Позывные «Соты». С Красной Строки. Книга II

– Привык. Привычка.

Пиво тянулось долго. Мне приходилось топтаться рядом, изнывая от скуки. Иногда меня замечали и спрашивали:

– Катенька, а ты кого больше любишь – маму или папу?

– Деду.

– А кем ты будешь, когда вырастешь?

– Инженером-радиотехником. И муж у меня тоже будет – Володя. Как Деда.

Тут все взрослые начинали хохотать до упаду, а я пожимала плечами, чего смешного-то?..

Меня щедро угощали сушками с блестками крупной соли, или горьковатой икрой воблочки. Тогда я смаковала и потихоньку рассматривала людей. Все взрослые такие разные, интересные. Потом я считала инвалидов. Их было много, на московских улицах, гораздо больше, чем сейчас. Вот скачет на костылях дядька.

– Это герой, фронтовик. – тихо объяснял мне Деда. – Дядя на войне потерял ножку.

– Потерял? Как это?

– Так. А вон тот – видишь? Потерял обе ножки. Страх, ужас и жалость – потерял… Я сперва не видела, потому, что смотрела вверх. Но мимо нас прокатился на доске с колесиками обрубок человека с меня ростом, жестко притянутый ремнями к грязной подушке за култышки. Он взмахивал руками и резко толкался, как лыжник от земли, двумя деревянными обтерханными держаками-толкалками, похожими на калачи. Я прижималась к деду, давая дорогу дерзкому инвалиду.

Дед на фронте не был. Он работал в тылу на радиозаводе. Они с другими инженерами, товарищами, изобретали ларингофоны для танкистов и летчиков. У Деды были медали за эту работу, но он их надевал очень редко, 9 мая, в День Победы. Считал, их второсортными, что ли, ведь они не боевые.

И до самой пенсии Деда был радиоинженером, его огромный рабочий стол был до отказа забит всякими полезными детальками, инструментами разных назначений и разноцветными лампочками различных видов и размеров. Мне разрешалось помогать Деде в работе над его какой-то немыслимой радиоконструкцией, и я с удовольствием держала пинцетиком проводок, пока не затвердеет оловянный шарик, оставленный дединым паяльником. Мне очень нравились запахи канифоли и хлорвиниловых проводов, которые цветными косами лежали повсюду.

Когда нам надоедало паять, строгать и сверлить, мы, вооружившись спринцовками, шли на кактусы. Их колючая колония размещалась на подоконнике. Мы поливали их аккуратно, с фармацевтической точностью: по несколько капель в каждый горшок. Зато бегонии поливали щедро и опрыскивали из самодельного пульверизатора, изготовленного самим Дедой по его же проекту.

Деда считал, что скучно бывает только дуракам и лодырям, поэтому нам всегда было чем заняться. Надоело паять, строгать и сверлить – вычесываем кота. Деда держал его, а я ножничками состригала с его шикарных штанов шарики свалявшейся шерсти. Кот очень нервничал, переживал за свои галифе и обещал отомстить.

Евнух Груня носил женское имя, был толстым и увесистым. Сказать почему?

Однажды весной Груня взбесился, взвыл диким голосом и спрыгнул с балкона третьего этажа. Его нашли, хотели поймать, но не тут—то было. Он был не один, а ка—то странно ездил верхом на соседской кошке, держа ее зубами за шкирку. Мы хотели его взять, но он извернулся и покусал Деду, потом меня и дворничихину дочку. Мне—то еще ничего, а Ленке двадцать семь швов наложили… Нам всем грозило по сорок уколов от бешенства, если не сдадим бандита. Искали кота всем двором.

Мятежного Груню изловили на валерьянку, повязали пьяного, и в авоське отвезли к ветеринару… Деда умолял не усыплять кота, и Груня отделался сравнительно легко. А так, до этого случая, считалось, что он – кошечка.

К бабушкиному приходу с работы от былой кошачьей красы мало что оставалось. Добытая в бою шерсть не выбрасывалась, а складывалась в пакетик, как ценное сырье. Время от времени Деда взвешивал ее на аптекарских весах:

– Ух ты! Семьдесят восемь с половиной граммов! Скоро будем с Катечкой прясть ниточки!

Деда пристроил к спинке стула гребенку, на которую надевалась кошачья куделька, веретеном служил мне большой красный сувенирный карандаш «Гигант». И я пряла.

– Удивительная усидчивость… – шептались мама и бабушка. – И какая ровная нитка, ты только посмотри! Татунюшка ты наша хлопотунюшка! Умница. Уже вяжет крючочком что-то. Ты видела? Посмотри вон. Х-ха! Не что-то. Свитер дедушке. Свяжу пару рядов и бегу скорее показывать. Деда терпеливо мерил бесформенную клякушку, изрядно запутанную, и похваливал.

– О, как уже много! Красиво получается, очень, очень, очень!

А как мы с Дедой смотрели по телевизору «Неуловимых»! Сидя рядышком на тахте, мы радовались, что ещё не конец фильма и будет продолжение, и есть время поставить чайник. Как мы слушали радиопостановки и концерты! Бывало, Деда наденет мне свои наушники: «Лунная соната»! – и улыбается, глядя на мой восторг. Он выучил меня искусно высвистывать заковыристые мелодии: песню Сольвейг и Полонез Огинского.

Ещё Деда учил меня рисовать. Сам он рисовал замечательно. У него был деревянный ящичек-чемоданчик с масляными красками и кистями. Деда очень любил природу. Часто рисовал лесные пейзажи. Особенно удачные картины висели на стенах, и бабушка нахваливала их: – Ну, Левитан! Ведь можешь! Можешь, когда захочешь! Я всегда говорила, что у тебя незаурядные способности!

Я рисовала целые заросли грибов, кошек в юбочках, деревья и всевозможные узоры, узоры, узоры. Мои «шедевры» он аккуратно складывал в папку для бумаг. Всякий раз, когда он пополнял коллекцию, пересматривал и говорил: – О! Как уже много! Скоро откроем выставку.

Это меня подогревало и я с пущим рвением налегала на карандаш.

– Чаще смотри на натуру, – говаривал Деда, – не увлекайся фантазёрством. А бабушка придёт и ахнет: кто же это так нарисовал? А это – Ка-а-а-течка. И обрадуется.

А бабушка радовалась, конечно. Но сначала всегда замечала ощипанные Грунины штаны, заболоченные герани, и выразительно смотрела на Деду.

Да, Деда меня баловал. И как баловал!

Помню, как-то раз, я уехала с детским садом на дачу. И вдруг мне приходит посылка! Воспитательница собрала всех ребят вокруг стола и говорит:

– Ребята! Кате дедушка прислал необыкновенную посылку! С этими словами она ставит на стол небольшую коробку из плотного картона, выкрашенную весьма искусно под кирпич, с прорезными окошечками, на которых крепились ставенки. Из одного окошка на ребят смотрела черепашка.

Ну, да! Это она, моя неповторимая Мотя, которую мне дедушка купил за неделю до отъезда на дачу. Вот и дырочка в плашке панциря, прикрывающей хвостик. Деда аккуратненько просверлил её из гуманных соображений. Черепаха гуляла на балконе, где была довольно большая щель, через которую она легко могла свалиться вниз. Деда так рассуждал: – За ножку привязать – ей будет неприятно. Вот тебя бы за ножку привязать? А продеть веревочку сквозь дырочку и завязать на бантик – даже пикантно.

Я просто зашлась от любви, когда увидела свою Мотю. Целое утро я пасла её на лужайке и кормила одуванчиками. Ребята не отходили от нас. Но насладиться счастьем я не успела. Черепаху вместе с её прекрасным домиком быстренько ликвидировали во время тихого часа. Я обшарила всю территорию нашей группы, но черепахи и след простыл. Не могу описать горя, охватившего меня… До сентября было еще очень далеко, почти месяц, и я мучительно переживала разлуку с родными.

Деда пользовался кремом для бритья «Флорена». Я так любила запах этого крема, что он всегда разрешал мне мыть им руки. Он выдавливал мне на ладошку длинную перламутровую колбаску и я всё мылила и мылила руки, чтобы на подольше остался дедин запах.

В понедельник утром, когда меня везли на пятидневку в сад, я надевала дедушкино кашне. И, отправляясь с группой на прогулку, внюхивалась в пушистый ворс и думала о долгожданной пятнице. Шарф я носила не назад, как все дети, а вперед, чтобы в любой момент можно было понюхать, погладить его и полюбоваться кисточками.

Пятница. Я и моя подружка Алена стоим и смотрим на прохожих сквозь квадратики металлической сетки. Идёт снег, а мы ждем, когда нас заберут.

– За тобой кто придет? – спрашиваю я.

– Мама, наверное.

– А за мной дедушка.

Крупные снежинки мельтешат в свете изогнутого фонаря. Ребята расходятся по домам. То и дело слышится счастливое: «До свида-а-а-нья!» А мы нетерпеливо переминаемся с ноги на ногу, ждем. И вдруг: Деда! Я кидаюсь на шею долгожданному освободителю и, приплясывая, мы идем мимо воспитательницы. Деда степенно приподнимает шапку: – Всего хорошего!» – и мы обходим детсадовсий забор, и я вижу припавшую к сетке Аленку, всю заснеженную и грустную. Тогда Деда достает из кармана теплые кубики «Кис-кис» – мои любимые ириски!

– Пойди, угости девочку. Я в своем счастье великодушно отдаю и свою конфетку.

– Пока, – вздыхает Аленка и ещё мужественнее глядит в ту сторону, откуда должна показаться её мама. А мы с Дедой с песней направляемся маршевым шагом к метро. А снег всё идет, и на шапке у Деды сугробик.

Помню, снимали мы дачу под Москвой. Деда был страстный грибник. Рано-рано утром, по росе, отправлялись мы в дальний лес с корзинами и целлофановой сумкой «на всякий случай», как говорила бабушка. И мы приносили в ней шишки, красивые корни, мох для моих поделок. Грибов было в изобилии, и искать не надо, только успевай снимать бархатные шляпки с боровиков. Усыпанные сухой сосновой хвоей тропинки уводили нас в темные чащи, где было холодно от того, что солнечные лучи не могли протиснуться сквозь густые, сцепившиеся кроны.

Если я, увидев семейку белых, хищно кидалась к ней и быстро подрезала крепкие ножки, то Деда напротив:

Он аккуратненько, обеими руками обминал травку вокруг гиганта и, чтоб показать Мариванне «как он рос», ножичком резал землю, как торт, и вынимал прямо с травой и кубиком дёрна.

Обратно идти у меня не было уж сил, и Деда, посадив меня на закорки, шёл и шёл терпеливо по шоссейной дороге, иногда останавливаясь, чтобы перевести дух. А я держала его за уши.

В середине лета я стала совершенно черной от загара. В одних трусиках гонялась за бабочками на опушке, срывая налету головки ромашек.

Однажды, глядя на полуживую бабочку в моих руках Деда сказал: – Лучше отпусти, у нее, наверное, детки есть. Они плачут, маму зовут. С тех пор я разлюбила охоту на бабочек.

Река была в пяти минутах ходьбы от домика. Крутая тропинка бежала вниз, вниз, между кустов малины и бузины, и в конце её вечером всегда можно было видеть Деду в клетчатой рубашке с закатанными по локоть рукавами, тихо сидящего на деревянных мостках. И дымок папиросы, и его удочки, отражающиеся в воде, и большой рыбацкий ящик с лямкой через плечо. Деда давал мне удочку и всегда очень радовался, когда мне везло. Домой мы шли с победой. Деда всегда преувеличивал мои успехи. Он вдохновенно рассказывал о рыбалке, как у него сорвалась «во-о-о-о-т такая рыбина!» И бабушка хохотала, и мы ели жареных карасиков и смотрели на закат, и я разгоняла мошкару здоровенным зонтиком укропины.