Две любви

Дым изгнал пистойцев из леса, и оба склона горы, откуда спустился Жильберт, были покрыты всадниками в кольчугах и пешими слугами, одетыми в кожу, и с таким же бедным вооружением, как мёртвый часовой.

Буон дель Монте вложил свои ноги в широкие стремена, укрепился на седле, натянул уздечку, все время следя за движениями неприятеля.

Жильберт спокойно наблюдал за ними. До сих пор он никогда не встречался с неприятелем верхом, хотя уже сражался пешим. Он улыбался от предстоящего удовольствия, выбирая человека, который должен пасть от его ударов. В Англии или во Франции он, разумеется, надел бы кольчугу, уложенную на спине вьючного мула, но здесь, во время мягкой итальянской весны, при утреннем ветерке, наполненном запахом диких цветов, жужжанием пчёл и щебетанием пташек, сражение имело вид безобидной игры. Он чувствовал себя совершенно в безопасности, одетый в суконную куртку, как будто она была из стали.

Положение флорентийцев было лучшее, так как в случае неудачи позади была широкая дорога их страны; пистойцы же, изгнанные из леса густым дымом и пожаром чащи, вынуждены были взобраться на такой крутой склон горы, что многие из них должны были сойти с лошадей. Таким образом они оказались скученными в узкой неровной долине между дорогой и подножьем скалистой горы. Буон дель Монте видел своё преимущество, он поднял меч над головой и своим ясным голосом отдал команду, так что было слышно каждое слово.

Мгновенно покой природы был нарушен возгласом войны. Галоп лошадей был задержан, сверкнули мечи, раздался вой людей, и стрелы пронзили густые облака пыли, внезапно поднявшейся, как дым от взрыва. Во главе атаки скакали друг возле друга итальянец и норманн, непроницаемые чёрные глаза и спокойные черты оливкового оттенка находились рядом с юной, неустрашимой фигурой молодого норманна с бледным, сияющим лицом, белокурыми, развевающимися по ветру волосами, с большими глубокими, синими, как сталь, глазами, с раздувающимися ноздрями человека, созданного для сражений.

Борьба была короткая и оживлённая, так как флорентийцы распространялись от своего главы направо и налево и загоняли неприятеля в узкую равнину против утёсистой горы. Буон дель Монте наносил удары твёрдо и уверенно, согласно итальянскому обычаю. Смертельные удары приходились то в лицо, то в горло, и сколько раз грудь была пронизана, несмотря на кольчугу и стёганные безрукавки. Но удары Жильберта, как молнии наносились гибкой кистью, позади которой находилась нормандская рука, а над ней спокойное бледное лицо с тонкими губами, все более и более сжимавшимися, по мере того, как ударялся его меч, каждый раз разбивавший одну жизнь. Итальянец уничтожал людей ловко и быстро, но, по-видимому, это было ему противно. Нормандец убивал, как блестящий ангел-истребитель, орудие быстрого, молчаливого гнева Бога на человеческий род.

Удары следовали за ударами с бряцанием стали, атака за атакой, стрелы извивались до тех пор, пока мёртвые падали грудами, а лошадиные подковы превратили траву, вымоченную в крови, в зеленую и красную пену; до тех пор, пока вооружённые руки протягивались поднятыми и медленно падали, не находя более, кому нанести удар. Тогда острие меча Буона дель Монте отдохнуло на его ноге среди семи рядов тесно сплочённых кольчуг и тонких струек крови, тихо стекавшей с длинного потускневшего клинка меча.

– Сударь, – сказал любезно Буон дель Монте, – у вас чудесное и тонкое лезвие, хотя вы не наносите ударов по-нашему. Я ваш должник за безопасность моей левой стороны. Не ранены ли вы, сударь?

– Совеем нет, – ответил Жильберт, смеясь и вытирал своё широкое лезвие о гриву лошади.

Тогда Буон дель Монте посмотрел снова на него, улыбнулся и сказал:

– Вы получили красивое украшение.

И он принялся смеяться, бросив взгляд на шляпу Жильберта.

– Украшение? – спросил он.

Жильберт поднёс к шляпе руку и вскрикнул, почувствовав стальное острие.

Стрела пронзила верхушку его красной суконной шляпы и осталась там, как длинная женская шпилька. Он подумал, что если бы она попала на два пальца ниже, то он походил бы теперь на человека, убитого Альриком в лесу. Он вытащил её из крепкого сукна и отбросил подальше. Но маленький Альрик, предоставивший проводнику позаботиться о мулах, участвовавший в атаке пешим, поднял её, сделал на ней пометку ножиком и бережно убрал в свой колчан, переполненный стрелами, поднятыми на траве. Дунстан, который тоже присоединился к сражавшимся, искал среди мёртвых тел хорошего меча, так как его собственный сломался.

– Флоренция ваша должница, – сказал час спустя Буон дель Монте в то время, как они возвращались после битвы. – Без вашего предупреждения многие из нас лежали бы мёртвыми в этом лесу. Возьмите, пожалуйста, часть добычи, какую желаете. И если вы захотите остаться с нами, архиепископ сделает вас рыцарем, так как сегодня вы заслужили рыцарство.

Но Жильберт улыбнулся и поник головой с серьёзным видом.

– Благодарю Бога, – сказал он, – я ни в чем не нуждаюсь. Очень вам благодарен за ваше любезное гостеприимство, но я не могу остаться с вами, так как я пустился в путь по приказанию дамы. Что же касается долга Флоренции, сударь, то она широко его заплатила, позволив мне познакомиться с вами.

– И снискать мою дружбу, сударь, – добавил Буон дель Монте, не уступал в любезностях рыцарскому юноше.

Они переломили вместе хлеб, выпили вина и расстались. Буон дель Монте дал Дунстану маленький мешочек с золотом, а Альрику с погонщиками мулов – горсть серебра; затем Жильберт удалился с своими слугами, и все были очень довольны.

Однако когда он остался вечером один, то им овладела тоска, и все, что он сделал днём, его ужаснуло. Он скосил чужие существа, как скосили бы траву, и не способен был объяснить, почему он убивал, не зная ни людей, которые сражались, ни причины их ссоры. Он атаковал, потому что видел людей атакующих, он наносил удары из любви к сражению и убивал потому, что в его природе было желание убивать. Но теперь, когда кровь была пролита, и солнце, взойдя при жизни, закатывалось в присутствии смерти, Жильберт Вард сожалел о происшедшем, и его храбрая атака производила на него впечатление бессмысленной сечи, за которую он должен нести покаяние, а не получить рыцарство.

– Я стою не более, чем дикое животное, – сказал он Дунстану, рассказывая, что испытывает. – Пойди, постарайся найти священника и попроси, чтобы он помолился за тех, кого я сегодня убил.

С минуту он сидел, подперев рукой лоб, у обеденного стола.

– Я отправлюсь туда, – ответил Дунстан, – но все-таки забавно видеть льва, плачущего по телятам, которых он сам убил.

– Лев убивает, чтобы иметь возможность кормиться, – возразил Жильберт, – и люди, сражавшиеся сегодня, дрались за какое-нибудь дело, я же наносил удары ради удовольствия убивать, которое в нашей крови, и я этого стыжусь. Попроси патера помолиться также и за меня.

XI

Французский двор находился в Везелее; великие вассалы королевства были под владычеством короля, а вассалы Пуату, Аквитании и Гиени находились в свите королевы. Пышность её свиты превышала и даже умаляла свиту короля. Бернар Клервосский был также там, чтобы проповедовать крестовый поход. Вспоминая голос Петра Отшельника и восклицания давно умерших в Палестине крестоносцев, старики кричали: «Бог этого желает! Бог этого желает!»

Так как церковь св. Марии Магдалины была слишком маленькой, чтобы заключить в себе множество людей, то толпа собралась за городом в обширной зеленевшейся местности.

Там были устроены возвышенные подмостки для короля, королевы и знатных вельмож; остальные рыцари и триста дам Элеоноры находились среди народа на зеленой лужайке.

Солнце закатилось позади холмов, и хотя палящий июльский жар немного спал, но воздух оставался тёплым, и дыхание тысячи людей было слышно среди тишины. Жильберт приехал как раз во время; он предоставил слугам найти помещение и теперь торопился все видеть и слышать, но главное отыскать личико Беатрисы среди трехсот придворных дам.

Королева была там в платье пурпурового цвета с золотом и с короной на своих рыжих волосах. Король в голубой с золотом одежде, как всегда суровый и бледный, был возле неё. Когда Жильберт тщетно рассмотрел триста молодых, прекрасных лиц, его глаза остановились на самой красивой женщине в свете. Он увидел её ещё прекраснее, чем она сохранилась в его памяти, и в нем заговорила гордость, что королева назвалась его другом.

Затем вдруг он заметил какое-то волнение среди рыцарей, стоявших позади трона. Они раздвинулись, чтобы пропустить проповедника. Он шёл один со спокойными глазами, кивая головой направо и налево рыцарям в знак благодарности и быстро проходя мимо них, как белая тень. Как мысль проходит через материю, и спиритуальное существо проникает через земное.

Но когда Бернар очутился на подмостках, нарушенное спокойствие обратилось в мёртвое молчание, и глаза всей массы приковались к нему. В продолжение минуты все задержали дыхание, как будто ангел спустился с неба, принося на своих губах слово Бога, а в своём взоре – вечный свет.

Но вот заговорил тихий голос и без всяких усилий заставил себя услышать так же ясно и отчётливо, как бы он говорил с каждым человеком отдельно. Он отстаивал дело креста и несчастных, защищавших святые места на востоке, с ослабевавшими все более и более силами, но все ещё неукротимо и отчаянно.

– Есть ли между вами человек, – говорил он, – который, любя свою мать и приняв её последний вздох и благословение, похоронил бы её в святом месте, чтобы она мирно покоилась, и который не страдал бы, пока в его венах течёт хоть капля крови, от того, что её могила осквернена и унижена его врагами? Есть ли между вами человек, который отказался бы сражаться ради спасения от оскорблений останков своего умершего отца? Не хвастаетесь ли вы ежедневно, что пожертвуете жизнью в ссоре за доброе имя ваших дам, как бы вы это сделали ради доброй репутации ваших дочерей и верности ваших жён? Теперь скажите мне, не мать ли вам Божья церковь, а её храмы не самые ли святые места? Вы хвастались, что готовы умереть за честь, однако Христос отдал жизнь за нас, не за нашу честь, но за наше бесчестие, за наши грехи. Он испустил дух за нас во время своих святых страстей; Он был положен во гроб, как человек, и это место священно, ибо как Небесный Отец был там положен, после того как его Вещественная Кровь стушевала наши беззакония, после того как Его бичевание нас исцелило; после того как Он дал нам жизнь, чтобы мы могли жить; после того как мы могли выносить рабство этой смертной плоти, чтобы мы могли воскреснуть в бессмертии души через Него, с Ним и в Нем. Земля, напитавшаяся этой кровью, будет ли такая же, как другая земля? Место, слышавшее семь слов агонии, будет ли, как другие места? Могила, где Господь упокоил Свою распятую человеческую плоть, должно ли быть передано забвению и оскорблениям? Или мы настолько безгрешны, что даже нам не нужны воспоминания о жертве, и так чисты, что не нуждаемся в очищении? Я хочу, чтобы мы очистились. Свет дурён, час запоздалый, судья совсем близко, и однако мы ничего не делаем для нашего спасения, хотя Иисус Христос отдал свою жизнь для нашего спасения. Он не требует от нас, чтобы мы были распяты, как Он ради нас. Он только требует, чтобы мы взяли свой крест и шли за Ним, как Он взял его сам и нёс до Голгофы.

Так начал говорить Бернар сперва тихо, как будто желая пробудить чью-нибудь душу от глубокого сна, чтобы предупредить об опасности, но боясь быть резким. Мало-помалу, среди этой задыхающейся тишины тихий голос стал твёрже, как первая отдалённая, звучная труба, вибрирующая истиной на заре в день сражения. И в то время, как звук возвышался, слова становились сильнее и живее от энтузиазма, который воодушевлял белее, чем сами слова.

– Поместите крест у себя в сердце, – продолжал он, – как вы его носите на груди. Носите его с собой в длинные дни похода и во время ночного бодрствования; преклонитесь перед ним внутренне и просите, чтобы вы могли добиться милости нести его до конца. Таким образом ваши шаги достигнут неба, и ваша дорога будет крестовой дорогой до тех пор, пока вы не дойдёте до святого места. Но если случится, что Бог потребует у вас крови, то счастливы будут те, отдавшие без принуждения свою жизнь и умершие ради креста нашего Господа Иисуса Христа. Они будут помещены на месте, которое действительно святое, перед престолом Бога. Однако берегитесь вот чего: я не хотел бы, чтобы вы должны были идти на сражение ради Гроба Господня, как это делали некоторые из наших отцов, хвалясь, что делают ради Бога, между тем как в своём сердце каждый думал более о своей душе, чем о славе Иисуса Христа. Они рассчитывали все – усталость, раны, капли крови, уверенные, что будут вознаграждены на небе, как будто они одолжили Богу монету, и получат от него уплату. Иисус не дал свою жизнь по расчёту, не размеривал по каплям свою кровь; он не считал страданий, его страсти не были зачтены в книгу; но он дал все добровольно, из любви к человечеству. Если вы возьмёте крест, вооружитесь и будете сражаться за него, если вы отправляетесь в Палестину, чтобы помочь вашим братьям в их жестокой нужде, не идёте для себя самих, – не страдайте за себя самих, не сражайтесь за себя самих. Как Бог больше человека, так и слава его выше личной славы и достойнее, чем пожертвование вашей жизнью. Не думайте заслужить награды, но прославьте имя Господа Иисуса Христа в святом месте, где Он умер за вас.

Он остановился на секунду, затем продолжал:

– Не идите туда, как бы искупляя свои прежние грехи в надежде на прощение, как купец, принёсший товар, ожидая наживы. Не наносите удары, ни как рабы, сражающиеся из страха быть наказанными розгами, ни как люди, боящиеся вечного огня и адских мучений. Возьмите крест, чтобы вселить его в сердце людей, а семена Древа Жизни, чтобы посадить их среди огорчённых наций!

Он опять смолк, но переведя дыхание, снова заговорил:

– Ваши короли, помазанники Христовы, пусть руководят небесной армией! Ваши рыцари, присягнувшие чести, пусть вынут свои сильные и чистые мечи в честь Бога! Мужчины и юноши, носящие оружие из верности, будьте солдатами Христа и верными слугами креста! Стойте прежде всего за честь, прежде за Францию и прежде всего за Всевышнего Бога!..

Руки проповедника поднялись над его головой, когда он окончил последние слова. Он поднял простой белый деревянный крест, и молчание витало ещё с минуту. Но когда толпа поняла, что он окончил говорить, она глубоко вздохнула, и в воздухе раздались крики:

– Кресты!.. Дайте нам кресты!

Поднялся король, а за ним королева, затем он приблизился к Бернару и, опустив глаза и сложив руки на груди, преклонил перед ним колено. Великий аббат взял куски пурпурового сукна от пажа, который их держал в корзине, и приколол к левому плечу короля, затем поднял свою правую руку, чтоб его благословить. Толпа снова смолкла и смотрела; многие находили, что король в своей парадной мантии и короне походил на епископа в митре, так как у него было лицо, как у священника.

Он поднялся и сделал шаг назад; тотчас же королева заняла его место, сияющая, и на её волосах отражался вечерний свет.

– Я тоже хочу идти в Палестину, – сказала она спокойным и повелительным голосом. – Дайте мне крест.

Она встала на колени, сложила руки, как бы для молитвы, и её глаза блестели, когда она подняла их на Бернара. Последний с минуту колебался, затем взял крест и положил его на мантию улыбнувшейся Элеоноры.

Раздалось восклицание рыцарей и толпы.

– Да здравствует королева!.. Королева, несущая крест!

Быстро все вынули свои мечи из ножен, и большие кисти рук, поднятые вверх, образовали леса крестов в светлом воздухе; триста дам королевы столпились вокруг неё.