лежит исключительно на их авторах.

* * *

РАЗРЫВ МЕЖДУ СОВРЕМЕННОЙ МЫСЛЬЮ И ДРЕВНЕЙ ВЕРОЙ С ПОКЛОНЕНИЕМ.

ГЕНРИ У. БЕЛЛОУЗ.

Очевидно, что у значительной части людей нашего времени растет недовольство профессиональной религией, техническим благочестием и теологической верой. Они всегда были непопулярны среди молодежи и людей, находящихся в расцвете жизни и духа; но это было потому, что они привлекали внимание к серьезным и значимым вещам; а молодежь, как правило, не любит, чтобы даже тень истины и долга падала на нее слишком рано или слишком постоянно. Сдержанность, забота, вдумчивость – она сопротивляется так долго, как может; и никто из тех, кто помнит свою собственную пылкую любовь к удовольствиям и веселью весной жизни, не может найти больших трудностей в понимании или оправдании этого. Конечно, также беспечные, потакающие своим желаниям, чувственные и легкомысленные люди всегда не любили серьезность, веру и обычаи людей, исповедующих религию и проявляющих особую серьезность. Они были для них упреком и болезненным напоминанием, и должны быть частично лишены их укоризненной святости посредством насмешек, обвинений в лицемерии и намеков на презрение. Но, все это время, молодежь и легкомыслие предыдущих поколений ожидали, что наступит время, когда они должны будут отказаться от своей беспечности и обратиться; и даже мирские и насмешливые содрогались в своих тайных сердцах от тех самых доктрин и того самого благочестия, которые они высмеивали. Старые отношения учителя и ученика почти точно описывают то чувство, которое юность и легкомыслие питали к установленной вере и благочестию поколение или два спустя. Школьник, действительно, все еще считает себя вправе называть своего учителя прозвищами, подшучивать над ним и относиться с большим легкомыслием среди своих товарищей-учеников ко всему учению и всем правилам школы. Но он, тем не менее, искренне уважает своего учителя; верит в него и в его учения и ожидает извлечь из них незаменимую пользу, готовясь к своей будущей карьере. Так было с религией и благочестием наших отцов. Народ глубоко уважал символ веры, старейшин в благочестии и выдающихся святых в исповедании и практике, хотя у молодежи были свои насмешки и шутки, свое сопротивление посещению церкви, свой смех над святостью; и большинство людей тогда, как и сейчас, не любили ограничений благочестия или упражнений в преданности.

Но отчуждение, на которое я хочу обратить ваше внимание сейчас, есть нечто совершенно иное, нежели естественное противодействие молодых серьезным мыслям; или веселых – серьезным вопросам; или тех, кто поглощен настоящим, тому, что принадлежит будущему; или тех, кто очарован использованием своих низших или более поверхностных способностей и чувств, внушениям и требованиям своей более глубокой и благородной натуры. Что тело не должно легко и без борьбы подчиняться уму; что бездумность не должна легко превращаться в вдумчивость; что юность не должна легко соглашаться носить моральный костюм зрелости или чувства и привычки более зрелых лет; что деятельное, свежее, любознательное существо, которое только что увидело этот мир с его яркими красками, не должно слишком увлекаться духовными видениями и должно находить свою земную любовь и спутников более увлекательными, чем общение святых или священное общение молитвы, – все это, мягко говоря, вполне объяснимо и принадлежит всем поколениям, и едва ли обескураживает опытный ум больше, чем ошибки и безрассудства детской мудрой матери, которая успешно выносила из них многих взрослых детей.

Совсем иного рода антипатия и недовольство, которые характеризуют наше время. Они не ограничиваются юностью и не прослеживаются в легкомыслии и бездумности. Церковь и ее вероучение с одной стороны, мир и его практическая вера с другой, похоже, больше не находятся в отношениях почитаемых учителей и тупых или нерешительных учеников; серьезности, избегаемой легкомыслием; авторитетной истины, подвергаемой сомнению смелым заблуждением; устоявшейся и установленной веры, вызывающей критику нетерпения, каприза, невежества или глупости. Между ними возник антагонизм, как между маслом и водой, – разделение, которое не обусловлено ни периодом жизни, ни стадией интеллекта, ни даже достоинством характера; которая не отделяет юность от зрелости, бездумное от мыслящего, плохое от хорошего, но отделяет вероисповедание, обряды и исповедание христиан от большой группы людей, которые настаивают на том, что они в определенной степени тоже являются христианами, и тем не менее не желают иметь ничего общего с исповеданием веры, благочестивыми притязаниями или религиозными способами чувствовать, говорить или действовать.

Очевидно, что больше не будет смысла говорить, что ценность, добродетель и влияние общества в этой стране можно оценить по числу причастников в церквях, по степени доверия, которое все еще оказывается любой из давно верящих теологических догм, считавшихся в последнем поколении якорями спасения государства. Мы все знаем сотни людей, которые не могли подписать никакого символа веры и не давали теологического отчета о своей вере, которых мы не считаем обязательно менее достойными в глазах Бога или человека, чем многих, кто без труда произносит весь Афанасиевский символ веры. Более того, в этой стране есть несколько миллионов людей, не самых умных или полезных граждан во всех случаях, которые никогда не переступают порог церкви. Поколение или два назад вы бы смело объявили всех этих отсутствующих мирскими, беспечными людьми, неверующими, атеистами, насмешниками. Вы ожидаете найти их такими сейчас? Некоторые, конечно, но не большинство. Действительно, вы обнаружите, что очень многие из этих людей поддерживают церкви, куда ходят их семьи, а не они сами; или куда ходят другие, которым они рады предоставить такую возможность. Они сказали бы вам, если бы могли различить свои собственные мысли, что-то вроде этого: «Публичное богослужение и церковные организации, и символы веры и катехизисы, и проповеди и церемонии, и публичные молитвы и восхваления, несомненно, очень хорошие вещи и очень полезные до определенной стадии интеллекта и для определенного типа характера. Но мы обнаружили, что настоящая истина и настоящая добродетель того, что люди неправильно называли религией, – это гораздо больше, свободнее и интереснее, чем, по-видимому, думают церкви, символы веры, священники и святые. Вот эта настоящая жизнь, полная занятий, искренней борьбы и великих наставлений. Вот эта планета, не известная и на тысячную часть, и все же интенсивно возбуждающая разумное любопытство; и наука теперь каждый день делает новый и все более смелый взгляд на нее; и мы хотим, чтобы наши воскресенья развивали эти вещи. Таково наше представление о поклонении. И затем, опять же, величайшие философы теперь пишут свои самые свободные, самые прекрасные мысли о нашей природе; и если мы пойдем в церковь, то, скорее всего, найдем какого-нибудь фанатичного и ограниченного священника, предостерегающего нас от чтения или прислушивания к тому, что говорят эти великие люди; а ведь это в тысячу раз свежее, величественнее и достовернее того, что говорит он сам! Почему даже газеты, серьезные и хорошо отредактированные, содержат больше наставлений, больше предостережений, больше интереса для вдумчивого ума, чем самые лучшие проповеди; и почему мыслящий человек, которому нужно идти в ногу со временем и который хочет иметь свободу собственных мыслей, должен идти туда, где долг или обычай заставляют хмуриться на исследование, сомнение и домыслы, – чтобы не давать признавать знание и свидетельство и клеймить человека особым типом мышления или исповедания?

Ибо, как вы видите, – в соответствии с этими мыслями – в нашем поколении есть два наставника, между которыми можно выбирать. Вот Церковь с ее церковными обычаями и благочестивыми увещеваниями; ее воскресная школа для детей; ее молитвенные собрания на неделе, ее воскресное учение и богослужение – все это признано хорошим для тех, кому это нравится и кто готов принять то, что люди думали или верили, что это правда сто или пятьсот лет назад; и вот современная пресса с замечательным изобилием серьезных и талантливых книг, дешевых и привлекательных, и смело рассматривающих все темы, представляющие непосредственный и постоянный интерес; и вот обзоры, ежеквартальные и ежемесячные, которые теперь сжимают в себе и популяризируют все, что содержат эти книги, и снабжают их критическими заметками; и затем, опять же, вот газеты, замечательные по разнообразию и способностям, которые намекают, предлагают и приносят домой все новые и свежие мысли того времени. И чудо в том, что большинство этих книг, обзоров, статей, представляют интерес и, кажется, вдохновляются чем-то большим, более свободным, более свежим, более истинным, чем то, к чему призывают церкви и символы веры. Таким образом, церковная религия и общая культура больше не играют на руку друг другу. Если вы верите в то, во что верят люди науки, философы, поэты и критики, вы не можете верить, за исключением очень общего способа, в то, что обычно исповедуют символы веры и церкви. Соответственно, профессора в колледжах, врачи, учителя, ученые, реформаторы, политики, газетчики, рецензенты, авторы редко исповедуют христианство или даже прихожане церкви; а если они и ходят в церковь из-за интереса или примера, то они достаточно свободны признаться в частном порядке, что они не очень верят в то, что слышат.

Если предположить, что это достаточно точный отчет – хотя, несомненно, преувеличенный для наглядности – о существующем положении вещей среди читающего и мыслящего класса этой страны, то каково его реальное значение? Так ли он нов, как кажется? Так ли он угрожает делу религиозной веры, как кажется? Сведенный к самым общим терминам, является ли он чем-то большим или иным, чем это? Вера и поклонение этого поколения, а также опыт и культура части этого поколения временно распались; и, как во всех подобных ссорах, на время существуют беспомощное непонимание, взаимная ревность и искажение. Вера и благочестие того времени объявляют культуру, науку, прогрессивную филантропию, политику, высшее образование и передовую литературу безбожными и безхристовыми; и культура того времени отвечает, возможно, с еще большей искренностью, объявляя веру и поклонение того времени суеверными, устаревшими, сентиментальными и подходящими только для людей, желающих подчиняться руководству священников и наемных служителей.

Теперь, если бы это был спор между опытом и неопытностью, между добром и злом, между истиной и ложью, было бы легко принять чью-либо сторону. Но вера и знание имеют равные права в человечестве. Люди, искренне любящие знание, науку и философию, не становятся из-за этого врагами Бога или человека; конечно, их нельзя обескураживать и оскорблять за их преданность практической и научной истине, за их поиск фактов, за их интерес к творениям Творца, даже если они не обладают тем, что церковь по праву называет верой и благочестием. И, с другой стороны, как бы естественно ни были потрясены устоявшаяся вера и благочестие обращением, которому подвергаются религия, ее вероучения и поклонение со стороны современных инквизиторов, должны ли более глубоко верующие быть серьезно обеспокоены за безопасность ее корня или ее целебных листьев из-за сотрясения, которое сейчас испытывает дерево жизни? Как бы медленно наука и культура ни осознавали этот факт, может ли какой-либо разумный и беспристрастный ум, знакомый с историей или человеческой природой, поверить, что сама вера является непостоянным или преходящим фактором в нашей природе? Молитва – ребяческий порыв, который ясновидящая зрелость должна отбросить? Совесть – не представитель святости, воцарившейся над моральной вселенной, а искусственный орган, который развился из соображений социальной целесообразности, подобно разросшейся печени у страсбургского гуся? Короче говоря, кто, учитывая роль, которую вера и поклонение сыграли в истории расы, может сомневаться в их существенном и постоянном месте в человеческих судьбах? Вопрос о какой-то религии, о каком-то поклонении для людей не кажется спорным. Единственной альтернативой среди наций была религия, в которой преобладали тайна, благоговение и страх, облачавшиеся в ужасные и кровавые жертвоприношения, или же религия, в которой больше знаний, больше разума, больше любви воплощались в более простом и нежном ритуале. У народов был только выбор – не всегда полностью добровольный – между ужасными суевериями и более или менее разумными религиями. Христианство преобладало в цивилизованных странах со времен Константина, приспосабливая свои теологические догмы и внешние ритуалы к нуждам последующих эпох; начиная с более грубых и более языческих символов и становясь все более и более ясным, по мере того как разум, вкус и опыт расы развивали «сладость и свет». Но делает ли это христианство только человеческим ростом и предсказывает ли это грядущий упадок, который, как многие, кажется, думают, уже начался? Напротив, решающим фактом о христианстве является то, что, хотя его интеллектуальная история меняется, его ранние записи по форме фиксированы и постоянны, и что его реальный прогресс был единообразным возвращением к его изначальной простоте. Развиваются другие веры. Это мы развиваемся под влиянием христианства и медленно меняемся до изначального подобия Христа. Высказывания Христа, характер Христа, слова Христа не устаревают. Мы не призваны объяснять, как суеверия того времени, какие-либо определенные слова, которые он сказал, или мысли, которые он имел, или заповеди, которые он оставил. Правда, есть критические затруднения в записи, и достаточно места, чтобы задаться вопросом, как она была составлена; и мы не всегда можем доверять переписчикам того века или нашим собственным. Но когда мы получаем, как мы, безусловно, получаем в сотнях случаев, собственные слова Христа; или когда мы действительно видим – как через сотню перспектив, через весь мусор и хлам века, мы можем видеть – истинную личность, поведение и дух Иисуса, мы созерцаем, мы узнаем, мы знаем, Существо, которое, будучи перенесено в этот век и помещено в центр избранного круга святых и мудрецов, которых могли собрать культура, наука и мудрость, будет иметь точно такое же возвышенное отношение превосходства к ним, как и к рыбакам, мытарям, царям, первосвященникам, знатным женщинам и ученым раввинам своего собственного времени. Мы не должны колебаться, как и они, называть Его Учителем и Господом; говорить: «К кому еще нам идти? У Тебя глаголы вечной жизни».

Те, кто боится, что истинная культура, смело продвигаемая наука или философия, беспристрастно применяемая ученость и логика – будь то изучение Божьего метода в творении или его метода в откровении – могут навсегда повредить вере и благочестию или подвергнуть опасности христианство в целом, должны либо думать, что религиозные потребности человека очень поверхностны или очень искусственны, либо что провидение Бога очень легко сбить с толку, а гармония его слова и дел очень плохо согласована. Если в природе или в человеке, в земле или в нашей пыли, в химии, астрономии, антропологии; в геологии, языке мертвых эпох; или в языке, геологии погребенных рас, есть что-либо, что опровергает существование и провидение живого Бога, святость, доброту и надежность его характера; моральную и религиозную природу человека, его ответственность, его бессмертие; божественную красоту и безгрешное превосходство Иисуса Христа и существенную истину его религии, – во что бы то ни стало дайте нам знать об этом! Почему мы должны позволять себе быть обманутыми баснями, ложными надеждами и притворством? Но вера религиозного опыта, уверенность тех, кто знает, любит и стал духовно близок с Евангелием Иисуса Христа, обычно такова, что они скорее не доверяют своим чувствам, чем своим душам. Они нашли моральное и духовное руководство, пищу и лекарство в своей христианской вере, которая позволяет им спокойно сказать критике, науке, культуре: «Мы не придерживаемся нашей веры и не практикуем наше поклонение с вашего позволения или по вашей милости». Вера опирается прежде всего на духовную природу человека, а не на доказуемую науку. Это была бы не вера, если бы она была только более острым зрением. Это проницательность, а не зрение. Она вытекает из своего собственного корня, а не в первую очередь из интеллекта. Как мы любим наших жен и детей чем-то помимо суждения или логической способности, так мы любим Бога сердцем, а не пониманием. Мы стоим прямо, с открытыми глазами, когда ищем истину; мы падаем на колени с закрытыми веками, когда ищем Бога! Религия – это не правило трех, а золотое правило; это не большие и малые посылки и связка логики, но священный инстинкт души, которую Иисус Христос удовлетворил, и направил, и владел, и направил неоценимым образом.

Но когда вера и поклонение примут этот истинный и независимый тон, пусть они не присоединятся к глупым фанатикам, которые думают, что поскольку вера покоится на других основаниях, нежели наука, то она ничем не обязана науке и культуре и может полностью отделить от них свою судьбу и будущее. Правда, вера и культура, религия и наука, несмотря на их общее и постоянное согласие и связь, когда они не могут честно ужиться вместе, лучше бы на время расстались; ибо они смущают друг друга, и именно в своей изоляции они иногда созревают и готовят в отдельных тиглях элементы, которые в конечном итоге должны смешаться в более тонком соединении, чем когда-либо знали они. Таким образом, вера, изгоняя науку и культуру из своей камеры и закрывая двери факту и наблюдению, окутанному преданностью, иногда улавливала видения Бога через свою чисто духовную атмосферу, которую мудрецы в своих лабораториях никогда не видели. Великие религиозные вдохновения исходили не от ученых, а от провидцев; от людей души, а не людей разума. «Как этот человек знает письмена, никогда не учась?» – говорили его современники о Христе. Ну, он не знал грамоты, но у него было то, чему грамота никогда не научит, – божественная мудрость! Он знал Бога, эту цель знания; он знал человека, эту последнюю часть философии. Вера поэтому часто рекрутируется во временном отрыве от науки, так же как католицизм с пользой для себя гонит своих священников в периодические уединения для молитвы и исключительных размышлений о Боге и Христе. Прекрасно изучать даже те скромные и необразованные христианские секты, чья простая и неявная вера защищена, да, и возвышена, их провиденциальным безразличием к науке или незнакомством со спекулятивными трудностями. Не их невежество зажигает их преданность, но жизненная сила веры, которая в определенных исключительных натурах и временах сияет и светится наиболее чисто, питаемая только своей собственной священной субстанцией. Когда вы достигли внутреннего ядра истинного моравского или даже истинного католического сердца и нашли прочное ядро веры, не подкрепленное никакими другими доказательствами, кроме тех, которые Писание описывает словами: «Вера есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом», вы продвинулись далеко к постижению самой святой тайны в нашей природе, источника живой воды. И, с другой стороны, насколько лучше, как для веры, так и для науки, чтобы наука в такое время, как это, без религиозных целей шла в физические или метафизические поиски, исследовала, спрашивала, проверяла, подвергала сомнению, в абсолютной независимости от теологических или духовных результатов. Только когда она так свободна, смела и беспристрастна, ее свидетельство чего-то стоит. Подумайте о Ньютоне, размышляющем и исследующем Солнечную систему, в простой любви к истине, без позволения или помех со стороны церковных посредников, и сравните его с Галилеем, поднимающим свой телескоп под проклятием священства Рима.

Нет: пусть наука будет такой же свободной, как свет, такой же смелой, как солнечные лучи, такой же честной, как фотография! Поощряйте ее записывать свои выводы с бесстрашной и безупречной верностью. Она, несомненно, заставит многие вещи, которые долгое время ассоциировались с религией, выглядеть глупыми и невероятными. Но только так религия может сбросить шелуху и избавиться от некоторых затруднений. Короче говоря, именно такие нападки и критика со стороны науки и опыта когда-либо побуждают религию отцеживать мух от своего меда; отделять то, что является случайным в вере, от того, что является существенным и постоянным. И, когда наука и культура соберут полный урожай этого замечательного сезона открытий и размышлений, мы можем ожидать, что найдем веру лишенной многих одежд, ныне почитаемых, которые невежество и страх надели на нее для защиты и обороны; но действительно укрепленной по существу, свободными движениями, позволенными ее легким, и сбросом бесполезного груза со своей спины. Тогда наука и философия снова займут свои места у подножия главного принципа нашей природы, пока снова не будут изгнаны новыми разногласиями, чтобы снова вернуться благодаря открытию более тонкой гармонии.

Самосовершенствование никогда не заменит поклонение, как золотые светильники, горящие благоухающими маслами, никогда не заменят солнце; как копание, мотыга и посадка не заменят солнечный свет и дождь с небес. Самосовершенствование? Да: любыми средствами и в любом количестве, но не как цель. Когда люди смотрят на декоративное садоводство ради урожая, который должен накормить голодающий мир, а не на пастбища и прерии, поскольку они лежат в свете обычного солнца, они будут смотреть на самосовершенствование ради характеров, сердец, душ, которые прославляют Бога и возвышают и благословляют мир. «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и ближнего твоего, как самого себя». Это непреложный закон роста. «Ищите прежде Царства Божия и правды Его, и все остальное приложится вам». Поклонение, вера, долг, преданность Богу, Христу, человечеству, справедливости, свободе, истине – все это, а не самосовершенствование, возвысило расу и мир. Учитесь, приобретайте, развивайте, совершенствуйтесь, развивайте себя искусством, музыкой, чтением, языками, изучением, наукой, опытом, но делайте все это в стремлении познать, любить и служить Богу и человеку. Стремитесь познать Христа, и вы узнаете больше, косвенно, чем если бы вы искали все знания без этой жажды. Стремитесь познать Бога, и вы найдете всю науку и культуру здоровой, священной, гармоничной, удовлетворяющей и благочестивой.

Разрыв между современным мышлением и древними вероучениями и поклонением, рассматриваемый таким образом, хотя и серьезный и стоящий величайших усилий для исцеления всеми искусствами, которые не скрывают и не замазывают, не залечивая рану, не является постоянно обескураживающим для искренней и хорошо продуманной христианской веры. И не все знаки времени однонаправлены. Ибо – после всего, что было сказано о беспокойном и неудовлетворенном состоянии критической и сознательной мысли того времени, и о скептицизме ученого или спекулятивного класса, или новых мыслителей, рожденных физическим прогрессом века, и об упадке поклонения в литературных и художественных, редакторских и поэтических кругах – остается сказать, что, оставляя в стороне эту важную и ценную группу людей, – не плохо занятых и не без личного основания для своих сомнений и отхода от позитивных институтов, – остается могущественное большинство, на котором христианская религия, историческая вера и внешняя церковь имеют сильную и непоколебимую власть; чьи практические инстинкты, великий здравый смысл и наследственный опыт надежно закрепляют их в позитивной вере, в то время как скептицизм бушует снаружи, раздувается и проходит мимо. Христианство сначала обратилось к простым людям не для того, чтобы избежать критики, а чтобы привлечь внимание моральных привязанностей и духовных сил, а не более низкого понимания. Оно жило на сердце, совести, потребностях и стремлениях масс, от которых и к которым всегда приходят и всегда возвращаются практическая мудрость, устоявшиеся институты и простая вера. Здравый смысл – это не тот смысл, который является общим, а тот смысл, который является общим. И народная вера – это не вера частного невежества, собранного в кучу, а вера той мудрости, которая одна позволяет невежественным людям находить основу для чувств и действий, которые все чувствуют, что они находятся за пределами и выше их личного невежества или своеволия. Простые люди были первыми, кто с радостью услышал Христа: они будут последними, кто услышит любого, кто отвергнет его.

Легко преувеличить упадок современной веры и неверно истолковать тенденции времени, о котором мы говорили. Таким образом, как бы парадоксально это ни звучало, было бы так же верно сказать, что сегодня больше людей сознательно интересуются христианской верой и поклонением, чем в любую предыдущую эпоху в истории нашей религии, как и утверждать, что больше людей сомневаются и сожалеют об этом, чем когда-либо прежде. Оба утверждения верны; и они примиряются только тем фактом, что только в этом столетии требования веры и поклонения стали предметом всенародных дебатов или что от людей ожидалось или им позволялось иметь какое-либо независимое мнение о них. Общая почва нашего человечества впервые обследована и засеяна; и обнаружено, что с большим количеством пшеницы, чем когда-либо, также больше плевел. С большим количеством разумных и убежденных верующих больше умышленных или логичных пренебрегающих поклонением; с большим количеством подлинных верующих больше скептиков; с большей религиозной активностью больше мирских. Без армии на поле боя не будет дезертиров; без единой подлинной монеты не будет и подделок; без грозного корпуса сторонников, мало отрицателей.

Положительные институты христианства приходят в упадок в одной форме, чтобы возродиться в новой жизни в других, лучших формах. Несомненно, сегодня на храмы поклонения тратится вчетверо больше денег, чем в то, что ложно называлось веками веры, – скорее веками согласия. Религия не приходит в упадок как дорогостоящий интерес человечества с прогрессом сомнения, свободы, интеллекта, науки и экономического развития. Это постоянная и вечная потребность человека, и она всегда присутствует, либо как огромное, всеобъемлющее суеверие, либо как более или менее разумная вера. Нигде она не имеет более сильного влияния на общество, чем в свободной Америке, которая, как бормотали лжепророки, обращенные лицом к прошлому, скоро станет его могилой. Эта занятая, копательная, утилитарная страна без прошлого, отрицала влияние руин и память о мифических основателях, земля без тайны или поэзии, – как могло такое нежное и почтенное чувство, как благоговение, жить в свои яркие дни? как такая милая нимфа, как благочестие, может преклонять колени на грязных торговых рынках или возносить молитвы в монотонной глуши, звеня топором лесоруба или визжащей пилой? Но теперь делегаты всех великих религиозных организаций Старого Света посещают Америку в поисках религиозного наставления и вдохновения. Нигде, как признают, не найти людей, столь широко заинтересованных в религии, готовых принести ради нее столь великие жертвы или столь глубоко убежденных в том, что ее принципы и вдохновение лежат в основе всего национального процветания. Нигде церкви и часовни не возникают с такой быстротой и в таком количестве; нигде министерство не поддерживается так хорошо, или его служители не являются влиятельными членами общества; нигде простые люди бизнеса и интеллекта, я не говорю о науке и философии, не участвуют так свободно в религиозном богослужении. И с тех пор, как всякое политическое принуждение было снято с поддержки религии, и она стала чисто добровольной, ее интересы получили еще большую заботу. Мало кто сомневается, что упадок религиозных учреждений, упадок священнической власти, полное прекращение государственного покровительства, дискредитация принципа иррационального страха, рассеивание ложных догм, очищение от суеверий, рост терпимости и милосердия, вместо того, чтобы ослабить истинную веру или уменьшить общественное поклонение, значительно увеличат и укрепят и то, и другое. Ибо не невежество, слабость и страхи человека, безусловно, ведут его к христианскому поклонению и вере. Есть поклонение и вера слепоты и страха; но они не имеют тенденции развивать моральное и духовное чувство характера Бога или характера, становящегося человеком, или пережить распространение общего интеллекта и умственного мужества. Если бы мысль, мужество ума, исследование и исследование, опыт, ученость и всестороннее понимание, свет и здравый смысл, знакомство с человеческой природой имели тенденцию упразднять живого Бога из сердца и веры человека, опровергать основные истины христианства или делать жизнь и человеческую душу менее священными, устремленными и религиозными, мир был бы на пути к атеизму. Но я утверждаю, что сама наука, философия и свободное исследование, как бы они ни были оторваны от религиозных институтов и догм, никогда не были столь скромными, почтительными и христианскими, как с тех пор, как они частично освободились от теологического или церковного порицания и подозрения. Веками наука преклоняла колени перед религией, когда она шла к своему тиглю или лаборатории, подобно могильщику, проходящему мимо алтаря в католическом соборе, и с таким же малым количеством мыслей или чувств, как он, просто чтобы избежать порицания, в то время как она занималась исследованиями, которые, как она знала, изгонят суеверие, которое она якобы чтила. Вера и знание были на противоположных полюсах; Религиозная истина и научная истина, окончательно и навсегда подлежащие разным стандартам. Насколько позорно для религии было это недоверие к свету и знанию! Насколько безверна вера в Бога, эта вера в него, которая не могла выдержать исследования! Насколько компромиссна для христианства та вера, которая отвергает как кощунственное применение всех тестов и доказательств, которые требуются для удостоверения любого другого важного убеждения! Религиозная вера покоится на духовной природе; но ее основа не менее реальна из-за того, что она недоказуема, как аксиомы математики. Это не настоящая вера, которая не осмеливается исследовать основания своего собственного бытия. Непочтительно по отношению к Богу утверждать, что он не позволяет нам испытывать его пути; требовать доказательств его существования и праведного правления; спрашивать полномочия его предполагаемых посланников; сомневаться, пока мы не убедимся рационально. Если искусственное чувство, что вера противостоит разуму; религиозная истина – универсальной истине; что вера в невидимые вещи менее рациональна или менее поддается проверке, чем радикальные убеждения чувств, – если бы эти предрассудки были здравыми или не были бы противоположностью истине, мир был бы на своем неизбежном пути к всеобщему неверию и безбожному материализму. Но такова ли тенденция вещей? То ли религия становится менее мистической? или только наука более? Разве реальные и волнующие тайны не были в значительной степени перенесены на время из теологии в философию, от священника к профессору? Я очень сомневаюсь, что люди науки не более истинно стоят на коленях, чем люди суеверия, в наши дни. Никогда такая откровенность, такие признания в сбитом с толку прозрении, такое чувство непостижимой мудрости и силы, такое чувство благоговения и зависимости, казалось, не преобладали в науке, как сейчас, когда так много теологов поднимают бровь и пытаются встревожить мир тем, что они называют атеизмом самых любящих истину, искренних и благородных людей. Я бы предпочел скептицизм – благоговейный, честный и бесстрашный – этих торжественных и благоговейных инквизиторов внутренних святилищ природы, чем веру самозабинтованных священников, которые думают осветить путь на небеса свечами на полуденном алтаре или поддерживать веру в Бога живой только процессиями в пурпурных и золотых облачениях.

Христианству также нечего постоянно бояться из-за того, что сейчас так широко распространено, отделяя его от его случайностей, его наслоений и его искажений. Не так давно прошли те дни, когда люди считались имеющими право на небольшое уважение, если они не носили боковые мечи и парики. Вы помните, как наш Бенджамин Франклин удивил, шокировал, а затем восхитил всю Европу, появившись при дворе Франции в простой одежде гражданина? У религии тоже были свои придворные наряды, и свои звучные придворные титулы, и официальные мантии, и обходные церемонии. Мир ужасался всякий раз, когда какой-либо смелый и более верующий дух осмеливался спросить о значении одного из этих теологических ярлыков и титулов. Но насколько менее полезна живая вода, если ее пить с листа или с ладони, чем если ее преподносит на подносе, в странно украшенном драгоценными камнями кувшине священник в ливрее? Насколько богословская изобретательность в утверждениях и систематическое богословие, на понимание которых требуется изучение всей жизни, добавили к силе простоты Христа, как он раскрывает себя в Нагорной проповеди? Тем не менее, если кто-то осмелился быть таким же простым, как сам Христос в своей вере, то, как говорят, он отвергает Господа, который его искупил. Это называется неверием, думать, что Христос имел в виду только то, что он сказал, и что было понято, что он сказал, в своих простых притчах. Вы должны верить во что-то не менее невероятное и абсурдное, чем церковная Троица; во что-то не менее противоречащее естественной справедливости и здравому смыслу, чем церковное искупление; во что-то не менее жестокое и мстительное, чем вечное несчастье всех, кто по невежеству, рождению, или случайности, или даже извращенности и гордости не слышит или не принимает кровь Христа как свою единственную надежду на милосердие и прощение Божие, или вы не христианин. Теперь я считаю, что эти догмы сами по себе нехристианские по происхождению и влиянию, хотя их и придерживаются многие превосходные христиане. Я считаю, что они являются главными препятствиями для многих честных, смелых и просвещенных людей в наши дни, для их интереса к публичному богослужению; и что миллионы отвергают Церковь и христианство, что совсем другое дело, просто потому, что они полагают, что она ответственна за эти ракушки на священном корабле. Было бы столь же разумно считать реку Гудзон ответственной за грязь, которую в нее сливают городские канализации; или считать солнце ответственным за изменения в его лучах, вызванные цветными стеклами в церковных окнах.

Христианство, христианство Христа, просто, рационально, понятно, независимо, но в совершенной гармонии, – хотя это часто и неизвестная гармония, – с философией, этикой, наукой; истинно, потому что от Бога, Бога природы, а также благодати; истинно, потому что транскрипция самоочевидных и самодоказательных принципов; истинно, потому что гарантировано нашей природой; истинно, потому что универсально применимо, не оспариваемое временем или опытом. Оно утверждает бытие и авторитет праведного, святого и вселюбящего Бога, которому человек может служить, любить и поклоняться, потому что он создан по его образу; может познать, изучая себя; и с которым человек напрямую связан разумом, совестью и чувствами. Оно утверждает, что божественная наука и поклонение состоят в послушании законам Божиим, написанным в сердце человека и вечно побуждаемым Духом Божиим. Оно утверждает настоящее и постоянное наказание, неизбежные последствия всех моральных и духовных проступков и непослушания; настоящее и будущее блаженство добрых дел и святости. Он представляет Иисуса Христа как Сына Божьего и Сына Человеческого, – эти наименования, если вдуматься, на самом деле означают одно и то же, – прямого посланника, представителя и полномочного представителя Бога, – его совершенный моральный образ. Он настаивает на том, чтобы люди отдавали себя в школу Христа, почитая, любя и следуя за ним; объединяясь в классы, – другое название церквей, – и посредством молитвы, размышления и изучения его жизни, информируя свои умы и сердца и формируя свою волю по его подобию, что является идеалом человечества. Его ясная цель – возвеличить и облагородить человека, представляя Бога как его отца; показать ему, на что способна его природа, демонстрируя Христа в прелести, святости и силе его ужасной, но притягательной красоты; заставить его стыдиться собственных грехов и бояться греха, пробуждая в его сердце моральную чувствительность; надежно оградить его путь прекрасными и священными обычаями, – нежными, простыми обрядами крещения и причастия; обязанность ежедневной молитвы, использование Священного Писания и уважение ко Дню Господню.

Вот христианство без догматических запутанностей; простое, прямое, искреннее, простое, защищаемое, понятное ребенку, но достаточно глубокое, чтобы исчерпать изучение жизни. Ибо именно простота религии является постоянными и славными тайнами, которые никогда не надоедают. Они вызывают наше детское удивление, наше мужественное почтение и неутолимое любопытство и благоговение возраста. Устаем ли мы когда-нибудь от звезд, или горизонта, или голубого неба, или рассвета, или заката, или текущей воды, или природных драгоценных камней? Устаем ли мы когда-нибудь от мысли о святом, всемудром, всеблагом Духе духов, нашем Боге и нашем Отце, или от слушания о почтении и доверии, послушании и любви, которые ему положены? Устаем ли мы когда-нибудь от Иисуса Христа, рассматриваемого как безгрешный образ, в пределах человеческих ограничений, Божьей любви, истины, милосердия и чистоты? Разве мы когда-нибудь устаем слушать чудесную историю его послушной, бескорыстной и возвышенной жизни и жертвы? Или призыв следовать его благодати и копировать его совершенства в наших собственных сердцах и жизнях? Разве мы когда-нибудь устаем слушать о благословенной надежде на бессмертие, с утешительным ожиданием сбросить бремя нашей плоти и пролететь наш путь в духовной свободе ближе к Богу и свету лица нашего Учителя? Кто может исчерпать, кто может добавить к реальной силе, притягательности и полноте этих истин и обещаний? Истинно принятые, они растут с каждым днем размышления и использования; они наполняют душу все большим благоговением и радостью; они оказываются только менее обыденными, чем ближе к ним приближаешься, более обильными, чем больше к ним обращаешься, и более священными, чем ближе к ним приближаешься.

Именно общие, простые, универсальные истины являются великими, неисчерпаемыми, могущественными и никогда не устающими истинами. Но, несомненно, требуется мужество, личная убежденность и самоосторожность, чтобы поддерживать личное благочестие или религиозные институты в свободных и просвещенных условиях, когда они только начинаются. Когда таинства таинств разрушены, когда официальная святость служения отвергнута, когда технические и догматические условия принятия Богом отброшены, когда право каждого человека на личное суждение исповедуется, когда здравый смысл приглашается во внутренний суд веры, когда каждый человек исповедуется как царь и священник в том храме Божьем, который он находит в своем собственном теле и душе, когда настоящая, подлинная доброта признается эквивалентом религии, тогда очевидно, что поддержка религиозных институтов, общественного богослужения, церкви и таинств должна апеллировать к чему-то, кроме невежества, страхов, суеверий, традиций христианского мира. Они должны опираться на практические убеждения людей относительно их внутренней важности. Они должны доверять себя трезвому, ясному и рациональному суждению людей мужества, размышления и наблюдения. Они попадают в ту же категорию с правительством, которое основано не на божественном праве королей или обычаях прошлых поколений, искусственных различиях рангов и классов, обязанных верностью тому, что социально выше его, но основанных на согласии управляемых и черпающих свою власть и поддержку из чувства своей полезности и необходимости. Мы еще не достигли в полной мере в этой стране перехода людей от статуса подданных Старого Света к статусу граждан Нового Света. Мы находимся в разгаре славной борьбы за государство, национальное правительство, которое надежно покоится на любви и служении сердец, которые его создали, и поддерживают и защищают его на чисто рациональных и понятных основаниях. Это настолько новое, настолько передовое, настолько возвышенное начинание, что мы часто колеблемся и слабеем, как будто человек недостаточно хорош или достаточно разумен, чтобы иметь право на такое правительство. Мы часто сомневаемся, сможем ли мы вынести разбавление, которое общественная добродетель и здравый смысл в нашем родном сообществе страдают от потока невежества и политических суеверий, приходящих с эмигрантами из других и более грубых состояний общества и гражданских организаций. Мы даже наполовину не осознаем славу и величие эксперимента свободных политических институтов и не настойчиво, как должно, продвигаем общее образование, политическую подготовку, моральную дисциплину, которые одни могут спасти государство, когда у него нет иного основания, кроме доброй воли, уважения и практической оценки людей. Но разве государство или нация когда-либо так истинно божественны, как когда они признаются голосом Бога, призывающим всех людей поддерживать равную справедливость, признавать всеобщие интересы, воплощать христианскую этику в публичном праве? И несмотря на наши местные унижения и случайные опасения, какая нация сейчас столь сильна и тверда, какое правительство столь уверенно и многообещающе, как наше собственное? Что, как не свобода, верность рациональным принципам и идеальной справедливости, дает ей эту силу? Что, с другой стороны, как не традиции, представляющие невежество, случайности и несправедливость прошлых веков, – что, как не власть, узурпированная и затем освященная, социальные суеверия, затвердевшие в политические верования, – что теперь доказывает слабость и опасность европейских национальностей и имперских или монархических правительств? Знание, наука, литература, прогресс, истина, свобода рано или поздно становятся врагами всех правительств и всех социальных институтов, не основанных на абстрактной справедливости и равных правах. И все же, как страшен этот переход! Кто может созерцать падение Французской империи, а затем смотреть на архитекторов новой республики, работающих с грубым материалом находящегося под властью священников или необразованного населения, без смятения? И все же этот процесс неизбежен. Демократические идеи за границей: они в воздухе. Они разъедают весь неблагородный металл, которого касаются; и троны, и титулы, и легализованные классы, и исключительные прерогативы обречены на быстрый распад. Как благословенна нация, которая перенесла свое политическое почтение с традиций на принципы; с людей или семей на права и обязанности; с компромисса с древним неравенством и несправедливостью на утверждение всеобщей справедливости и права! Но никогда не было народа столь серьезного, постоянного и серьезного, как у нас. И нет ничего в наших принципах или правительстве, что должно было бы спасти нашу страну, несмотря на отсутствие политической добродетели, интеллекта и преданности у наших частных граждан. Бог похоронил много республик, потому что люди были недостойны их. Их падение не было опровержением принципа, а лишь свидетельством того, что люди полностью опустились ниже своих привилегий и идей. Америка может добавить еще одно к этому списку неудач, но не может сделать ничего, чтобы дискредитировать истину, славу и окончательное торжество демократической идеи. Я не верю, что мы потерпим неудачу; Напротив, я все больше верю в чувство, добродетель и способности людей этой страны. Но успех американских политических институтов во многом зависит от успеха христианских и религиозных институтов, которые им соответствуют и которые единственные адаптированы к ним. Мы не можем долго гарантировать религиозные институты в стране свободных школ, государственных лицеев, нелицензированных газет, беспрепятственного расследования и абсолютного религиозного равенства, если они не покоятся на основаниях разума, опыта и трезвой истины. Простой авторитет, просто церковность, просто священные обычаи, просто тайна или просто догматизм не смогут долго защищать вероучения и формулы церкви. Они подвергаются своего рода сухой гнили, подобной той, от которой недавно пострадали стропила моей собственной церкви из-за заключения и непроветриваемого рабства в железных ящиках, в которые были помещены их концы для большей безопасности. Им нужен был воздух и свет, и больше уверенности в своей изначальной прочности; и если бы им это было позволено, они бы просуществовали сто лет. Точно так же обстоит дело и с христианской религией, запертой в символах веры. Она заплесневела, источена червями и в конце концов теряет свою жизнь и опору. Определенная робкая и конституционно религиозная часть общества будет лелеять любое символ веры или обычай, освященный временем; а менее крепкие и решительные умы того времени будут объединяться вокруг того, что установлено и почитаемо, каким бы устаревшим, невероятным или иррациональным оно ни было. Но именно то, что происходит в независимом и свободном уме простых людей, должно вызывать у нас самое серьезное внимание. Какова вера довольно образованных молодых мужчин и женщин, которые сейчас появляются в Америке? Конечно, она, в более одаренной или самой вдумчивой ее части, не находится в сочувствии ни с одной формой сакраментального или догматического христианства. Она не тринитарна; она не библейская; она не техническая. Она едва ли христианская! Она смелая, независимая, пытливая, подвергающая сомнению все и решительная в своих правах на мнение. Он в значительной степени отчужден от церкви и богослужения. Он подозревает важность религиозных институтов, читает, думает и поклоняется книгам поэзии и философии. Робкое сердце может легко встревожиться симптомами и подумать, что на нас надвигается безбожие и упадок богослужения и общения в христианской церкви. Но как бы печальны и обескураживающи ни были нынешние симптомы для многих, я вижу в этих тенденциях больше надежды, чем страха. Они являются упреком формальному и техническому богословию, – простому церковничеству, избитым путям. Они наносят яростный удар по твердой корке удушающей веры, от которой мир должен избавиться, прежде чем Евангелие Христа сможет появиться и быть принято в своей примитивной простоте. Это единственный способ, которым вера когда-либо очищается, – сомнением и отрицанием. Евангелие требует нового утверждения. Оно должно выйти из своих церковных оплотов. Оно должно отказаться от своих притязаний на любой другой вид суждения, кроме того, который все другие истины требуют и допускают. Она должна встать рядом с наукой, опытом и философией и бросить вызов их испытаниям. Она должна пригласить самое строгое исследование. Она должна заявить о своих основаниях в вечной истине. Она должна доказать свою эффективность не слабым, а сильным; не невежественным, а ученым; не связанным, а свободным. И тогда она вернет себе утраченные позиции и займет более сильную и божественную позицию, чем когда-либо прежде.

Это работа, которую выполняет либеральное христианство; трудная, медленная и часто обескураживающая работа, но она крайне патриотична, крайне практична, крайне необходима. То, что было просто крепостью, в которую просвещенные и свободомыслящие люди Массачусетса бежали в поисках убежища от церковной тирании полвека назад, – унитарианство, – теперь стало признанным крестовым походом за религиозную свободу для американского народа. Свобода приходит достаточно быстро и достаточно уверенно; но придет ли с ней поклонение, христианская серьезность, братство веры, благочестие, которое придает душе ароматную красоту и здоровье? Если бы этого не произошло, свобода была бы только вседозволенностью, светскостью и мирским образом жизни. Каждая твердая, хорошо организованная, искренняя и религиозная община либеральной веры; проявляющая стабильность, порядок, торжественность; совершающая религиозную работу среди бедных и воспитывающая благочестие в своей собственной молодежи; Принесение жертв ради собственных идей и отстаивание собственного поклонения – это аргумент самого веского рода, пример заразительной силы, поощрение бесценного ликования для тех, кто думает, что христианская свобода обязательно ведет к распущенности и упадку поклонения; или что Христа меньше почитают, любят и доверяют ему, когда его принимают в производном и зависимом характере, на который он претендовал, – единственном разумном, рациональном, возможном характере, в котором через столетие он может быть принят любым несуеверным человеком. У нас есть священная привилегия, славная возможность. Нам нужно только показать себя теплыми, искренними, едиными, привязанными к поклонению, плодотворными в благочестии, преданными добрым делам, ревностными к славе Божьей и искуплению человека, искренними, скромными, но рациональными и свободными последователями Христа, чтобы одержать огромную победу ради Евангелия в этот пытливый и сомневающийся век. У меня нет больших непосредственных надежд, но есть надежды, не поддающиеся выражению, в благодатном развитии следующего поколения. Я ни на йоту не теряю ни сердца, ни надежды, что абсолютная свобода в религии будет способствовать росту благочестия, так же как политическая свобода способствовала росту порядка, мира и процветания. О! и тысячной доли силы христианской истины и праведности еще не было явлено миру. Любовь Бога, любовь человека только начали свою славную миссию. Христос еще ждет своего истинного престола. Человечество только что достигло совершеннолетия и с каким-то диким весельем заявляет о своих правах на наследие. Но Бог с ним и над ним; и Иисус Христос – его вдохновитель и наставник. Он не утратит своего главенства. За ним будут больше следовать, когда его будут меньше почитать; более искренне любить, когда его будут меньше идолить; более торжествующий, когда его будут яснее понимать! Тьма, гнев, угрозы, очарование, таинства, земные поклоны, унижения разума, эмоциональные порывы, аффектация веры, вера ради самой себя – ничто из этого не является по-настоящему благоприятным для царства Христа или славы его Евангелия. Бог есть свет, и в нем нет никакой тьмы. Христос есть Солнце правды. Когда разум, совесть, привязанность будут править миром; когда любовь и справедливость, а также мягкие и нежные взгляды на жизнь и человечество, на Бога и Христа вытеснят жестокие ужасы и суеверия, пережившие социальные и политические улучшения века, мы начнем видеть, что любовь есть исполнение закона, а свобода мысли – величайший друг поклонения, лучший результат пришествия Христа и престол, с которого он командует всем человеческим сердцем и историей.

* * *

ИСТИННАЯ ТЕОЛОГИЯ – ОСНОВА ПРОГРЕСС ЧЕЛОВЕЧЕСТВА.

ДЖЕЙМС ФРИМЕН КЛАРК.

Тема настоящей лекции – «Истинное богословие – основа человеческого прогресса». И чтобы задать тон и указать цель, к которой я стремлюсь, я прочту четыре-пять отрывков из Нового Завета, которые описывают такое богословие в его духе и корне.

Апостол Павел говорит: «Я не почитаю себя достигшим; только одно, забывая заднее и простираясь вперед, стремлюсь к цели». Поэтому он называет себя прогрессивным христианином.

Фил. 3. 13.

И снова он говорит: «Мы отчасти знаем и отчасти пророчествуем [или учим]. Когда же придет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится». Поэтому он заявляет, что все интеллектуальные утверждения, включая его собственные, относительны и временны. Здесь он говорит, несомненно, не о рациональных прозрениях, а о прозрениях, когда они перерабатываются интеллектом в утверждения; не об интуитивном знании, а о том, что приходит из размышления. В отношении всех таких предложений он принял бы современную доктрину относительности знания; тем самым с корнем вырывая ядовитый сорняк фанатизма.

1 Кор. 13:9, 10.

И снова: «Братья, не будьте детьми по уму; на злобу будьте детьми, а по уму будьте взрослыми». Таким образом, он требует и одобряет мужественное, разумное богословие.

1 Кор. 14. 20.

И снова: «Который дал нам способность быть служителями Нового Завета, не буквы, но духа, потому что буква убивает, а дух животворит». Здесь он отвергает теологию буквы, включая учение о буквальном вдохновении.

2 Кор. 3. 6.

И снова: «Ибо дал нам Бог духа не боязни, но силы и любви и целомудрия».

2 Тим. 1. 7.

Мой сегодняшний тезис не трюизм; мой аргумент не является ненужным или неуместным. Нет ничего более распространенного, чем недооценивать важность теологии; считать ее не имеющей никакого отношения к жизни, не влияющей на прогресс человечества, не являющейся причинной силой в отношении цивилизации. Г-н Бакл, один из новейших английских историков философии, утверждает, что теология является результатом, а не причиной национального характера; что она просто симптоматично отражает состояние народа. Если они в хорошем состоянии, у них хорошая теология; если в плохом состоянии, то плохая. Он даже думает, что из-за ошибочного рвения христиане пытаются распространять свою религию, потому что он верит, что дикари не могут стать христианами. Цивилизация, полагает г-н Бакл, во многом зависит от почвы, климата, пищи, пассатов; но не очень от религиозных идей. Он говорит, что в Англии «теологические интересы давно перестали быть главными». «Время для этих вещей прошло». И это также очень распространенное мнение среди нас. Многие реформаторы имеют представление, что мы покончили с теологией, что мы можем обойтись без нее. Некоторые люди науки говорят нам, что теология не имеет ничего общего с прогрессом цивилизации, но что она исходит из открытий в сфере физической науки. Но я считаю, что единственное, что сдерживает прогресс реформы, – это ложная философия относительно Бога и человека, ложный взгляд на идеи Бога относительно этого мира; и что единственное, что необходимо для человеческого прогресса, – это более глубокий, высокий, широкий взгляд на Бога и его пути. И я надеюсь, что смогу показать некоторые основания для этого мнения.

Религиозный инстинкт в человеке универсален. Некоторые люди и некоторые расы обладают им больше, а другие меньше; но история человечества показывает, что религия в той или иной форме является одним из самых неразрушимых элементов человеческой природы. Но проявится ли этот религиозный инстинкт как вера или как фанатизм; будет ли он слепым энтузиазмом или разумным убеждением; будет ли он мучительным суеверием или утешающим миром; приведет ли он к жестоким преследованиям или к небесной благосклонности; все это и многое другое зависит от теологии. Религия – это слепой инстинкт: идеи Бога, человека, долга, судьбы, которые определяют его развитие, составляют теологию.

Тот же закон касается Совести и Этики. Совесть в форме морального инстинкта универсальна для человека. В груди каждого человека есть убеждение, что что-то правильно, а что-то неправильно; но что это правильно, а что неправильно, зависит от Этики. В каждом языке человека есть слова, которые подразумевают должное и не должное, долг, ответственность, заслугу и вину. Но то, что люди считают, что они должны или не должны делать, – это зависит от воспитания их совести; то есть от их Этики.

Совесть, как и религия, – это сила человека и его слабость. Совесть делает из нас всех трусов; но именно сильный борец делает из нас всех героев. Дикари жестоки, пираты жестоки; но они не могут быть такими жестокими, как хороший человек с заблудшей совестью. В самом диком сердце есть немного человеческой доброты, которую ничто не может полностью победить, – ничто, кроме совести. Она может сделать человека таким же твердым, как альпийская скала, таким же холодным, как гренландский лед. Пыточные камеры и аутодафе инквизиции превосходят жестокость североамериканских индейцев. Жестокость инстинкта ничтожна по сравнению с жестокостью совести. Итак, что же направляет совесть к добру или злу? Теология в форме этики является проводником совести. Ибо, как только человек верит в Бога, он верит в авторитет своего Бога, который направляет и контролирует его действия. Все, что его Бог говорит ему делать, должно быть правильным для него. Поэтому религия в своей внутренней форме есть либо унижающее и мучительное суеверие, либо радостная вера, в зависимости от теологии, с которой она связана. А религия в своей внешней форме есть либо нечистый и жестокий деспотизм, либо возвышающая мораль, в зависимости от идеи Бога и Долга, которые ею руководят; то есть в зависимости от ее связанной теологии.