Владимир Вениаминович Агеносов. Учитель. Ученый. Человек

Когда я ближе узнал своего научного руководителя, понял, что нет на кафедре более доброжелательного и сердечного человека, чем Прохор Демьянович. Порой мне казалось, что доброта его была даже излишней. Помню, мы принимали с ним экзамен. Сдававшие ему получали пятерки и четверки, я ставил в основном тройки и двойки. Профессор не мешал мне «свирепствовать», но смотрел на меня сочувственно. А после экзамена с легкой иронией сказал: «Аспирант хочет, чтобы студент знал столько же, сколько он сам, а я уже понимаю, что нельзя объять необъятное. Если студенту понадобится, он и без нашего экзамена найдет нужный ему материал. Оценка ставится не за сумму знаний, а за умение ориентироваться в литературном процессе». Сегодня, когда мне почти столько же лет, сколько тогда было моему учителю, я понимаю его правоту.

К третьему курсу аспирантуры между нами сложились особые отношения. После заседания кафедры или его лекции Прохор Демьянович деликатно спрашивал: «Вы не торопитесь? Может быть прогуляемся?». И мы шли пешком от Малой Пироговской до его дома на Набережной Тараса Шевченко, разговаривая о Блоке или Гумилеве, Андрее Белом или Сергее Есенине, об академике Веселовском или академике Виноградове. Впрочем, «разговаривали» не то слово. Говорил Прохор Демьянович, вставляя время от времени в свою речь деликатное «как вы знаете» или «помните». Разумеется, я ничего этого не знал и потому не мог помнить. Просто профессор берег мое самолюбие. Эти прогулки, по сути, были восхитительными лекциями для одного слушателя.

Дойдя до дома профессора, мы поднимались в его квартиру, где он нежно целовал жену Людмилу Ивановну, а затем проводил меня в свой кабинет и показывал книжные раритеты, комментируя каждый из них. Там я впервые увидел полные собрания сочинений Владимира Соловьева, Дмитрия Мережковского, роскошное венгеровское издание Пушкина, истории русской литературы начала века и многие другие тогда недоступные нам книги.

Провожая меня, Прохор Демьянович к моему великому смущению подавал мне мое пальтишко или плащ, неизменно приговаривая: «Здесь возраст не имеет значения – вы мой гость».

Честно говоря, удивляло, что при такой энциклопедичное™ знаний, при таком удивительном владении словом он был только кандидатом наук, к тому же педагогических. Лишь много позже я узнал, что его первая диссертация об А. Белом, написанная в страшные 30-е годы, не только не была защищена, но и принесла ему такие неприятности, что он зарекся писать и предпочел стезю методиста рискованному пути литературоведа. А лгать или писать полуправду о литературе он не умел и не хотел.

Возможно, это самоотречение было сделано ради семьи: Прохор Демьянович обожал свою жену (любовь его была так сильна, что он пережил Людмилу Ивановну всего на два месяца), не хотел рисковать карьерой своего любимого сына Бориса, работавшего тогда в ТАССе…

Алексей Васильевич Терновский формально не был моим учителем. Но я, как и сотни его бывших студентов, как десятки его аспирантов, считаю его своим учителем. Учителем с большой буквы. Впервые я, провинциальный юноша с Урала, увидел Алексея Васильевича перед вступительными экзаменами в аспирантуру. До этого у всех (а поступало нас человек 6 или 7) были встречи с другими преподавателями, нагнавшими на нас немало страху. И вот в кабинете С.И. Шешукова появился Алексей Васильевич. Строжившийся Шешуков посветлел лицом и радостно выдохнул: «Леша!». И затем к нам: «Знакомьтесь: это доцент Терновский». Сейчас не помню, какие слова или может быть шутку произнес в ответ вошедший, но отчетливо помню, что с этой минуты мы все влюбились в Алексея Васильевича. И уже сдав экзамены и получив сообщение о зачислении, каждый мечтал стать именно его аспирантом. Судьба распорядилась иначе. Но Алексей Васильевич остался «всехным» учителем.

С ним мы советовались о теме своих диссертаций. Ему давали на отзыв свои во многом ученические статьи, зная, что он не только их внимательно прочитает, но и подскажет, что надо добавить. У него была потрясающая эрудиция, множество идей – и он щедро дарил их нам. Скажу честно, мы злоупотребляли его добротой. Бывали кафедры, когда Алексей Васильевич оказывался внутренним рецензентом сразу двух кандидатских диссертаций. И всякий раз его выступления были уроком не только для обсуждаемого, но и для всех присутствующих. Он выходил к столу, доставал исписанные с двух сторон его красивым почерком листочки и, начиная с неизменной похвалы, демонстрировал свое глубокое проникновение в замысел автора работы. А затем неизменно следовало: «только может быть», «я бы посоветовал», «мне кажется» и такое количество мудрых замечаний, что в одних случаях диссертант открывал новые перспективы для своей работы, а в других – сам понимал, что надо еще работать и работать. И хотя выступал Алексей Васильевич на таких осуждениях довольно долго, аудитория замирала: частные вопросы диссертации он незаметно переводил в русло академического обсуждения проблемы. Это были подлинно профессорские монологи.

И мы долго не могли поверить, что наш Алексей Васильевич «только» кандидат наук и доцент. Жизнь сложилась так, что сначала война, потом семейные обстоятельства (дочь его жены была инвалидом, и Алексей Васильевич возил ее на такси сначала в школу, потом в университет) не позволили ему написать докторскую диссертацию.

Между тем сейчас, когда его нет с ними, стало ясно, что он был вопреки собственным весьма скромным оценкам своего научного значения большим ученым. Он не только одним из первых умно и тонко написал несколько статей о драматургии Н. Погодина, но и подготовил о творчестве этого писателя монографию, так и оставшуюся в архиве автора: к тому времени Погодин стал лауреатом Ленинской премии, о нем было уже много написано, и Алексей Васильевич не захотел быть среди аллилуйщиков. Терновский-ученый открыл читателю Макаренко-художника, участвовал в издании собрания сочинений автора «Педагогической поэмы» и «Флагов на башне». Его статьи о военной литературе, рецензии на литературоведческие монографии о военной теме свидетельствуют о тонком и безошибочном филологическом чутье автора. Это сегодня ни для кого нет сомнения в том, что проза А. Адамовича, В. Астафьева, Г. Бакланова, Ю. Бондарева, В. Быкова, К. Симонова, поэзия Когана, Кульчицкого, Майорова – классика советской литературы. В 60-е годы в МГПИ имени В.И. Ленина было немало неистовых ревнителей литературы, обвинявших этих писателей в очернительстве подвига советского народа. А участник войны, обладатель медали «За отвагу» и ряда других боевых наград, доцент Терновский настойчиво продвигал их произведения в журнале «Литература в школе». Незадолго перед его смертью я обратился к учителю с просьбой написать главу об одном из самых его любимых поэтов – об А. Блоке для учебника «Русская литература Серебряного века». Каково было мое удивление, когда Алексей Васильевич попросил дать ему несколько месяцев для выполнения этой просьбы. Написанная им глава украсила не только эту вышедшую уже двумя тиражами книгу, но и вошла в учебник для 11 класса, выдержав шестнадцать изданий. Но, пожалуй, наибольший вклад ученый внес в освоение творческого наследия Николая Глазкова. Его стараниями вышли несколько сборников стихов поэта, «Воспоминания о Н. Глазкове», академические статьи: «О периодизации творчества Н. Глазкова», «Н. Глазков и Велимир Хлебников» и др. Всё это многократно «тянуло» на докторское звание по совокупности работ. Другой бы быстренько оформил соответствующие документы. Другой, но не Алексей Васильевич с его интеллигентским «самоедством». Даже когда в 80-е годы ему было присвоено ученое звание профессора, он говорил об этом крайне застенчиво. Но и до этого, и после этого он был Профессором в том дореволюционном понимании этого слова, в каком мы говорим о профессоре А.П. Куницыне, воспитавшем Пушкина, о профессорах А.Н. Веселовском, А.Ф. Лосеве, В.В. Виноградове, Ю.М. Лотмане, за каждым из которых стоят его ученики и о лекциях каждого из которых до сих пор ходят легенды. Лекции Терновского собирали в те весьма либеральные в вопросах посещения времена невиданные аудитории. Он читал не просто блестяще, но делая весьма значительные отступления от общепринятых положений казенного литературоведения. Много лет спустя меня поразило, как на встречах выпускников Ю. Ким, Ю. Коваль и Ю. Ряшенцев, испытавшие в период учебы в родном институте немало гонений, признавались, что МГПИ для них – это дружба, песни и… лекции А.В. Терновского. Кстати говоря, поддерживавшего с ними уже дружеские связи в последующие весьма для них тяжелые годы. Уже на моей памяти в середине 80-х годов случай, когда заядлый прогульщик-пятикурсник, случайно попавший на спецсеминар Алексея Васильевича о Серебряном веке, вышел оттуда с твердым желанием ходить и впредь.

В советской вузовской практике не было принято маститым преподавателям (впрочем, как и молодым) тесно сближаться со студентами и даже с аспирантами. Партком и спецотдел (был и такой в институте) весьма неодобрительно смотрели на приглашение студентов домой к педагогам, сурово осуждали совместные застолья. Доцент Терновский был одним из немногих, кто игнорировал эти установки. Он мог запросто прийти с аккордеоном в студенческое (и уж тем паче аспирантское) общежитие. Не отказывался сыграть на гитаре, если она оказывалась под рукой, не брезговал распить с институтской молодежью бутылочку-другую пива или даже рюмку водки. При этом такие неформальные вечера никогда не превращались в банальную пьянку. Это был пир в платоновском или пушкинском значении слова: пир ума и того спокойно восторженного восприятия мира, которое составляет сущность русского интеллигента. А Алексей Васильевич был душой компании.

На кафедре говорили, что Алексей Васильевич – сердце коллектива. В 60-70-е годы среди старейших профессоров кафедры был обычай собираться после получки в тихом месте и за вкусной едой и выпивкой обсуждать дела кафедральные. Сначала встречались в ресторане «Минск». Позднее собирались на Метростроевской, рядом с которой на Кропоткинской площади стоит памятник Ф. Энгельсу.

Алексей Васильевич Терновский

На профессорском жаргоне это называлось «под Энгельсом». В последние годы жизни С.И. Шешукова встречи были перенесены на его квартиру. Мне довелось не раз присутствовать на таких застольях. Порой позиции участников встреч оказывались далеко не одинаковыми. Спорили обычно С.И. Шешуков и В.А. Лазарев, изредка и я лез по глупости в полемику. И всякий раз получалось так, что слово Алексея Васильевича завершало дискуссию: авторитет «Леши», как все старейшины звали коллегу, был непререкаем.

Из сказанного отнюдь не вытекает, что А.В. Терновский был добреньким или беспринципным. Помню, как на одну из таких встреч пришел их старый друг, незадолго до того закончивший, как ему казалось, докторскую диссертацию. После трапезы начался разговор об этой работе. На сей раз дискуссии не было. Автору работы было сказано, что она «не тянет» на докторскую. И последнюю точку в разговоре поставил-таки Алексей Васильевич: «Стыдно на старости лет позориться с такой работой».

Не забуду и нашу последнюю встречу. Речь шла об одном из учеников Степана Ивановича, решившем, что ему всё дозволено. Поднял вопрос именно Алексей Васильевич. И вновь решение было единодушным: парня надо привести в чувство.

Вырастив не одно поколение аспирантов, профессор Терновский пристально следил за своими питомцами. Помогал им, порой рискуя собственным положением. В 1968 году группа бывших аспирантов МГПИ, распределенная на Сахалин, выступила там перед студентами с осуждением ввода советских войск в Чехословакию. Излишне говорить, что всех их выгнали с работы. Алексей Васильевич помог самому талантливому из них переехать в Москву и добился, что его приняли на работу в МГПИ. Он радовался успеху каждого из нас, никогда не испытывая чувства ревности к тем своим ученикам, кто защитил докторские диссертации…

Человеком широким, далеко неоднозначным, пожалуй, самым сложным из тех, кого я называю своими Учителями, был уже неоднократно упоминаемый Степан Иванович Шешуков (1913–1995). Он был и мог бы вслед за Л. Толстым сказать: «Я не птичка, чтобы петь одно и то же». Вынужденный на заседаниях кафедры отстаивать принципы партийности литературы и социалистического реализма, а порой и идти на идеологические компромиссы (помню, как он потребовал от своего аспиранта усилить критический пафос в адрес нравившихся самому профессору Бондарева и Бакланова – им приписывали пацифизм и ремаркизм), он тем спасал нас и кафедру от более существенных неприятностей. Кстати, автор уже упомянутой диссертации Казбек Шаззо по настоянию Степана Ивановича был допущен к защите и сегодня возглавляет литературоведческую науку в Адыгее.

Уроком для всех нас стала история с публикацией книги С.И. Шешукова «Неистовые ревнители», где авторское понимание истории советской литературы расходилось с догматической трактовкой того времени. Ученый ратовал за многообразие творческих направлений в советской литературе, за право писателя использовать самые разные стили и формы. Влюбленный в А. Фадеева, Степан Иванович не побоялся сказать об ошибках Фадеева-руководителя РАППа. Книга трудно проходила цензуру и неоднократно обсуждалась в партийных органах. В критике командного стиля РАППа и его борьбы за генеральную линию в искусстве неистовые ревнители 60-х годов увидели прямую параллель с их собственным отношением к литературе и писателям. Автору пришлось изъять некоторые наиболее «крамольные» места, но отказаться от концепции он не захотел. После ряда мытарств книга всё-таки вышла (1970), ив 1971 году защищена как докторская диссертация. Из этой истории я извлек урок: можно в силу тех или иных обстоятельств не говорить всё, что ты думаешь, но нельзя говорить то, что ты не думаешь. Этого принципа я придерживался все годы работы в советской высшей школе. Помню, уже в годы перестройки ко мне подошел один весьма умный, но осторожный коллега и задал наивный вопрос: «Вы в 70-е годы говорили то, что говорят сейчас. Что, откуда-то знали?».

Вернусь к своим отношениям со Степаном Ивановичем.

60-е годы были не самыми легкими для декана филфака и заведующего кафедрой советской литературы профессора С.И. Шешукова… Степану Ивановичу приходилось отстаивать кафедру от обвинений в аполитизме. И тут приближается моя защита. Вроде бы, «Ленинская тема в современной советской прозе» в канун 100-летнего юбилея вождя – достижение кафедры. Но дело в том, что я писал не о тех произведениях, которые изображали Ленина в традиционно приукрашенном виде, а о писателях в горьковских традициях стремившихся увидеть в Ленине человека со всеми человеческими качествами. «Персонажами» моей работы были Эм. Казакевич, В. Катаев, М. Шагинян, Е. Драбкина, не пользовавшиеся любовью Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. Две мои статьи были сняты цензурой. Под вопросом стояла моя защита.

Казалось бы, в этой ситуации профессору С.И. Шешукову легче всего было пожертвовать аспирантом и сохранить реноме кафедры как стойко придерживающейся «правильных», идейных позиций. Позже я узнал, что кое-кто по-дружески советовал Степану Ивановичу так и поступить.

Решение, принятое им, было весьма неординарным. Сурово сказав мне, чтобы я принес ему злополучную диссертацию, заведующий кафедрой объявил, что он сам прочтет ее и лишь тогда вынесет свой вердикт. Прошла неделя. Меня вместе с научным руководителем вызвали в кабинет к декану, где уже собрались все ведущие ученые кафедры. «Я прочитал диссертацию, – сказал Степан Иванович, – и буду ее везде отстаивать». 5 января 1970 года диссертационный совет единогласно присвоил мне кандидатскую степень. Мнение профессора С.И. Шешукова было непререкаемым.

Почти так же повторилась и история с моей докторской. Её тема «Советский философский роман» вызывала активное неприятие Степана Ивановича. Полушутя-полусерьезно он не раз сердито говорил: «Что же у тебя получается? Лев Толстой создавал не философские романы, а какой-то Анатолий Ким – философские?». Мои доводы, что философский роман – не содержание и тем более не оценка, а литературная форма, профессора не убеждали. Как не убеждала и мысль, что может быть гениальный нефилософский роман и плохой философский.

На одном из заседаний кафедры, где обсуждали мою аспирантку, Степан Иванович весьма резко сказал, что ее недостатки – это недостатки научного руководителя. Я начал спорить. Степан Иванович разгорячился и заявил, что в таком случае я никогда не защищу свою диссертацию. Я по молодости ответил дерзостью. Казалось, хорошему отношению учителя к ученику пришел конец. Каково же было мое удивление, когда после кафедры Степан Иванович сказал мне: «Дурачок, я же тебя люблю» и пригласил пойти поужинать вместе с кафедральными мэтрами.

Настала пора моей предзащиты. С трепетом вручил я старейшине кафедры работу. Ждал, что в возвращенной рукописи будет множество пометок красным карандашом – обычная привычка Степана Ивановича читать сочинения аспирантов и докторантов. Листы моей работы вернулись чистыми и сопровождались словами: «Мы с Ниной (женой С.И.) прочитали твою работу. Замечаний практически нет. Портить рукопись красным карандашом не стал».

Не уверен, что мне удалось переубедить Степана Ивановича. Но он был большим ученым и никогда не утверждал, как некоторые, что есть только две научные школы: одна – его, а вторая – неправильная. Широта взглядов, уважение к чужой точке зрения, как теперь говорят толерантность (хотя Учитель не любил иностранных слов) – были неотъемлемой чертой Степана Ивановича.

Я был участником последней профессорской вечери в доме Шешуковых незадолго до смерти Степана Ивановича. Тем более значимым представляется рассказать об этой встрече, ставшей своего рода завещанием нашего учителя.

В то время на кафедре впервые возникли серьезные разногласия. Часть молодежи была недовольна выдвижением вне очереди на доцентское звание одного из молодых ученых. Его поддерживал тогдашний заведующий кафедрой В.А. Лазарев, считавший, что другие менее достойны. Я был ближе к точке зрения недовольных и вместе с ними предлагал другую кандидатуру. Степан Иванович преподал нам урок мудрости, сказав, что он поддерживает обе кандидатуры, что надо давать возможность роста всем талантливым ребятам.

Это не было беспринципной добротой. Чуть позже, когда речь зашла о другом молодом преподавателе, который воспользовался долгим отсутствием шефа и стал откровенно противопоставлять себя и В.А. Лазареву, и почти всему коллективу кафедры, Степан Иванович сурово сказал, что такое поведение терпеть нельзя, что если с этим смириться, на кафедре начнется «раздрай», и что он лично «высечет» своего подопечного и призовет к порядку. Увы! Смерть помешала ему это сделать. Кафедра на какое-то время не избежала раскола, пока сей молодой человек не покинул коллектив. Потом он долго писал на нас жалобы и статейки в желтой прессе.

Листы моей работы вернулись чистыми и сопровождались словами: «Мы с Ниной (женой С.И.) прочитали твою работу. Замечаний практически нет. Портить рукопись красным карандашом не стал».

Закончить эту часть своих воспоминаний я хочу рассказом о человеке, сыгравшем огромную роль в моей судьбе, которого я считаю не только Учителем, но и в определенной мере моим крестным. Это Абдурахман Халилович (Абдул-Рахман Халил оглы) Везиров, бывший секретарь ЦК ВЛКСМ, первый секретарь ЦК Компартии Азербайджана, Чрезвычайный и Полномочный Посол СССР. В конце 60-х годов я был председателем юношеского Совета Всесоюзного общества филателистов. А А.Х. Везиров курировал в ЦК комсомола все направления, связанные с неполитическими интересами молодежи (старшее поколение помнит всесоюзные соревнования футболистов «Кожаный мяч», хоккеистов «Золотая шайба», шахматистов «Белая ладья», юных пожарников, юных космонавтов). Не часто нам приходилось встречаться, и когда я заканчивал аспирантуру, Абдурахман Халилович предложил мне пойти преподавателем литературы в только что создававшуюся Высшую комсомольскую школу.

Казалось, на том отношения и должны закончиться, но надо знать этого человека! В 1975 году я приехал в командировку в Баку, и вдруг мне говорят, что со мной хочет поговорить зав. отделом промышленности ЦК КП Азербайджана Везиров. Не знаю, как он узнал о моем приезде, но разговор был поистине отеческий: как живется, как работается, не нужна ли помощь в Азербайджане? По его рекомендации я слетал на Нефтяные Камни – самый крупный нефтедобывающий промысел в море. Затем опять пауза, но через разных знакомых мне передают приветы от Везирова. Когда Абдурахман Халилович окончательно вернулся в Москву, мы стали чаще встречаться. Он попросил меня почитать его воспоминания о дипломатической службе. Честно говоря, я полагал, что это будут неотработанные куски, которые мне предстоит отредактирвать. Какого же было мое удивление и восхищение, когда я получил блестяще написанные мемуары, включающие в себя и документы, и рассуждения ученого-политолога. Тем не менее автор терпеливо выслушивал мои частные соображения, кое-что изменил, в остальных случаях доказал мою неправоту. Попутно, когда мы рассматривали богатейший фотоархив А.Х. Везирова, я увидел там множество фотографий моего учителя с Ю.А. Гагариным, Г.С. Титовым, другими космонавтами, с Е.М. Примаковым (оказалось, они давние друзья), с А.Н. Пахмутовой и многими деятелями культуры. Мне выпала честь быть на юбилее Абдурахман Халиловича и на презентации его книги: такого количества знаменитостей я никогда ни до, ни после этого не видел.

Глава 3

Китайская семья

Из книги В.В. Агеносова «Избранные труды и воспоминания» (М.: АИРО-XXI, 2012)

В 1997 году в МПГУ приехал на стажировку директор Института русского языка Пекинского университета иностранных языков профессор Чжан Цзянхуа. Он добросовестно посещал лекции наших преподавателей, а перед отъездом сделал мне и профессору-культурологу Т.Ф. Кузнецовой предложение приехать в Пекин и почитать лекции для китайских аспирантов. Татьяна Федоровна по каким-то причинам отказалась, а я в 1998 году поехал на месяц. На мои лекции приходили и преподаватели Института – русисты. Среди тех, кто посещал мои лекции, выделялась небольшого роста интересная женщина, явно совмещавшая восточную и европейскую внешность. Это была дочь русской потомственной дворянки, одной из основательниц русистики в Китае Елизаветы Павловны Кишкиной и выдающегося китайского коммуниста Ли Лисаня, погибшего в культурную революцию. Звали ее Ли Иннань, а по-русски Инной. Несколько раз меня приглашали в дом Ли Ша, как по-китайски звали Елизавету Павловну. Здесь все, кроме домо-хранительницы-китаянки, говорили по-русски, здесь был русский дух и Русью пахло. Я вернулся домой очарованный женщинами этого дома (кроме Инны, у Ли Ша есть дочь Алла) и Инниными сыновьями Пашей и Димой.

В 2000 году я вновь был приглашен в Китай, теперь на полгода. С Инной мы встретились как добрые друзья. Она помогала мне понять китайскую культуру, показывала мне пекинские хутуны (старые улицы). Вместе мы ездили за город, ходили на спектакли китайских театров. Вместе поехали на каникулы в Таиланд. Чем больше я узнавал эту удивительную женщину, чем чаще она рассказывала мне о своей жизни, тем более я проникался к ней удивлением и восхищением.

Золотая медаль московской школы, любовь к филологии, к литературе, увлечение Китаем и кубинской революцией – всё это было похоже на то, что в те же годы испытывал, живя на Урале, и я. Правда, в жизни Инны, Аллы и их мамы было то, чего я, слава Богу, не испытал. Когда Инна что-то рассказывала, она порой, как о чем-то естественном, могла сказать «когда я сидела в тюрьме». В тюрьме, в одиночке, они с сестрой провели по 2 года, Елизавета Павловна – 8 лет. По обвинению в пособничестве Советскому Союзу. Потом было «перевоспитание» на сельских работах, возвращение в Пекин, реабилитация и работа в Институте русского языка: и просто профессором, и после Чжан Дзянхуа – директором. При этом Инна сохранила и жизнерадостность, и жажду жизни, и любовь к русской культуре, и китайский патриотизм. Только к революционной теории стала относиться более аналитически, без лишних восторгов.

В феврале 2006 года мы стали мужем и женой и, как говорит моя теща, у нас гостевой брак: то я в Китае, то Инна в России. То мы оба где-нибудь в Европе. У жены друзья по всему свету, да и у меня кое-где есть хорошие знакомые. Поразительно, как легко Инна вписалась в круг моих друзей. Все они в восторге от нее. Впрочем, Паша с Димой тоже меня приняли. Так и живем многонациональной семьей: мы с женой – россиянин и китаянка, китаец Паша Лю и его жена японка Сяо Мин; китаец Лю Сюань (для всех русских Дима) и его жена украинка Лена. Дима и Лена подарили нам внука Даника. Ему уже почти 5 лет. Говорит по-русски и по-китайски. Все мы его любим, а прабабушка Елизавета Павловна (ей 98) души в нем не чает.

Инна Ли

Эхо друг друга: памяти моего мужа Владимира Вениаминовича

«Печаль моя о том, что встретились мы поздно» – так с давних времен говорят в Китае. Да, мы поздно встретились: больше полувека прожили друг без друга.

Я родилась в Москве во время войны, на год позже Владимира Вениаминовича. Отец Ли Лисань был одним из создателей и руководителей КПК в 1920-е годы, работал в Коминтерне в 1930-е, попал под каток репрессий в начале 1938-го, но выжил. В 1946 году его наконец-то выпустили на родину, и мама Елизавета Павловна, взяв трехлетнюю дочку, т. е. меня, вслед за ним отправилась в Китай. Мама был урожденная дворянка из тамбовско-саратовского рода Кишкиных, но получила советское, комсомольское воспитание, хотя главным для нее всегда были любовь, верность, семья. Когда разразился конфликт между КПК и КПСС на идеологической почве и многие советские женщины уезжали из Китая, бросая мужей, мама, несмотря ни на что, осталась и никогда о том не жалела, даже поплатившись тюрьмой в годы «культурной революции». Дома она создала особую атмосферу теплоты, душевности, «всемирной отзывчивости», свойственную русской интеллигенции, передала русский язык и культуру нам с сестрой и позднее нашим детям. Мы с Лялей, как и мама, стали преподавателями русского языка в Китае.

Весной 1998 года сошлись пути – мой и Володин. В самом начале нового семестра вернулся из научной командировки наш тогдашний директор Чжан Цзяньхуа и с восторгом поделился со мной: «Знаешь, я в Москве такого классного специалиста нашел! А как лектор он просто потрясающий!» Вскоре по Институту русского языка полетела весть: «Профессор Агеносов начинает читать спецкурс по литературе русской эмиграции!» Даже для меня, с детства погруженной в русский язык и литературу, эта тематика была совершенно незнакомой. Я решила заполнить брешь в своем образовании, тем более, раз лектор такой выдающийся. Как сейчас помню, аудитория была набита до отказа – среди слушателей не только студенты, аспиранты, докторанты, но и преподаватели. Кто-то, заметив меня, притащил дополнительный стул. И вот на кафедру поднимается лектор – подтянутый, энергичный, в отлично сшитом синем блейзере. Конечно, не в английском блейзере было дело: выразительность голоса, артистичность, погруженность в тему, яркая и четкая подача материала, новизна и глубина мысли неотрывно притягивали внимание к докладчику. Я прослушала весь курс до конца, хотя никто не вменял мне это в обязанность. Поэтому могу сказать, что тоже считаю себя ученицей профессора Агеносова.

Вот так – в университетской аудитории состоялось наше знакомство 26 лет тому назад. А поженились мы 8 лет спустя. Медленно и раздумчиво шли навстречу друг другу: лектор и слушательница – коллеги по работе – хорошие знакомые – близкие друзья – муж и жена. Мы шаг за шагом прошли все эти стадии. Владимир Вениаминович любил повторять слова Валерии Дмитриевны, жены М.М. Пришвина, которую хорошо знал: «Мы с Михаилом Михайловичем, когда встретились, были не Ромео и Джульетта, а взрослые люди». Мы с Владимиром Вениаминовичем тоже были вполне себе взрослые, каждый со своей личной историей, своим багажом непростых лет, а вот установить душевную близость нам помогло детство. Мы оба выросли в уютной семейной обстановке, на книгах из домашней библиотеки, читая все подряд – порой не по возрасту, но в соответствии с эпохой. В первых классах школы Володя прочитал «Диалектику природы» Ф. Энгельса, а я – «Гражданскую войну в СССР». И школа у нас была одна и та же – советская. И увлечение общее – русская литература. Выяснилось, что нам нравились одни и те же писатели, поэты, и, когда кто-то вспоминал какую-нибудь строчку Маршака, скажем, или Маяковского, другой (или другая) сразу же подхватывал. По мере общения ниточки, которые нас соединяли, укреплялись, множились. Не сразу, но неуклонно росло взаимное доверие, желание глубже поведать о своей жизни, поделиться тем, что носишь в душе. Мы любили беседовать друг с другом, и Владимир Вениаминович раскрывался передо мной все больше и больше.

Он был многогранным человеком. В этой книге, которую вы держите в руках, о нем рассказывают самые разные люди, каждый со своей стороны. Я не хочу повторять то, что Владимир Вениаминович сам написал о своей жизни, и то, что описывают его друзья и ученики. Просто постараюсь передать, каким он виделся мне, и, может быть, заполнить некоторые пробелы в его мемуаре, дополнить картину его жизненного пути. Хочется, чтобы всем, кто читает эти воспоминания, Владимир Вениаминович запомнился как яркий человек во всей своей сложности и глубине.