Конституция свободы

Третий аргумент исходит из воздействия, оказываемого существованием демократических институтов на общий уровень понимания общественных дел (public affairs). Мне он кажется самым сильным. Вполне может быть, как это часто утверждалось[189 - О том, насколько зачарованы были рационалистические либералы концепцией правления, при котором политические вопросы решаются «не обращением, прямым или косвенным, к суждению или воле необученных масс – все равно, джентльменов или деревенщины, – но обращением к обдуманно сформированным мнениям сравнительно немногих, специально подготовленных к решению этой задачи», ярко свидетельствует раннее эссе Джона Стюарта Милля, из которого взят процитированный отрывок: Mill J.S. Democracy and Government // London Review. 1835. Vol. 31. P. 85-129; вошло в сборник: Idem. Early Essays. London: G. Bell and Sons, 1897. P. 384. Далее он указывает, что «из всех систем правления, древних или современных, единственная, которая достигла этого в совершенстве, – это система правления Пруссии – самая влиятельная и искусно организованная аристократия самых высокообразованных людей в королевстве». См. также отрывок: Idem. On Liberty / Ed. by R.M. McCallum. Oxford: B. Blackwell, 1946. P. 9 \Милль Дж.С. О свободе.С. 296-207]. Что касается пригодности свободы и демократии для менее цивилизованных народов, некоторые старые виги были существенно либеральнее некоторых позднейших радикалов. Например, Томас Б. Маколей говорит: «Многие политики нашего времени привыкли утверждать как самоочевидную истину, что никакой народ не должен получать свободу, пока он не будет подготовлен к ее использованию. Сентенция, достойная дурака из старого анекдота, который решил не входить в воду, пока не научится плавать. Если люди должны ждать свободы до тех пор, пока, находясь в состоянии рабства, не станут мудрыми и благими, им придется ждать вечно» [См.: Macaulay Т.В. Milton // Critical and Historical Essays. London: J.M. dent and Sons. 1907. Vol. 2. P. 180].], что при любом данном состоянии дел правительство, сформированное некоей образованной элитой, окажется более эффективным и, возможно, более справедливым, чем избранное большинством голосов. Но ключевая мысль состоит в том, что при сравнении демократических форм правления с другими мы не можем принимать как данность понимание народом тех или иных проблем в то или иное время. Именно это делает веским аргумент, выдвинутый Токвилем в его великой книге «Демократия в Америке», а именно что демократия – это единственный действенный способ обучения большинства[190 - Видимо, этим же можно объяснить характерный для работы Токвиля загадочный контраст между постоянной критикой демократии почти во всех ее отдельных моментах и подчеркнутым признанием самого принципа.]. Сегодня это так же истинно, как и в его время. Демократия – это прежде всего процесс формирования мнения. Ее главным преимуществом является не метод отбора тех, кто правит, а тот факт, что, поскольку большая часть населения принимает активное участие в формировании мнения, всегда присутствует широкий круг людей, из которых можно выбирать. Мы можем согласиться, что демократия не отдает власть в руки самых мудрых и наиболее информированных и что в любой данный момент времени решение правительства, состоящего из элиты, может оказаться более благоприятным для всех; но, несмотря на это, все равно предпочтем демократию. Ценность демократии подтверждается ее динамическим, а не статическим аспектом. Как и в случае свободы, преимущества демократии проявляются только со временем, тогда как ее ближайшие достижения вполне могут проигрывать в сравнении с другими формами правления.

5. Концепция, согласно которой правительство должно руководствоваться мнением большинства, имеет смысл, только если это мнение не зависит от правительства. Идеал демократии опирается на веру, что взгляды, направляющие курс правительства, возникают в ходе независимого и спонтанного процесса[191 - См: «Таким образом, государство даже в демократических обществах все больше превращается в структуру, отделенную от своих граждан, принимающую решения, о которых те ничего не знают, с помощью манипуляций вынуждающую их занять позиции, с которых те не могут отступить, самостоятельно формирующую общественное мнение, на котором она в конечном счете основывается – вплоть до того, что сегодня государству угрожает перспектива превратиться в главного врага человека вместо того, чтобы быть его мудрейшим другом» (Boulding Е.К. The Organizational Revolution: A Study in the Ethics of Economic Organization. New York: Harper and Bros., 1953. R 250).]. Следовательно, он требует значительной сферы, независимой от контроля со стороны большинства, в которой формируются мнения индивидов. Существует широкое согласие по поводу того, что именно по этой причине аргументы в пользу демократии и аргументы в пользу свободы слова и дискуссий неразделимы.

Однако представление о том, что демократия дает не только метод принятия решений при наличии разных мнений о характере будущих действий, но еще и критерий того, каким должно быть мнение, уже породило далеко идущие последствия. В частности, оно изрядно запутало вопрос о том, что есть фактически действующий закон и что должно быть законом. Чтобы демократия продолжила функционировать, важно, чтобы первое было всегда четко определено, а второе всегда ставилось под вопрос. Решения большинства сообщают нам то, чего хотят люди в конкретный момент, но не то, чего им следовало бы хотеть в собственных интересах, если бы они были более информированы; и пока их не удастся переубедить, эти решения не будут иметь никакой ценности. Аргумент в пользу демократии предполагает, что любое мнение меньшинства может стать мнением большинства.

Этого можно было бы не подчеркивать, если бы не факт, что иногда принятие взглядов и ценностей большинства представляется как обязанность демократа и особенно демократического интеллектуала. Действительно, существует конвенция, в соответствии с которой решение большинства должно возобладать, если речь идет о коллективных действиях, но это ни в коей мере не означает, что не следует прилагать усилия, чтобы изменить это решение. Можно иметь глубочайшее уважение к этому правилу, но при этом очень мало уважения к мудрости большинства. Наше знание и понимание прогрессивно развиваются только потому, что мнению большинства всегда противостоит другое мнение. В ходе формирования мнений очень вероятно, что окажется так: когда какое-либо мнение станет мнением большинства, оно уже не будет самым лучшим – кто-то уже продвинется вперед по сравнению с тем, чего достигло большинство[192 - См. цитируемые в примечании 16 слова Дайси [Dicey. Law and Public Opinion. P. 33).]. Именно потому, что мы пока не знаем, какое из многих конкурирующих мнений в конце концов окажется лучшим, мы дожидаемся, пока оно не приобретет достаточную поддержку.

Представление о том, что усилия всех должны направляться мнением большинства или что в обществе достигается большее согласие, когда оно следует критериям большинства, фактически противоположно принципу, по которому развивается цивилизация. Если его примут все, то это, вероятно, приведет к застою, или даже к упадку цивилизации. Прогресс состоит в том, что немногие убеждают многих. Новые взгляды должны где-то появиться, чтобы со временем стать взглядами большинства. В опыте общества нет ничего такого, что не было бы первоначально опытом немногих людей. Процесс формирования общественного мнения ни целиком, ни даже главным образом не сводится к дискуссиям, вопреки тому, что рисует слишком интеллектуализированная концепция. Есть доля истины в том, что демократия – это правление посредством дискуссий, но это относится только к последнему этапу, на котором испытываются достоинства альтернативных взглядов и желаний. Хотя дискуссии очень важны, это не основной процесс, в ходе которого люди учатся. Их взгляды и желания формируются тем, что каждый действует в соответствии со своим замыслом; и они выигрывают от того, чему другие научились на своем опыте. Если не будут появляться отдельные люди, знающие больше, чем другие, и имеющие возможность убедить остальных, прогресс во мнениях будет весьма незначительным. Именно потому, что обычно нам не известно, кто знает лучше, мы оставляем решение процессу, который не контролируем. Но только благодаря меньшинству, действующему не так, как предписало бы большинство, это большинство в конце концов и научается действовать лучше.

6. У нас нет оснований приписывать решениям большинства высшую, надындивидуальную мудрость, которой, в некотором смысле, могут обладать плоды спонтанного общественного роста. В решениях большинства не стоит искать такую высшую мудрость. Они обречены, если уж на то пошло, быть хуже решений, которые, выслушав все мнения, приняли бы наиболее разумные члены группы: их менее тщательно обдумывали, и обычно они представляют собой компромисс, никого полностью не удовлетворяющий. Это еще более верно для кумулятивного результата, порождаемого последовательными решениями большинства, состав которого постоянно меняется: результат становится выражением не связной концепции, а различных и часто несовместимых целей и мотивов.

Такой процесс не следует путать с теми спонтанными процессами, которые свободные сообщества научились рассматривать как источник многого из того, что превосходит возможные плоды изобретательности отдельного человека. Если под «социальным процессом» мы понимаем постепенную эволюцию, порождающую лучшие решения, чем сознательный замысел, то навязывание воли большинства вряд ли можно считать социальным процессом. Оно коренным образом отличается от того свободного роста, в ходе которого возникают обычаи и институты, поскольку его принудительный, монополистический и исключающий характер разрушает те самокорректирующиеся силы, благодаря действию которых в свободном обществе ошибочные решения отбрасываются, а успешные распространяются. Оно также фундаментально отличается от кумулятивного процесса развития прецедентного права, если только, как в случае судебных решений, оно не встраивается в связное целое благодаря тому факту, что при этом сохраняется сознательная приверженность принципам, примененным в предыдущих случаях.

Более того, решениям большинства, если они не руководствуются общепринятыми принципами, особенно свойственно приводить к результатам, которых никто не хотел. Часто случается, что собственные решения большинства вынуждают его к совершению действий, которых никто не задумывал и не желал. Вера в то, что коллективные действия могут обходиться без принципов, – это в значительной степени иллюзия, и обычно в результате отказа от принципов большинство вынуждено двигаться в направлении, определяемом непредвиденными последствиями прежних решений. Единичное решение может иметь отношение только к какой-то конкретной ситуации. Но оно порождает ожидание, что когда опять сложится подобная ситуация, правительство поступит точно так же. В результате принципы, применение которых для общего случая никем не предполагалось, которые в случае такого применения могут оказаться нежелательными или бессмысленными, порождают в будущем действия, которых мало кто желал вначале. Обычно правительство, заявляющее о том, что свободно от принципов и намеревается решать каждую проблему по обстоятельствам, в конце концов начинает следовать принципам, которых оно не выбирало, и проводить политику, которой не замышляло. Феномен, который мы уже имели возможность наблюдать, – это когда правительство, начинающее с гордого заявления, что намерено сознательно и обдуманно контролировать все дела, вскоре обнаруживает, что на каждом шагу вынуждено считаться с давлением обстоятельств, созданных его прежними действиями. Именно с тех пор, как правительства возомнили себя всемогущими, мы постоянно слышим о том, что было необходимо или неизбежно то или иное их действие, о неразумности которого им хорошо известно.

7. Если у политика или государственного деятеля нет другого выбора, как принять определенный курс действий (или если историки считают его действия неизбежными), то это потому, что не объективные факты, а мнения – его или других людей – не оставляют ему другой возможности. Только для людей, находящихся под влиянием определенных представлений, реакция на конкретные события может выглядеть как однозначно определенная обстоятельствами. Для политика, занятого решением конкретных вопросов, эти представления – действительно непреложные факты, которые нельзя не учитывать. То, что он будет неоригинален и сформирует свою программу на основе мнений, которых придерживаются многие, почти неизбежно. Добившийся успеха политик своей властью обязан тому, что он движется в рамках принятых схем мышления, что его мысли и слова не выходят за рамки общепринятого. Политик – лидер в области идей – это почти парадокс. В демократическом государстве задача политика состоит в том, чтобы выявлять мнения наибольшего числа людей, а не запускать в оборот новые, которые только в отдаленном будущем смогут стать мнением большинства.

Состояние общественного мнения, направляющего решения политических вопросов, – всегда результат медленной и очень продолжительной эволюции, происходящей на многих разных уровнях. Новые идеи возникают у немногих и постепенно распространяются, пока не становятся достоянием большинства, ничего не знающего об их происхождении. В современном обществе этот процесс включает в себя разделение функций между теми, кто занят преимущественно частными вопросами, и другими, кто занят общими идеями, погружен в разработку и согласование различных принципов деятельности, вытекающих из прошлого опыта. Наши представления как о будущих последствиях наших действий, так и о том, к чему мы должны стремиться, – главные заповеди, доставшиеся нам как часть культурного наследия общества. Эти политические и моральные взгляды, так же как наши научные представления, мы получаем в наследство от тех, кто профессионально работает с абстрактными идеями. Именно от них и обычный человек, и политический лидер получают фундаментальные концепции, задающие рамки их мыслей и направляющие их действия.

Убежденность в том, что в конце концов именно идеи, а значит и люди, которые запускают новые идеи в оборот, направляют эволюцию, как и в том, что отдельные шаги в этом процессе должны направляться набором внутренне согласованных концепций, давно стала фундаментальной частью либерального мировоззрения. Невозможно изучать историю и не узнать об «уроке, который дается человечеству в каждую эпоху и всегда игнорируется, – что спекулятивная философия, которая поверхностному взгляду кажется чем-то крайне далеким от жизни и мирских интересов людей, в действительности является тем самым, что больше всего влияет на них и в конце концов берет верх над всеми влияниями, кроме тех, которым сама должна подчиняться»[193 - Mill J.S. Bentham // London and Westminster Review. August 1838. Vol. 39. P. 327; эта статья также вошла в сборник: Idem. Dissertations and Discussions Political, Philosophical, and Historical: Reprinted Chiefly from the Edinburgh and Westminster Reviews / 3

ed. London: Longmans, Green, Reader, and Dyer, 1875. Vol. 1. P. 330-331. Далее в тексте следует: «Два автора, о которых я говорю [то есть Вентам и Кольридж], никогда не были прочитаны многими; если не считать самых незначительных их работ, читателей у них было мало, но они были учителями учителей; вряд ли можно найти в Англии человека, хоть чем-то проявившего себя в области мысли, который (к какому бы мнению он впоследствии ни пришел) не учился бы мышлению у одного из этих двух; и хотя их влияние начало распространяться в обществе только через этих посредников, вряд ли есть хоть одна мало-мальски значительная публикация, обращенная к образованным классам, которая, если бы этих двух авторов не существовало, не была бы иной, чем на самом деле». См. также часто цитируемое высказывание лорда Кейнса, представляющего собой выдающийся пример подобного влияния в нашем поколении: «Идеи экономистов и политических мыслителей – и когда они правы, и когда заблуждаются – имеют гораздо большее значение, чем принято думать. В действительности только они и правят миром. Люди практики, которые считают себя совершенно неподверженными интеллектуальным влияниям, обычно являются рабами какого-нибудь экономиста прошлого. Безумцы, стоящие у власти, которые слышат голоса с неба, извлекают свои сумасбродные идеи из творений какого-нибудь академического писаки, сочинявшего несколько лет назад. Л уверен, что сила корыстных интересов значительно преувеличивается по сравнению с постепенным усилением влияния идей. Правда, это происходит не сразу, а по истечении некоторого периода времени. В области экономической и политической философии не так уж много людей, поддающихся влиянию новых теорий после того, как они достигли 25- или 30-летнего возраста, и поэтому идеи, которые государственные служащие, политические деятели и даже агитаторы используют в текущих событиях, по большей части не являются новейшими. Но рано или поздно именно идеи, а не корыстные интересы становятся опасными и для добра, и для зла» (Keynes J.M. The General Theory of Employment, Interest, and Money. London: Macmillan, 1936. P. 383-384 [Кейнс Дж.М. Общая теория занятости, процента и денег: Избранное. М.: Эксмо, 2007. С. 340]).]. Хотя сегодня этот факт, возможно, понимают еще хуже, чем когда Джон Стюарт Милль писал эти строки, мало оснований сомневаться, что он верен во все времена, признают это люди или нет. И понимают его так плохо, потому что мыслители-теоретики влияют на массы лишь опосредованно. Люди редко знают, да и не интересуются, откуда пришли распространенные в их время идеи – от Аристотеля или Локка, Руссо или Маркса, или от какого-нибудь профессора, взгляды которого были модны среди интеллектуалов лет двадцать назад. Большинство из них никогда не читали работ и даже не слышали имен авторов, концепции и идеалы которых стали частью их мышления.

Если говорить о прямом влиянии политического философа на текущие дела, оно может быть ничтожным. Но когда его идеи – через работы историков и публицистов, учителей, писателей и интеллектуалов в целом – становятся общим достоянием, они фактически направляют развитие. Это означает не только то, что новые идеи начинают оказывать влияние на политические действия лишь поколение или более спустя после того, как они впервые были сформулированы[194 - Классическое описание того, как идеи влияют на политику, с большой задержкой во времени дал Дайси: «Мнение, изменяющее закон, в одном смысле есть мнение того времени, когда закон был изменен; но в другом смысле в Англии это зачастую бывало мнение, господствовавшее за двадцать или тридцать лет до этого; оно бывало мнением вчерашнего дня столь же часто, как и сегодняшнего.Мнение законодателей – неизбежно мнение сегодняшнего дня, потому что когда законы изменяются, это изменение по необходимости осуществляется законодателями, которые действуют в уверенности, что изменение является улучшением; но это изменяющее законы мнение – также и мнение вчерашнего дня, потому что представления, которые в конце концов так овладевают законодателями, что порождают изменение закона, обычно создаются мыслителями или писателями, оказывавшими влияние задолго до того, как произошло изменение закона. Поэтому вполне может быть, что новшество осуществляется в то время, когда учителя, предложившие аргументы в его поддержку, уже в могиле, или даже – и это заслуживает того, чтобы быть отмеченным, – когда в мире теоретических построений уже идет движение против тех идей, которые достигли максимального влияния в мире деятельности и законотворчества» (Dicey. Law and Public Opinion. P. 28 ff. Особенно c. 88).], но еще и то, что прежде, чем вклад спекулятивного мыслителя сможет оказать такое влияние, они должны пройти через длительный процесс отбора и модификации.

Изменения в политических и социальных представлениях в каждый конкретный момент времени неизбежно происходят на многих различных уровнях. Этот процесс нужно представлять себе не как распространение по плоскости, а как медленное просачивание с вершины пирамиды вниз, где более высокие уровни соответствуют большей степени обобщения и абстрактности, хотя и необязательно большей мудрости. По мере проникновения идей вниз меняется и их характер. Те, которые все еще находятся на высоком уровне обобщения, конкурируют только со столь же абстрактными и только за поддержку людей, интересующихся общими концепциями. Для подавляющего большинства эти общие идеи становятся известными только в применении к конкретным и частным вопросам. Какие именно идеи доберутся до них и завоюют их поддержку, определяется не чьим-то отдельным умом, а спорами, идущими на другом уровне, среди людей, больше интересующихся общими идеями, а не частными проблемами, которые в силу этого рассматривают последние преимущественно в свете общих принципов.

За исключением таких редких событий, как конституционные собрания, демократический процесс обсуждения и принятия решений большинством голосов по необходимости ограничен лишь частью системы права и государственного управления. Порождаемые этим процессом постепенные изменения окажутся желательными и реальными, только если он направляется некоей общей концепцией желательного общественного устройства, неким логически связным образом мира, в котором люди хотели бы жить. Получение такого образа – непростая задача, и даже профессиональный исследователь может лишь стремиться к тому, чтобы различать его с чуть большей ясностью, чем предшественники. Человек практических действий, озабоченный насущными проблемами, не имеет ни времени, ни интереса для исследования взаимоотношений между разными частями сложно устроенного общества. Он просто делает выбор между предложенными ему возможными вариантами общественного устройства и в итоге принимает политическую доктрину или систему принципов, разработанную и представленную другими.

Если бы люди в большинстве случаев не руководствовались некоторой системой общих идей, были бы невозможны ни последовательная политика, ни даже реальное обсуждение конкретных проблем. В конце концов и само существование демократии вряд ли было бы возможно, если бы подавляющее большинство не объединялось хотя бы общей концепцией желательного типа общества. Но даже если такая концепция и существует, она не обязательно проявляется в каждом решении большинства. Группы не всегда действуют в соответствии со своим знанием, равно как и абстрактно признаваемым правилам морали они следуют не больше, чем любой отдельный человек. Но только обращаясь к таким общим принципам, мы можем надеяться на то, что достигнем согласия в результате обсуждения и разрешим конфликт интересов с помощью рассуждения и убеждения, а не применением грубой силы.

8. Чтобы общественное мнение развивалось, теоретик, предлагающий руководящие принципы, не должен считать себя связанным мнением большинства. Задача политического философа отличается от задачи чиновника-эксперта, претворяющего волю большинства в жизнь. Хотя ему не следует претендовать на положение «лидера», определяющего, что должен думать народ, его обязанность в том, чтобы показывать возможности и последствия общих действий, предлагать всеобъемлющие цели политики, над которыми большинство еще не задумывалось. Демократия может решить, чего она хочет, только тогда, когда предложена исчерпывающая картина потенциальных результатов различных вариантов политики. Если политика – это искусство возможного, то политическая философия – это искусство превращения кажущегося политически невозможным в политически возможное[195 - См.: Schoeck Н. What is Meant by “Politically Impossible”? // Pall Mall Quarterly. 1958. Vol. 1. P. 48-53; см. также: Philbrook C. “Realism” in policy Espousal // American Economic Review. 1953. Vol. 43. P. 846-859.].

Политическому философу не удастся справиться с этой задачей, если он ограничится только фактами и побоится сделать выбор между конфликтующими ценностями. Он не может позволить себе ограничиться позитивизмом ученого, который сводит свои функции к демонстрации только того, что есть, и запрещает любое обсуждение того, что должно быть. Если он займет такую позицию, то ему придется остановиться задолго до того, как он будет в состоянии выполнить свою самую важную функцию. В стремлении сформировать логически согласованную картину он часто будет обнаруживать, что некоторые ценности противоречат друг другу – факт, о котором большинство людей не догадываются, – и что он вынужден выбирать, какую принять, а какую отвергнуть. Если политический философ не готов защищать ценности, которые представляются ему истинными, ему никогда не создать той всеобъемлющей системы, которая потом неизбежно будет оцениваться как единое целое.

Выполняя эту задачу, он часто будет оказывать наибольшую услугу демократии тем, что будет противостоять воле большинства. Только превратное понимание процесса развития общественного мнения может привести к тезису, что в сфере мнений он должен подчиняться взглядам большинства. Если воспринимать существующее мнение большинства в качестве критерия того, чем должно быть мнение большинства, весь процесс станет цикличным и стационарным. По сути дела, когда политический философ обнаружит, что его взгляды стали очень популярны, у него появятся основания заподозрить, что он не справился со своей задачей[196 - См. наблюдение Альфреда Маршалла: «Исследователи, работающие в области общественных наук, должны опасаться популярности: с ними зло, когда люди говорят о них хорошо. Если имеется некий набор мнений, отстаивая которые газета может увеличить свой тираж, то исследователь, желающий оставить мир в целом и свою страну в частности в лучшем состоянии, чем если бы он не был рожден, обязан сосредоточиться на ограниченности, изъянах и ошибках этого набора мнений, если таковые есть – и никогда не оказывать им безусловную поддержку, даже в обсуждении ad hoc. Для исследователя почти невозможно при жизни быть истинным патриотом и иметь репутацию такового» (Marshall Л. Memorials of Alfred Marshall / Ed. by A.C. Pigon. London: Macmillan, 1925. P. 89).]. Только настаивая на соображениях, которые большинство не желает учитывать, только придерживаясь принципов, которые большинству кажутся неудобными и вызывающими раздражение, может он доказать свою ценность. Для интеллектуала склониться перед убеждением только потому, что его придерживается большинство, есть предательство не только своей особой миссии, но и ценностей самой демократии.

Принципы, требующие самоограничения власти большинства, не делаются неверными от того, что демократия ими пренебрегает, да и демократия не делается нежелательной от того, что часто делает то, что либерал считает ошибочным решением. Он просто верит, что у него есть аргументация, которая, будучи верно понятой, побудит большинство положить пределы собственной власти, и он надеется, что когда будут приниматься решения по конкретным вопросам, ему удастся склонить большинство к принятию этой аргументации.

9. Не последнее место в этой либеральной аргументации занимает утверждение, что пренебрежение этими пределами в конце концов губительно не только для мира и процветания, но и для самой демократии. Либерал убежден, что пределы, которыми демократия должна ограничить себя, являются теми самыми пределами, внутри которых она может действовать эффективно и внутри которых большинство может в полном смысле слова направлять и контролировать действия правительства. Пока демократия ограничивает индивида только созданными ею же общими правилами, она удерживает власть принуждения под контролем. Если же она попытается управлять людьми более конкретно, то вскоре обнаружит, что лишь указывает цели, которых следует достичь, предоставляя чиновникам-экспертам выбирать, какими именно способами их надо достигать. И как только мысль, что решения большинства могут лишь указывать цели, а способ их достижения следует оставить на усмотрение администрации, становится общепризнанной, вскоре возникает и убеждение, будто почти любые средства достижения этих целей легитимны.

У человека нет оснований бояться каких-либо общих законов, которые могут быть приняты большинством, но у него достаточно причин бояться правителей, которых большинство может поставить над ним для исполнения своих указаний. Сегодня личной свободе угрожает не та власть, которой могут фактически обладать демократические законодательные собрания, а власть администраторов, которым поручено достижение конкретных целей. Согласившись, что большинство должно предписывать правила, которые мы будем соблюдать, преследуя наши индивидуальные цели, мы обнаруживаем, что все больше и больше оказываемся подчинены приказам и произволу его агентов. Достаточно показательно, что не только большинство сторонников неограниченной демократии вскоре становятся защитниками произвола и начинают разделять взгляд, что экспертам нужно предоставить решать, что именно хорошо для общества, но и что самые восторженные сторонники такой неограниченной власти большинства – часто те самые администраторы, которым лучше всего известно, что когда такая власть будет установлена, осуществлять ее будут именно они, а не большинство. Если современный опыт в этом отношении что-то и доказал, то лишь, что когда для решения определенных задач обширные полномочия по принуждению предоставляются правительственным ведомствам, действенный контроль над этими полномочиями со стороны законодательных собраний становится невозможен. Если последние сами не установят средства, которые надлежит использовать, то решения их агентов будут более или менее произвольными.

Общие соображения и недавний опыт показывают, что демократия эффективна лишь до тех пор, пока правительство, применяя принуждение, ограничивается только теми задачами, которые могут быть решены демократическим путем[197 - Более подробное обсуждение этих вопросов см. в главе 5 моей книги «Дорога к рабству» (Науек F.A. The Road to Serfdom. Chicago: University of Chicago Press, 1944. P. 56-71 [.Хайек Ф.А. Дорога к рабству. М.: Новое издательство, 2005. С. 76-89]) и в книге Уолтера Липмана, в частности: «[Народ] может править, только когда люди понимают, как демократия может управлять собой; что она может править, только назначая своих представителей, которые будут судить, применять и пересматривать законы, устанавливаюнще права, обязанности, привилегии и неприкосновенность людей, ассоциаций, общин и самих должностных лиц – те, которыми наделен каждый в отношении всех остальных.Такова конституция свободного государства. Поскольку философы-демократы XIX века не вполне понимали, что непременным следствием представительного правления является определенный способ управления, они были сбиты с толку предполагаемым конфликтом между законом и свободой, между социальным контролем и индивидуальной свободой.Этих конфликтов не существует там, где социальный контроль осуществляется правовым порядком, в рамках которого согласовываются и обеспечиваются принудительной санкцией взаимные права. Поэтому в свободном обществе государство не руководит делами людей. Оно осуществляет правосудие в отношениях между людьми, которые занимаются своими собственными делами» (Lippmann W An Inquiry into the Principles of the Good Society. Boston: Little, Brown and Co., 1937. C. 267).]. Если демократия – средство сохранения свободы, то свобода индивида – не менее существенное условие функционирования демократии. Хотя демократия, вероятно, наилучшая из форм ограниченного правления, она становится абсурдом, если превращается в неограниченное правление. Те, кто провозглашает, что демократия обладает неограниченной компетенцией, и поддерживает все, чего желает большинство в любой данный момент времени, ведут дело к ее гибели. По сути дела, либерал старой школы – гораздо больший друг демократии, чем демократ-догматик, ибо он озабочен сохранением условий, обеспечивающих работоспособность демократии. Нет ничего «антидемократического» в попытке убедить большинство, что существуют некие границы, за которыми его действия перестают быть благотворными, и что ему следует соблюдать принципы, которые не были целенаправленно установлены им самим. Чтобы выжить, демократия должна осознать, что она не источник справедливости и что ей необходимо признать концепцию справедливости, которая не обязательно воплощается в наиболее популярном мнении по каждому конкретному вопросу. Опасно то, что мы ошибочно принимаем средства обеспечения справедливости за саму справедливость. Поэтому те, кто стремится убедить большинство в необходимости признать соответствующие границы своей справедливой власти, столь же необходимы для демократического процесса, как и те, кто неустанно указывает новые цели для демократической деятельности.

В части II этой книги мы продолжим исследование тех пределов полномочий государства, которые представляются нам необходимым условием для того, чтобы демократия работала, и которые были разработаны народами Запада под именем «верховенство закона» (rule of law). Здесь мы лишь добавим, что мало оснований ожидать, что люди преуспеют в управлении или сохранении демократического механизма управления, если сначала не познакомятся с традициями законоправства (government of law).

Глава 8

Наемный труд и независимость

И пожелать хотелось бы
Добра нажить, конечно.
Не для того, чтобы сплошной
Огородить стеною,
Для привилегии одной,
Чтоб быть самим собою.

    Роберт Бернс[198 - Этот отрывок из стихотворения Бернса [«Послание юному другу», перевод Ю.П. Князева] я позаимствовал из книги: Smiles S. Self Help: With Illustrations of Character and Conduct. London: John Murray, 1859. Ch. 9. P. 215, где он также использован в качестве эпиграфа.]

1. Идеалы и принципы, заново сформулированные в предыдущих главах, были разработаны в обществе, которое отличалось от нашего в важных аспектах. Это было общество, в котором значительная часть людей, в том числе большинство тех, кто влиял на формирование мнения, были независимы в той деятельности, которая обеспечивала им средства к существованию[199 - См.: «Хотя точные цифры отсутствуют, по-видимому, в начале XIX века четыре пятых работающего населения были самозанятыми предпринимателями; в 1870 году к этому старому среднему классу принадлежала примерно треть, а в 1940 году – всего лишь около одной пятой» (Mills C.W. White Collars. New York: Oxford University Press, 1951. P. 63). Там же на с. 65 говорится о том, в какой мере это изменение является по преимуществу результатом снижения доли сельскохозяйственного населения, что, однако, не меняет его политического значения.]. Насколько принципы, действовавшие в таком обществе, по-прежнему применимы сегодня, когда большинство из нас работает по найму в крупных организациях, когда мы используем не принадлежащие нам ресурсы и чаще всего выполняем чьи-то распоряжения? В частности, если независимые люди сегодня образуют гораздо меньшую по размерам и влиянию часть общества, то не является ли их вклад по этой причине менее значимым или же они до сих пор жизненно важны для благополучия любого свободного общества?

Прежде чем обратиться к главной теме, мы должны избавиться от мифа о росте класса наемных работников, который распространился достаточно широко, чтобы сбивать с толку общественное мнение, хотя в самой грубой форме исповедовался только марксистами. Это миф о том, что появление не имеющего собственности пролетариата – результат процесса экспроприации, в ходе которого массы оказались лишены собственности, прежде позволявшей им зарабатывать на жизнь, ни от кого не завися. Факты рассказывают совершенно иную историю. До появления современного капитализма для большинства людей возможность завести семью и детей зависела от наследования дома, земли и необходимых орудий производства. Те, кто не унаследовал от родителей землю и орудия, впоследствии смогли выжить и умножиться благодаря тому, что у богатых появилась реальная и прибыльная возможность использовать свой капитал так, чтобы предоставить занятость очень многим. Если «капитализм создал пролетариат», то лишь в том смысле, что позволил множеству людей выжить и произвести потомство. Конечно, сегодня в западном мире в результате этого процесса растет не численность пролетариата в старом смысле слова, а численность большинства занятых по найму, которые во многих отношениях чужды, а часто и враждебны многому из того, что образует движущую силу свободного общества.

Рост населения в последние два столетия был обеспечен преимущественно наемными работниками, городскими и промышленными. Хотя технологические изменения, которые благоприятствовали крупным предприятиям и помогли создать новый большой класс конторских работников, несомненно, способствовали увеличению доли работающего по найму населения, не исключено, что росту крупных организаций в свою очередь содействовало повышение числа не имеющих собственности и предлагающих свои услуги людей.

Политическое значение этой тенденции усиливалось тем, что в то самое время, когда особенно быстро увеличивалось число зависимых и не имеющих собственности, им было предоставлено право голоса, которого прежде большинство из них не имело. В результате, вероятно, во всех странах Запада представления подавляющего большинства избирателей стали определяться тем, что они – наемные работники. Поскольку теперь именно их мнение стало в значительной степени направлять политику, принимались меры, которые сделали положение наемных работников более, а положение независимых людей – менее привлекательным. То, что наемные работники используют свое политическое влияние таким образом, совершенно естественно. Проблема заключается в том, отвечает ли их долгосрочным интересам последовательное превращение общества в одну огромную иерархию наемного труда. Это вполне вероятный результат, если только наемные работники не осознают, что в их собственных интересах обеспечить сохранение достаточного числа независимых. Потому что если этого не произойдет, мы все обнаружим, что наша свобода пострадала, и они сами столкнутся с тем, что при отсутствии большого числа работодателей, из которых можно выбирать, их положение окажется не столь хорошим, как было когда-то.

2. Проблема в том, что многие проявления свободы не представляют особого интереса для наемных работников и часто им бывает нелегко понять, что их свобода зависит от способности других принимать решения, непосредственно не затрагивающие их образ жизни. Поскольку они могут жить и живут, не принимая подобных решений, им и непонятно, зачем это может понадобиться, и они почти не придают значения возможностям для осуществления действий, с которыми в жизни просто не сталкиваются. Они считают ненужными многие проявления свободы, столь важные для независимого человека, который без этого не сможет выполнять свои функции, а их представления о заслугах и соответствующем вознаграждении совершенно не такие, как у него. Поэтому сегодня свободе угрожает серьезная опасность из-за склонности работающего по найму большинства навязывать остальным свои критерии и взгляды на жизнь. Самым трудным делом может стать попытка убедить массы наемных работников в том, что, заботясь об интересах всего общества, а потому и о своих собственных долгосрочных интересах, они должны сохранить условия, позволяющие немногим достичь положения, которое им самим кажется недостижимым или не стоящим сил и труда.

Если определенные проявления свободы имеют мало отношения к жизни наемных работников, это не означает, что последние несвободны. Любое решение человека, касающееся его образа жизни или добывания средств к существованию, означает, что в результате этого выбора он будет не очень заинтересован делать некоторые вещи. Подавляющее большинство людей выбирают работу по найму, потому что она открывает им больше возможностей вести образ жизни, который им нравится, по сравнению с любым независимым положением. Даже для тех, кто не особенно стремится к относительной защищенности и отсутствию риска и ответственности, то есть к тому, что обеспечивает работа по найму, решающим фактором часто оказывается не то, что независимость недостижима, а то, что работа по найму открывает перспективу деятельности, приносящей больше удовлетворения и дохода, чем, скажем, деятельность независимого торговца.

Свобода не означает, что мы можем иметь все, что пожелаем. При выборе жизненного пути нам всегда приходится выбирать между сложными комбинациями преимуществ и недостатков, а когда этот выбор сделан, мы должны быть готовы мириться с определенными неудобствами ради чистого выигрыша. Если кому-то нравится регулярный доход, который он получает за свой труд, то он должен посвятить свое рабочее время выполнению тех задач, которые ставят перед ним другие. Для работающего по найму условием достижения его целей является выполнение получаемых распоряжений. Порой это может вызывать досаду, но в нормальных условиях нельзя сказать, что он несвободен, то есть испытывает принуждение. В самом деле, риск лишений, создаваемый перспективой отказа от работы, может быть столь велик, что человек будет держаться даже за ненавистную работу. Но то же самое может быть сказано и о любом виде деятельности, которому посвятил себя человек, – и уж точно о многих видах независимого образа жизни.

Крайне важно то, что в конкурентном обществе работающий по найму не находится во власти конкретного работодателя, разве что в периоды массовой безработицы. Закон благоразумно не признает действительными трудовые договоры о бессрочной продаже человеческого труда, исключающие право на увольнение, и в общем случае не принуждает работника к исполнению контракта, предусматривающего достижение им конкретных результатов. Никого нельзя принудить продолжать работу под руководством конкретного начальника, даже если это предусмотрено заключенным контрактом, а в нормально функционирующем конкурентном обществе всегда возможна временная занятость, даже если, как это часто бывает, она хуже оплачивается[200 - Важно помнить, что даже те, кто в силу возраста или специализированного характера способностей не может всерьез рассчитывать на смену рабочего места, защищены тем, что работодатель вынужден создавать такие рабочие условия, которые обеспечат ему необходимый приток новых работников.].

То, что свобода наемного работника зависит от наличия множества разных работодателей, станет понятно, если мы рассмотрим ситуацию, которая сложится, если будет существовать единственный работодатель – а именно государство – и единственным дозволенным источником средств к существованию будет работа по найму. А последовательное применение социалистических принципов, как бы их ни маскировали делегированием права осуществления найма номинально независимым публичным корпорациям и тому подобным организациям, обязательно ведет к тому, что остается только один работодатель. Независимо от того, будет ли этот работодатель действовать прямо или косвенно, он очевидно будет обладать неограниченной властью принуждения по отношению к индивиду.

3. Таким образом, свобода наемных работников зависит от существования группы людей, которые занимают другое положение в обществе. Однако в условиях демократии, в которой работающие по найму составляют большинство, именно от их представлений о жизни зависит, сможет ли такая группа существовать и выполнять свои функции. Доминирующими будут идеи подавляющего большинства – эти люди включены в иерархические организации и по большей части не знают, какого рода проблемы и точки зрения определяют отношения между отдельными структурами, в которых они работают. Критерии, вырабатываемые большинством, позволяют его представителям быть эффективными членами общества, но не применимы ко всему обществу, если оно должно оставаться свободным.

Интересы и ценности наемных работников неизбежно будут несколько отличаться от тех, которые характерны для людей, принимающих на себя риск и ответственность, связанные с организацией использования ресурсов. Человек, работающий под руководством других и получающий постоянное жалованье, или заработную плату, может быть столь же сознательным, усердным и разумным, как и тот, кто должен постоянно выбирать из разных вариантов, но вряд ли он будет столь же изобретателен или склонен к экспериментированию, поскольку в его работе возможности для выбора более ограничены[201 - См. любопытное обсуждение этих проблем: «Die Zahl der Unselbstst?ndig erwerbenden hat stark zngenommen, sowohl absolut wie prozentuell zu den Besch?ftigen. Nun ist das Gef?hl der Verantwortung f?r sich und die Zukunft bei den Selbstst?ndigerwerbenden aus naheliegenden Gr?nden lebhafter entwickelt; sie m?ssen au Hange Sicht planen und haben auch die M?glichkeit, durch Geschick und Initiative f?r schlechtere Zeiten vowzusorgen. Die Unselbstst?ndigerwerbenden hingegen, die in regelm??igen Abst?nden ihern Lohn erhalten, haben ein anderes, [ein] statisches Lebensgef?hl; sie planen selten auf lange Sicht, und erschrecken bei der geringsten Schwankung. Ihr Sinnen und Trachten ist auf Stabilit?t und Sicherheit gerichtet» [«Количество работающих по найму среди занятых значительно выросло как в абсолютном, так и в процентном исчислении. У независимых работников чувство ответственности за себя и свое будущее по понятным причинам развито сильнее: они приучены планировать на длительную перспективу и благодаря изобретательности и инициативности способны подготовиться к трудным временам. Напротив, тем, кто работает по найму и регулярно получает зарплату, свойственно иное, статичное отношение к жизни. Они, как правило, далеко не заглядывают и приходят в смятение от малейшей неожиданности. Все их чаяния обращены к одному – стабильности и надежности^ (BieriE. Kritische Gedanken zum Wohlfahrtstaat // Schweizer Monatshefte. 1956. Yol. 35. C. 575).]. Обычно от него не ждут никаких действий, которые не были бы предписанными или рутинными. Он не может выйти за пределы порученной задачи, даже если способен на большее. Порученная задача – это всегда по необходимости ограниченная задача, привязанная к данной сфере деятельности и основанная на установившемся разделении труда.

Работа по найму сказывается не только на инициативности и изобретательности человека. Он мало знает об ответственности тех, кто контролирует ресурсы и должен постоянно думать о новых соглашениях и комбинациях; он мало знаком с установками и образом жизни, которые возникают из необходимости принятия решений о том, как использовать собственность и доход. Для независимого человека не может быть такой резкой грани между его частной и деловой жизнью, как у наемного работника, который продал часть своего времени за фиксированный доход. В то время как для наемного работника труд – это главным образом вопрос встраивания в заданную структуру на протяжении установленного рабочего времени, для независимого человека – это вопрос планирования и перепланирования жизни, поиска решений для новых проблем. Особенно различаются взгляды наемного работника и независимого человека на то, что можно обоснованно рассматривать как доход, какие риски он должен принимать на себя и какой образ жизни в наибольшей степени способствует успеху.

Однако самая большая разница между ними заключается в их мнениях о том, как следует определять надлежащее вознаграждение за различные услуги. Когда человек работает под чьим-то руководством в качестве члена большой организации, ценность его индивидуальных услуг установить трудно. Насколько точно и разумно он соблюдает правила и инструкции, насколько хорошо он вписался в работу организации – все это можно установить только по отзывам других. Зачастую ему приходится платить не по результату, а по оценке заслуг. Чтобы в организации царило согласие, важнее всего, чтобы вознаграждение считалось справедливым, чтобы оно соответствовало известным и понятным правилам и чтобы был человек или люди, на которых лежит ответственность за вознаграждение каждого, и чтобы это вознаграждение соответствовало представлениям других сотрудников о том, что полагается его получателю[202 - См. обсуждение: Barnard OKI. The Functions of the Executive. Cambridge: Harvard University Press, 1938 [Барпард Ч. Функции руководителя: Власть, стимулы и ценности в организации. М.; Челябинск: Социум; ИРИС ЭН, 2009].]. Однако принцип вознаграждения человека в соответствии с мнением других о том, чего он заслуживает, не может применяться к людям, действующим по собственной инициативе.

4. Когда законодательство и политику определяет состоящее из наемных работников большинство, условия будут меняться в соответствии с нормами этой группы и становиться менее благоприятными для независимых людей. Положение первых в результате будет делаться все более привлекательным и их относительная сила будет увеличиваться. Не исключено даже, что преимущества, которые сегодня есть у крупных организаций в сравнении с малыми, – отчасти результат политики, которая сделала положение наемных работников привлекательным для многих из тех, кто в прошлом предпочел бы независимость.

В любом случае не вызывает сомнений, что большинство людей не только работают по найму, но и предпочитают такую работу и уверены, что это в основном дает им то, что они хотят: гарантированный фиксированный доход, достаточный для текущих расходов, более или менее автоматическое его повышение и обеспеченную старость. Таким образом, эти люди освободились от некоторых видов ответственности, сопутствующей участию в экономической жизни; и совершенно естественно, что когда в результате упадка или банкротства нанявшей их организации они попадают в сложную экономическую ситуацию, то винят в этом не себя, а кого-то другого. В таком случае неудивительно, что они не могут не хотеть, чтобы некая опекающая власть присматривала за деятельностью руководителей, которой они не понимают, но от которой зависят их средства к существованию.

Там, где этот класс преобладает, концепция социальной справедливости во многом приспосабливается к его потребностям. Это относится не только к законодательству, но и к институтам, и к практике бизнеса. В основу налогообложения закладывается концепция дохода, отвечающая пониманию наемного работника. Патерналистская система предоставления социальных услуг почти исключительно приспособлена к его требованиям. Даже критерии и практики потребительского кредита приспособлены к ним. А все, что касается владения капиталом и его использования для обеспечения средств к существованию, рассматривается как особый интерес небольшой привилегированной группы, против которой вполне справедливо применять дискриминационные меры.

Американцам эта картина все еще может показаться преувеличением, но европейцам большая часть всего этого хорошо знакома. Развитие в этом направлении, как правило, сильно ускоряется, когда государственные служащие превращаются в самую многочисленную и влиятельную группу наемных работников и когда выдвигается требование распространения принадлежащих им особых привилегий на всех наемных работников в качестве права. Такие привилегии государственных служащих, как гарантированная постоянная работа на должности (tenure) и автоматическое продвижение по служебной лестнице в соответствии с принципом старшинства, предоставленные им не ради них самих, а в интересах общества, имеют тенденцию выходить за пределы этой группы. Для государственной бюрократии даже в большей степени, чем для других крупных организаций, справедливо утверждение, что конкретную ценность услуг индивида объективно оценить невозможно, а потому вознаграждение приходится устанавливать на основе поддающихся оценке заслуг, а не результата[203 - О связи между бюрократической организацией и бюрократическим управлением и о невозможности в этой сфере ориентироваться на прибыль и убыток см. прежде всего: Mises L. von. Human Action. New Haven: Yale University Press, 1949. P. 300-307 [Мизес Л. фон. Человеческая деятельность. Челябинск: Социум, 2005. С. 286-293].]. Тенденция к распространению критериев, господствующих внутри бюрократии, не в последнюю очередь объясняется влиянием государственных служащих на законодательство и на новые институты, созданные для удовлетворения потребностей наемных работников[204 - Mason L. The Language of Dissent. Cleveland: World Publishing Co., 1959; особенно c. 19: «Никто не может полюбить свободу, работая на государство».]. В частности, во многих европейских странах бюрократия новой системы оказания социальных услуг стала очень важным политическим фактором, создателем и инструментом реализации новой концепции потребностей и заслуг, критериям которой все больше подчиняется жизнь людей.

5. Наличие разнообразных возможностей для занятости в конечном счете зависит от существования независимых индивидов, берущих на себя инициативу в процессе непрерывного переформирования и переориентации организаций. На первый взгляд может показаться, что такое же многообразие возможностей обеспечат и многочисленные корпорации, управляемые наемными менеджерами и принадлежащие большому числу акционеров, и что поэтому владельцы крупной собственности будут не нужны. Но хотя корпорации такого рода вполне пригодны в устоявшихся отраслях, очень маловероятно, что удастся сохранить конкурентные условия или предотвратить окостенение всей корпоративной структуры без создания новых организаций для новых рискованных предприятий, а в этом деле индивид, обладающий собственностью и способный принимать на себя риск, по-прежнему незаменим. И превосходство индивидуальных решений над коллективными не ограничивается новыми рискованными предприятиями. Сколь бы адекватной в большинстве случаев ни была коллективная мудрость совета директоров, даже в случае крупных и прочно утвердившихся корпораций причиной выдающегося успеха зачастую бывает один человек, который достиг независимости и влияния благодаря контролю над значительными средствами. Как бы простое различие между руководящим собственником и наемным работником ни было затемнено институтом корпораций, вся система обособленных предприятий, предлагающая и наемным работникам, и потребителям достаточно альтернатив, чтобы лишить каждую отдельную организацию возможности осуществлять принуждение, предполагает частную собственность и личную ответственность за использование ресурсов[205 - Ср. с тем, что говорит об этом Йозеф А. Шумпетер: Schumpeter J. Capitalism, Socialism, and Democracy. Xew York: Harper and Bros., 1942. P. 242 [Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. М.: Эксмо, 2008. С. 601], дальнейшее обсуждение особенностей больших организаций см. ниже в главе 17, § 8.].

6. Однако частный владелец крупной собственности важен не только потому, что его существование обеспечивает сохранение структуры конкурентного предпринимательства. Человек, независимый в своих средствах, становится еще более важной фигурой в свободном обществе, когда он занят не применением своего капитала для получения прибыли, а тем, что ставит его на службу целям, не приносящим материальной отдачи[206 - У Сиднея и Беатрисы Уэбб «было и то и другое – время для того, чтобы думать, и социальные контакты с сильными мира сего – благодаря унаследованному Беатрисой от отца годовому доходу в 1000 фунтов стерлингов. Найдет ли следующее поколение реформаторов своих уэббов?» (Beveridge W.H. Power and Influences. London: Hodder and Stoughton, 1955. P. 70).]. В любом цивилизованном обществе человек, живущий на независимые средства, в продвижении целей, о которых не может в достаточной мере позаботиться механизм рынка, играет еще более важную роль, чем в сохранении самого рынка[207 - Хотел бы я обладать тем красноречием, с которым покойный лорд Кейнс однажды при мне распространялся по поводу незаменимости той роли, которую человек, живущий на независимые средства, играет в любом достойном обществе! Я был несколько удивлен, услышав это от человека, который ранее приветствовал «эвтаназию рантье». Я был бы менее удивлен, если бы знал, как остро сам Кейнс чувствовал, что для положения, к которому он стремился, необходимо независимое состояние, и как успешно он действовал для приобретения этого состояния. Как рассказывает нам его биограф, в возрасте тридцати шести лет Кейнс «был исполнен решимости не впасть опять в унылую жизнь получателя жалованья. Он должен иметь финансовую независимость. Он чувствовал – в нем есть то, что оправдает подобную независимость. Ему нужно было многое рассказать стране. И он хотел быть обеспеченным». В результате он ринулся в спекуляции и, начав практически с нуля, сделал за двенадцать лет полмиллиона фунтов (Harrod R.F. The Life of John Maynard Keynes. London: Macmillan, 1951. P. 297). Поэтому меня не должно было удивить, что, когда я затронул эту тему, он разразился восторженным панегириком роли, которую сыграл в росте цивилизации образованный и состоятельный человек; и мне бы очень хотелось, чтобы эта история с богатыми иллюстрациями увидела свет.].

Хотя рыночный механизм – самый эффективный метод обеспечения тех услуг, которые можно оценить в деньгах, есть и другие, чрезвычайно важные услуги, которые рынок не может предоставить, потому что их невозможно продать отдельному бенефициару. Экономисты часто создавали у своих читателей и слушателей впечатление, что полезно только то, за что с публики можно взять деньги, а исключения они упоминали лишь в качестве довода за то, что государство должно вступать в игру там, где рынок не может обеспечить желаемое. Но хотя ограничения, свойственные рынку, оправдывают некоторые типы действий государства, это никоим образом не доказывает, что только оно способно предоставлять такие услуги. Из одного лишь признания того, что существуют потребности, которые рынок не удовлетворяет, не следует, что государство обязательно является единственной организацией, способной делать то, что не окупается, то есть что здесь должна быть не монополия, а как можно больше независимых центров, способных удовлетворять такие потребности.