Владимир Вениаминович Агеносов. Учитель. Ученый. Человек

Школа № 41

Ещё в начальных классах Володя увлёкся собирательством почтовых марок. И если почти все из нашего окружения вскоре забросили это увлекательное дело, то Володя продолжал активно заниматься филателией. За многие годы он собрал уникальную коллекцию марок, организовывал в Магнитогорске городские филателистические выставки. От корки до корки он штудировал «Пионерскую правду», однажды прочитал, что крупные предприятия должны оснащать школы автомобилями, даже из числа списанных, для изучения школьниками устройства автомобилей и приобретения ими навыков вождения. Зная, что я «разбираюсь» в автомобилях, он организовал наш совместный поход к руководству Магнитогорского металлургического комбината. Правда не совсем удачно: просили списанную Эмку, а пообещали Москвич 401. Но что могли сделать ученики 4-5-го класса? Если бы руководство школы нас поддержало и взяло бы на себя организационные детали, то в школе появилось бы учебное пособие в виде автомобиля.

Юные пионеры. В верхнем ряду 2-й слева Игорь Рудаков, 3-й слева Володя Агеносов

Осенью 1957 года судьба развела нас с Володей. Моего отца перевели на работу в Челябинск, а Володя продолжил учёбу в Магнитогорске. В семидесятые годы нам приходилось несколько раз встречаться в Москве. Я бывал в гостях у Володи, любовался его коллекцией марок. В 2017 году мы встретились в Челябинске на вручении престижной премии «Светлое прошлое», лауреатом которой стал Володя. К огромному сожалению, это была наша последняя встреча, позже удавалось общаться только по телефону. Горжусь тем, что мне удалось уговорить и вдохновить Володю согласиться на операцию по эндопротезированию коленного сустава. Это существенно облегчило ему жизнь в последующие годы.

В Челябинске на вручении премии «Светлое прошлое», январь 2017 г. Слева направо: В.М. Рудакова, В.В. Агеносов, И.В. Рудаков, С.Н. Скороходов

Весной 2021 года мне посчастливилось побывать в Магнитогорске, на Березках – именно так говорят все магнитогорцы. Прошёл по родным местам, посмотрел на домик, где жил Володя. Вот этот домик. Когда-то подобное считалось неплохим жильем

Память о детских и юношеских годах крепко хранится в наших сердцах, как и память о школьных товарищах. Больно осознавать, что Володи больше нет с нами. Вечная ему память.

Берёзки

Володе Агеносову

Посёлок Берёзки, улица Щорса,
Мальчики в школу пошли,
Был среди них и Влад Агеносов,
Лучший средь них ученик.
Был он товарищем нашим, был лучшим,
Был и вожатым с кучей идей,
Был он серьезней нашенской братии,
Был он, конечно, умней,
И имя «профессор», что дали мальчишки,
Володя по праву носил.
Вся школа гордилась парнишкой с Берёзок.
Та сорок первая, что жизни учила детей,
Помнит Володю до наших нелёгких дней.
Годы прошли, птенцы разлетелись,
Кто-то чего-то достиг,
Ну а по жизни наш Влад Агеносов
Останется номер один.

Никита Ломтев

Мой любимый крестный

Мне очень тяжело даются эти строки. Никак не мог заставить себя сесть за компьютер и начать писать воспоминания о моем любимом крестном. Все время находились как будто более «важные» дела. Но сейчас, надеюсь, все будет легче. Владимир Вениаминович Агеносов был близок с нашей семьей Ломтевых очень давно, никогда не забывал поздравлять с днями рождения, с праздниками, приезжал отдохнуть к нам домой или на дачу в Подмосковье. Лично я познакомился с Владимиром Вениаминовичем еще в ту пору, о которой у меня нет осознанных воспоминаний, то есть в раннем детстве. Он был со мной рядом, когда меня привезли домой из роддома, радовался моему первому слову, первому самостоятельному шагу, грустил, когда узнавал о том, что я заболел. Сколько себя помню, я всегда тянулся к «Витаминычу», как я его ласково и по-доброму называл, потому что было сложно выговорить его отчество. Я постоянно ему звонил по телефону, а потом, когда появилась видеосвязь, мы почти каждый день созванивались и общались.

Я всегда восхищался его профессией, мне было интересно слушать его истории о студентах, о различных научных конференциях, о работе в университетах России и за границей. Все это в совокупности и повлияло на выбор моего будущего. Благодаря Владимиру Вениаминовичу Агеносову я стал учителем. Помню, как мы с ним посетили концерт Михаила Шуфутинского в ресторане «Backstage». А о совместных походах в театр, в музеи, на выставки, коих не сосчитать, и говорить нечего, потому что все это проходило интересно, потому что культура – это бесценный опыт, любовь к которой сложно привить. У Владимира Вениаминовича получилось это сделать, и я ему за это очень благодарен.

Для меня было неожиданностью, когда я, находясь в другом городе, по-моему, в Иваново, позвонил Владимиру Вениаминовичу и попросил о помощи, а он мне сразу ответил, что у него там есть знакомые, позвонил им, и мне помогли решить возникшую у меня проблему. Сейчас, с прошествием времени, я понимаю, как это здорово – иметь таких хороших знакомых, истинных друзей, которые всегда помогут. Я доверял ему больше всех в этой жизни. Даже сейчас, в момент радости или невзгод, первая мысль, которая меня посещает до сих пор: «Надо позвонить дяде Вове и рассказать ему все». Никогда не забываю принцип, которому он научил меня – не нужно злиться и обижаться на человека, как бы плохо этот человек ни поступил, нужно помолиться за него и пожелать ему всего хорошего, простить его. Мне не хватает Владимира Вениаминовича, я тоскую, скучаю и безумно люблю его, потому что я тот, кто я есть благодаря воспитанию этого человека.

Алексей Пшеничников

Дядя Володя и крестный моей дочери

Мой папа говорил: «Можешь не писать – не пиши». Я мог не писать, могу и сейчас, но папа рассказывал мне многое из своей жизни, и то, что касается дяди Володи, я буду считать папиным рассказом, а стало быть, пишу уже не я, а он. Их обоих нет уже в живых и не хотелось бы думать, что доброе уйдет вслед за ними, не оставив никакого воспоминания в утешение и назидание живущим.

Сейчас трудно говорить об ушедшей эпохе, болезненном опыте, пережитом нашей страной в XX веке. Стране, потерявшей уважение к своей истории – мы старый мир до основания разрушим, а затем… А затем возникали атланты, которые на своих плечах держали этот хрупкий мир, чтобы не удалось его разрушить до основания, праведники. Хоть дядя Володя и называл себя грешником, но тот, кто освещает путь многим, кто дает выход из тупика, не есть ли в итоге настоящий праведник?

Послевоенное детство. Миллионы погибших родителей оставили своих детей-сирот на попечение государству. Детские дома – не пионерский лагерь, а суровая социальная среда сродни тюремной, с жестко выстроенной вертикалью власти, питательная среда для преступного мира. Оба моих родителя из детского дома. Из их выпуска удалось влиться в жизнь только троим, а остальные прошли обычный путь, рано приводящий на кладбище. Дядя Володя был старше отца всего на два года, но так случилось, что приходил к шпане, и под эгидой комсомольской лекции говорил совсем о другом, о человечности. Он сумел показать иной мир, мир, в котором жил сам. И отец сделал выбор. В жизни часто приходится выбирать, но в тот вечер лидер, как бы мы сейчас сказали, молодежной банды, Петр Олейников предложил отцу «погулять». В тот вечер дороги Петра и папы разошлись. «Погулять» закончилось для папиного друга арестом, сроком. Выход на волю без будущего не сулил ничего хорошего. В своей предсмертной записке Петр написал: «Жить по-старому не хочу, а по-новому не умею». А отец после ремесленного училища и армии на срочной службе поступил в Литературный институт им. Горького. На IV Всесоюзном съезде журналистов в марте 1977 года папа вновь встретился с дядей Володей, а спустя два месяца он приехал к нам домой. С тех пор мы были неразлучны с ним, человеком другого мира. Самые лучшие подарки мне с сестренкой от него. Ни у кого не было таких красивых марок, как у нас. Но дело то не в подарках, а в отношении. Это сейчас принято разделять праздничный стол на детский и взрослый, тогда так не было. Писательская среда… Самое главное – разговоры, долгие, искренние, добрые. Мы, дети, слушали затаив дыхание то, о чем говорят взрослые. На одной такой встрече, у дяди Володи дома, меня посадили рядом с Ольгой Владимировной, мамой дяди Володи. Салат был необычайно вкусным, но мне попалось что-то неудобоваримое и, обращаясь к соседке, я поинтересовался рецептом салата. Ольга Владимировна подробно рассказала секреты его приготовления, ее голос был невероятно добрым, и она сама была какой-то воздушной. Внимательно выслушав рецепт, я вновь обратился к ней с вопросом: «А какие камни Вы кладете в салат?» Папа слегка пнул меня под столом, поэтому я сразу добавил: «А то так вкусно получается..» Смеялись все.

Настал и мой черед делать выбор, и я сделал его. Выбрал Церковь. Одобрения – вот что мы ждем от Бога, от родителей, от друзей. А еще лучше сказать, что мы ждем оправдания. Принятия нас такими, какие мы есть, со всеми нашими выборами. У дяди Володи хватило любви на такое оправдание, родителям пришлось гораздо труднее в этом вопросе. Папа – уже полковник КГБ, начальник идеологического отдела Главного политического управления Советской Армии и Военно-морского флота. Он плакал, спрашивал меня об осознанности того, что я «херю» его жизнь. Но это уже был период Перестройки, и мой выбор не коснулся папиной деятельности. А дядя Володя все усилия направил, чтобы немного отрезвить меня от неофитского пыла, за что премного ему благодарен. Любил он меня. Счастлив тот, кто может сказать такое о своей жизни, что встретился человек-любовь на жизненном пути. Видя мою непреклонную решимость идти в армию, не отговаривал, дал лишь только номер, на который надо было позвонить с призывного пункта, чтобы попасть служить на Ленинградскую таможню. Но куда там, ни папины, ни дяди Володи доводы не были услышаны.

Настал и мой черед делать выбор, и я сделал его. Выбрал Церковь. Одобрения – вот что мы ждем от Бога, от родителей, от друзей. А еще лучше сказать, что мы ждем оправдания. Принятия нас такими, какие мы есть, со всеми нашими выборами. У дяди Володи хватило любви на такое оправдание, родителям пришлось гораздо труднее в этом вопросе.

КИПП – Красноярский исправительно-показательный полк… За то, что не снял крестик на призывном пункте – стройбат, моя святая школа. Сигареты украли в первый же день. Пишу дяде Володе, и он присылает мне блок «Лайки» с записочкой: «бросил бы ты это баловство»». Блок я принял и записку принял душой, сердцем. Записка победила, но не сразу, со временем, потому что любовь побеждает всегда, но не всегда сразу. Эта особенность дяди Володи, я говорил уже о ней – дар оправдания, дар восприятия человека именно таким, какой он есть, и все сделать для того, чтобы человек стал лучше, применяя не свою правду и свое видение мира, а некую высшую правду, имя которой любовь. На последней встрече сидели в его квартире вместе с тетей Инной и моей Матушкой, строили планы, и жизнь казалась бесконечной. Крестный моей дочери был со мной во всех узловых событиях жизни. Смею думать, что и я был рядом в важных моментах жизни и смерти моего старшего друга. Вечная память дяде Володе и маме его Ольге Владимировне!

Глава 2

Учителя и наставники

Из книги В.В. Агеносова «Избранные труды и воспоминания» (М.: АИРО-XXI, 2012)

Когда я был в 9 классе, директором нашей школы стал Иван Кузьмич Беспалько. Что-то у него не заладилось в райкоме партии, где он был секретарем, и его прислали к нам. Как теперь бы сказали, человек амбициозный и креативный, он стал внедрять в школе самоуправление, потребовал относиться к ученикам с уважением. При нем на наши школьные вечера через окна и чердак прорывались учащиеся других школ. Всеобщим любимцем был учитель математики младших классов Иван Михайлович Мустафин. Он не только удостоился прозвища «абиссей» (от принятого в математике АВС), но только ему, единственному из учителей, мы разрешали называть нас «идиётами» и шутливо бить красным карандашом по башке. Математика на его уроках была интересным времяпровождением, а решение задач – удовольствием. Не сменись он в старших классах, быть может и не стал бы я филологом. Не преподавала у нас, но всегда поддерживала все наши начинания завуч Лидия Васильевна Карасева. Высокая, внешне сухая, всегда строго одетая, она обладала добрым сердцем. Не могу не отдать дань уважения учительнице химии Валентине Ивановне Большаковой. Она была взыскательна, суха, но настолько блестяще знала свое дело, что все мы знали химию. Хотя и не любили.

Магнитогорский педагогический институт познакомил меня с удивительными людьми. Одних мы боготворили, других недолюбливали. Но двух человек я считаю своими учителями.

Я обязан Вениамину Гавриловичу и тем, что он увидел в моих весьма несовершенных работах что-то стоящее, и тем, что разрешил заниматься темой «Казакевич», и тем, что несмотря на сопротивление некоторых эстетствующих преподавателей кафедры (мол, не может секретарь комитета комсомола института быть тонким исследователем), взял меня на кафедру ассистентом.

Один из них – Вениамин Гаврилович Васильев – преподаватель и заведующий кафедрой литературы. Выпускник знаменитого ИФЛИ (Института философии и литературы), он блестяще знал и философию, и литературу. Причем не только русскую, но и зарубежную. Полный, большого роста с апоплексически красным лицом, Вениамин Гаврилович производил внушительное впечатление. Правду говоря, лекции он читал скучно и любимцем студентов не был. Но стоило поговорить с ним, а еще лучше написать у него курсовую работу, чтобы понять и масштаб его знаний и способность увидеть то, что тебе самому никак не открывалось. Работы В.Г. Васильева о творчестве Шолохова и особенно его интервью с писателем до сих пор не утратили своего значения.

Я обязан Вениамину Гавриловичу и тем, что он увидел в моих весьма несовершенных работах что-то стоящее, и тем, что разрешил заниматься темой «Казакевич», и тем, что несмотря на сопротивление некоторых эстетствующих преподавателей кафедры (мол, не может секретарь комитета комсомола института быть тонким исследователем), взял меня на кафедру ассистентом. Что, впрочем, не помешало ему оценить мою курсовую работу только на четверку.

Если Вениамин Гаврилович в чем-то был убежден, то никакие силы не могли его переубедить. Так, в 1964 году после «исторических» встреч Н.С. Хрущева с деятелями литературы и искусства от кафедры потребовали провести со студентами ряд бесед и лекций о партийности литературы. Васильев делать этого ни сам не стал, ни преподавателям не разрешил (они, впрочем, и не рвались, кроме одной бойкой доцентши). На нескольких партийных собраниях секретарь парткома резко обвинял кафедру и ее заведующего в непартийном поведении, требовал выступить с покаянием. Лицо Вениамина Гавриловича еще более краснело, но он упрямо молчал. А когда в октябре того же года Хрущева сняли, Васильев встал и обвинил секретаря парткома (к тому же зав. кафедрой марксизма-ленинизма!) в непонимании принципов партийности литературы, в лизоблюдстве и конъюнктурщине.

Будучи уже тяжело больным, Вениамин Гаврилович продолжал писать докторскую диссертацию и за несколько дней до смерти положил тяжелый том на стол декану.

Степан Иванович Шешуков

Не могу не вспомнить ректора института Ивана Степанович Шмакова. Полная противоположность В.Г. Васильеву, он был невысокого роста, говорил тихо и на первый взгляд производил впечатление заурядного человека. Но при всех этих внешних особенностях он обладал умением отводить от института начальственные грозы, поощрял стремление преподавателей заниматься наукой, «из воздуха» находил средства, чтобы отправить 100 студентов на экскурсию в Москву Художественной самодеятельностью института руководили лучшие специалисты в городе (до сих пор не понимаю, где брались средства на их оплату), и потому хор института получил высочайшую оценку самого Клавдия Птицы, а драмколлектив ставил полноценные спектакли, высоко оценивавшиеся профессионалами-критиками. Мне приходилось не раз обращаться к ректору с разными комсомольскими просьбами. В одних случаях он их безоговорочно поддерживал, в других предлагал более мудрые решения. Помню эпизод, когда на пленуме горкома комсомола нашей комсомольской организации бросили несправедливое обвинение. Я рассказал об этом Ивану Степановичу, и он, рискуя своей репутацией, лично поехал в горком партии и добился, что нам принесли извинение.

Только с годами я понял, что умение Ивана Степановича решать проблемы спокойно, не горячась и не обижая оппонента злыми словами, – высшая мудрость. Даже сейчас она мне не всегда дается. В 1966 году я приехал поступать в аспирантуру МИГИ имени В.И. Ленина. Первая встреча была с деканом и заведующим кафедрой советской литературы Степаном Ивановичем Шешуковым. Он сидел в кабинете под огромным портретом проф. Ф. Головенченко (сохранившемся, видимо с празднования 75-летнего юбилея Федора Ивановича). Принял Степан Иванович меня сурово: сказал мне, что, во-первых, поступить в аспирантуру столичного вуза из провинции нелегко; во-вторых, на предложенную мной тему (творчество Эм. Казакевича) на кафедре уже почти написана диссертация; а в-третьих, и главных, рассказ Казакевича «Враги», в котором Ленин помогает Мартову нелегально уехать из России, рассказ, являющийся предметом моего вступительного реферата, неоднократно подвергался критике, и весьма сомнительно, что его анализ может быть зачтен при поступлении в аспирантуру. «Впрочем, – добавил Степан Иванович, – сейчас придет доцент Сурганов, который и даст оценку вашей работе». Через какое-то время в кабинет декана прошел тогда еще неизвестный мне в лицо Всеволод Алексеевич, меня пригласили войти и заметно сбавивший свою суровость Шешуков (в голосе его даже зазвучала теплота) сказал: «Знакомьтесь: доцент Сурганов», и к нему: «Сева, ты почитай работу и дай свое заключение». Мы вышли из кабинета вместе, Всеволод Алексеевич сказал, что любит творчество Казакевича, что мне не надо переживать – в аспирантуру поступают как раз для того, чтобы учиться, и, дав мне номер своего домашнего телефона, ушел вместе с моим рефератом.

Зная Всеволода Алексеевича по статьям в «Литературной России» и «Литературной газете» как выдающегося критика, я долго стеснялся воспользоваться данным мне номером телефона. Но примерно через неделю всё-таки позвонил. И первое что услышал: «Куда же вы пропали?! Я давно прочитал вашу работу. Она мне понравилась…». И еще какие-то добрые слова, которые я от радости уже почти не слышал. На вступительном экзамене Всеволод Алексеевич повторил свою оценку моего реферата и, к моему удивлению, вступил в спор с одним из профессоров кафедры, сказавшем, что реферат, может, и не плох, но рассказ Казакевича политически вредный. Всеволод Алексеевич же утверждал, что главное – добрый замысел писателя, художественная убедительность. А и то и другое есть во «Врагах».

Интересно, что много лет спустя на каком-то чествовании Всеволода Алексеевича я напомнил ему, как он меня спас. Он, неоднократно делавший людям добро, не помнил – признак высокого человеческого благородства. Естественно, что, поступив в аспирантуру, я мечтал иметь научным руководителем доцента Сурганова. Кстати, среди аспирантов-новичков почти все хотели попасть к А.В. Терновскому или В.А. Сурганову. Не получилось. Но я имел возможность наблюдать Всеволода Алексеевича на заседаниях кафедры.

Вторая половина 60-х годов шла под лозунгом пересмотра результатов хрущевской «оттепели». Помню, к нам привели писательницу И. Леваковскую, которая буквально кричала, что попадись ей в войну Бондарев, Бакланов, Быков, она бы их лично из пулемета расстреляла. Всё чаще раздавались жесткие оценки творчества А. Солженицына. И вот в этой-то обстановке Всеволод Алексеевич выступил на кафедре сначала с докладом о праве на существовании в советской литературе критического реализма (проще говоря, в защиту Солженицына) и о реализме военной прозы последних лет. Выступление это прошло не гладко. Один из профессоров даже намекнул, что Сурганов – ревизионист. Но мы, аспиранты, восхищались теоретической и гражданской смелостью критика и доцента Сурганова. Интерес к новым критическим тенденциям в литературе, впрочем, не мешал Всеволоду Алексеевичу отдавать должное Л. Соболеву и Ф. Панферову – людям, с которыми он, видимо, дружил. Характерно, что такая широта взглядов (сегодня это назвали бы толерантностью) благодаря B. А. Сурганову, А.В. Терновскому, В.Н. Афанасьеву в основном преобладала на кафедре. Поддерживали ее и более осторожные профессора И.Г. Клабуновский и П.Д. Краевский. Да и находившийся в сложной позиции между «либералами» и «консерваторами» C. И. Шешуков любил Всеволода Алексеевича («Севу») и никогда не давал его оппонентам «пришивать» Сурганову политические ярлыки, спуская неоднократно возникавшие дискуссии, как говорится, «на тормозах»…

На моё 40-летие Всеволод Алексеевич подарил мне «Человека на земле» с надписью: «Владимиру Вениаминовичу Агеносову с давним уважением и сердечной симпатией. Апрель 1982». И стоит его размашистая подпись.

Моим официальным научным руководителем стал профессор П.Д. Краевский (1900–1976). Седовласый, массивный, в солидных очках, всегда отлично отглаженном костюме, начищенных до блеска ботинках, он производил на нас аспирантов-первогодков, впечатление недоступного потомственного аристократа. Ходили легенды, что он потомок «того» Краевского, издателя «Отечественных записок». Лишь позднее мы узнали, что он из самой простой, едва ли не крестьянской семьи, что в 20-е годы он вместе с А.И. Ревякиным пришел учиться во Второй МГУ, и все, чего он достиг, достиг своим трудом.

С ведущими профессорами: А.В. Терновским, С.И. Шешуковым и В.П. Раковым (стоит спиной)