Хрустальный замок. Роман. Рассказы

На улице все мы здоровались друг с другом. Здоровались я и Рауф, я и Осман, я и Сатеник. Только с Мелаат не получалось – мы упорно избегали встречаться взглядами. Я знал, что по утрам, когда я иду в школу, она смотрит на меня из окна. Я в свою очередь, прячась за занавесками, ждал, когда она пройдёт мимо нашего дома. Она проходила, «случайно» поднимала глаза на наши ставни… конечно, случайно… Я ведь тоже смотрел в её сторону «случайно». Как это называется? До сих пор не могу найти названия этому чувству. Любовь? Нет как будто. Что же?

Прошли ещё годы, и я полюбил девушку-армянку, совсем из другого квартала.

И Мелаат тоже полюбила другого.

Эгей, чудесное детство, ты, которое знало бессознательно, быть может, все радости земные, всю прелесть гор и очарование каждого цветка, знало опьяняющую силу моря и, не выучив ещё алфавита, умело уже любить самоотверженно и преданно, ты, которое умело радоваться, не причиняя другим страдания, детство моё, полуголодное, босоногое, детство моё, устремляющееся вдаль бескрайнюю… детство… как ты умело наслаждаться!

И под чужим небом – золотое и раздольное, детство моё, мой хрустальный замок – ты смеялось в лицо всем ложным наставлениям…

ЮНОШЕСТВО

О счастливый возраст, в котором человек может
В бесконечности поцелуя забыть
И про существование своё, и про вселенную и про всё
И улыбаться миру небрежно и несведуще…

    Р. Севак
Был я бездумным юношей Четырнадцати – пятнадцати лет…

    Е. Чаренц
Мы мечтали издавать в школе свой собственный журнал. Мы с Робером учились в пятом классе подготовительной школы, и было нам от силы тринадцать лет.

В четыре часа пополудни наши занятия кончились, и мы на омнибусе удалялись от города, направляясь в сторону Шишли – большого парка с аллеями близ армянского кладбища.

Мы ехали туда, потому что не в школьной сутолоке полагается «решать» всевозможные серьёзные проблемы и дела.

Мой товарищ Робер – из богатой семьи и мечтает, когда вырастет, стать философом. А я? Я непременно сделаюсь писателем… великим писателем. И пусть тогда Мелаат жалеет о «случившимся», пусть исходит тоской, всё равно я буду неумолим, я не «вернусь» к ней больше.

Я напишу такие трогательные любовные романы, что Мелаат заплачет, читая их. Потом я напишу книгу о матери Христо – мадам Евдоксии, и она будет в моем описании совсем как сказочная принцесса.

Писатель, если он вырос, как я, без отца, если его мать, как моя, страдает тяжёлым желудочным заболеванием, вряд ли он сможет когда-нибудь стать человеком обеспеченным. Впрочем, великим писателям положено умирать от голода. Вчера наш учитель армянского сказал, что поэт Дурян умер от чахотки, совсем молодым.

Разве это плохо – лежи себе в какой-нибудь далёкой больнице на берегу моря или в глубоком лесу, в светлой комнатке, лежи и наблюдай, как ты привлекаешь всеобщее внимание, как посетители больше интересуются тобой, нежели своими родными, как они шёпотом сообщают друг другу, показывая на тебя: «Автор романа „Слезы любви“. Бедняжка обречён на смерть…»

И каждая из ухаживающих за тобой сестёр мечтает, чтобы ты полюбил именно её, а ты всегда печальный и грустный, у тебя вид совершенно больного человека, но при этом ты обладаешь хорошим ростом, привлекательной внешностью и… усами.

Чего-чего, а воображения у нас было предостаточно. И что из того, что мы сами никак не соответствовали нашим представлениям о себе…

Впрочем, впереди было ещё много времени, и в будущем можно было бы устроить все таким образом, чтобы мы выглядели под стать нашей славе. Пока же оба мы были небольшого роста – толстые, краснощёкие, жизнерадостные и беспокойные мальчики…

Робер сказал:

– Сегодня исторический день, мы с тобой должны сознавать, какая сейчас наступила великая минута… Когда-нибудь мы вспомним этот день… И не только мы одни вспомним.

Я был более мечтательным мальчиком и добавил:

– Робер, когда придёт день и ты станешь знаменитым философом, вспомни меня, вспомни, как я любил литературу. – Голосу своему я придал некоторую взволнованность.

– А где же ты сам будешь в это время?

– Неизвестно.

Мне не хотелось говорить про себя «умру», к тому же я вспомнил, как учитель армянского сказал однажды, что великие люди обычно «погибают».

– Погибне-е-ешь? И вправду, нас ждёт неизвестность, вспомни и ты меня, если эта участь достанется мне… если я умру раньше тебя…

«Умереть»… «Погибнуть»… – эти были слова, которые срывались с наших уст так же легко, как «убегать» и «играть». Впрочем, истины ради, я должен заметить, что все наши детские игры к тому времени мы давно позабыли.

Кроме издания собственной газеты или журнала нас могла занимать ещё разве что «любовь».

Как мы назовём наш журнал?

– «Следы».

– Нет, это плохо.

– «Океан».

«Океан»? Почему бы нет? Океан был безграничным, как наше воображение, и был синим, как наши мечты.

Объем журнала?

– Как тетрадки по армянскому.

Тираж?

– Один экземпляр.

Один экземпляр, полтетрадки пишу я, полтетрадки заполняет Робер. От руки. Мои статьи переписывает он, его – я.

Иллюстрации?

Да, это было серьёзное начинание.

И вот потекли наши трудовые дни. Каждый день после школы мы с Роббером – у нас или у них дома – часами просиживали над нашим журналом.

Иллюстрациями служили нам разноцветные вырезки из американских и французских журналов.

Мой рассказ «Кровавый поцелуй» получился невероятно впечатляющим, и когда мы снабдили его вырезанной из какого-то американского журнала картинкой – молодой человек на зелёном фоне страстно обнимается с полуобнажённой девицей, – результат был поразительным, я бы сказал даже… роковым.

По правде сказать, глядя на эту картинку, я и написал свой рассказ…

Нужно ли было назначить цену журналу?

– Несомненно, – сказал Роббер, представлявший деловую половину нашего содружества. Решено было с каждого читателя взимать по пять динаров. На этом неплохо можно было нажиться, а в один прекрасный день мы могли даже подумать об издании настоящей, большой газеты. Вот что принесёт нам славу, думали мы, вот как нам предстоит прославиться.

Но наши рассуждения оказались несбыточными. И эти наивные и ошибочные суждения насчёт книг и литературы сопутствовали мне всю жизнь!.. К счастью для меня.

Журнал был «конфискован» тут же, едва он попал в руки ко второму нашему читателю (да и то в долг).