Приключения Джейкоба Фейтфула

– Не сумел бы сделаться моим товарищем, – возразила Мэри. – Я совсем не хочу, чтобы вы за мной ухаживали. Слушайте, все свое свободное время отец проводит в пивной с трубкой; я очень скучаю, и, когда мне нечего делать, смотрю из окна и строю гримасы проходящим. А потому, видите, Джейкоб, мы должны подружиться. Я не буду часто ссориться с вами, но иногда все-таки побранюсь… так… для разнообразия и ради удовольствия помириться. Вы слышите меня, или вы о чем-нибудь думаете?

– Я думаю, что вы очень странная девушка.

– Может быть, но я не виновата в этом. Моя мать умерла, когда мне было пять лет, отец не мог поместить меня в школу, а потому запирал на целый день одну до своего возвращения с перевоза; только когда мне минуло семь лет, дверь стали оставлять открытой. Я никогда не забуду дня, в который отец сказал, что доверяет мне. Я вообразила себя взрослой женщиной. Помню, что я часто выглядывала из дома, и мне хотелось убежать. Я отходила на два, на три ярда от дверей, но чувствовала такой страх, что пряталась назад. Я редко выходила из дому на час и никогда не бывала где-нибудь дальше Фулгама.

– Значит, вы не учились в школе?

– О нет, никогда, и жалею об этом. Я смотрю, как школьницы идут домой, такие веселые, с сумками за плечами, и думаю, что только из удовольствия ходить в школу и возвращаться назад я училась бы хорошо.

– Хотите научиться читать и писать?

– А вы научите меня? – спросила Мэри, заглядывая мне в глаза.

– С удовольствием, – ответил я смеясь. – И мы будем проводить вечера за этим занятием лучше, чем за ухаживанием. Я научу вас всему, что сам знаю, Мэри, если только вы захотите учиться… Кроме латыни, этого с нас довольно.

– О, я так буду любить вас за это, – серьезно ответила она, – любить за вашу доброту; а вы не любите меня, вот и все.

– Но вот, Мэри, раз мы будем такими добрыми друзьями, мне необходимо, чтобы и ваш отец был моим другом, поэтому скажите мне, что он за человек.

– Хорошо. Во-первых, у него очень хороший характер. Работает он много, но мог бы получать больше, если бы не любил курить в трактире. От меня он требует только, чтобы его обед был готов вовремя, белье чисто и дом в порядке. Он никогда не пьет лишку и всегда говорит вежливо. Но он слишком часто оставляет меня одну и слишком много говорит о «человеческой природе».

– Как же он может говорить с вами, ведь он глух.

– Дайте мне вашу руку; так, теперь обещайте… – я делаю большую глупость, а именно доверяюсь человеку, – обещайте никогда не повторять того, что я расскажу.

– Хорошо, обещаю, – ответил я, предполагая, что ее тайна не имеет значения.

– Ну так… помните, вы обещали… Отец слышит не хуже вас или меня.

– Неужели! – вскрикнул я. – Да ведь все его зовут глухарем Степлтоном?

– Знаю, и он всех уверяет, будто глух, но поступает так, чтобы получать лишние деньги.

– Как он может таким путем получать деньги?

– Многие деловые люди едут по реке и разговаривают о своих делах, не желая, чтобы их кто-нибудь слышал. В таких случаях они всегда нанимают глухаря Степлтона, и он получает больше, чем остальные яличники, а работает меньше.

– Но как же он будет делать теперь, когда я поступил к нему?

– Я думаю, он скажет вам то, что я разболтала, но до тех пор держите ваше обещание. Теперь отправляйтесь куда хотите, потому что я должна пойти в кухню готовить обед.

– Мне нечего делать, могу я помочь вам?

– Конечно, можете. И разговаривайте со мной. Ну, вымойте картофель, а потом я найду вам какое-нибудь другое занятие.

Я пошел за Мэри Степлтон в кухню, и вскоре мы работали, очень шумели, смеялись, болтали, раздували огонь и готовили обед. К тому времени как вернулся ее отец, мы уже были задушевными друзьями.

Глава XXII

Когда мы сели за стол, я заметил, что старый Степлтон отвечал на все вопросы, заданные обыкновенным голосом, и сказал ему, что он не так глух, как я думал.

– Нет, нет, – ответил старик, – в доме я слышу хорошо, но на открытом воздухе ничего не слышу на расстоянии двух ярдов. На открытом воздухе всегда говорите мне на ухо, но негромко, и тогда я буду хорошо слышать вас.

Я уловил веселый взгляд синих глаз Мэри и ничего не ответил.

– Боюсь – мороз продержится, – продолжал Степлтон, – и несколько дней у нас не будет дела. Зима – беда для нас! Впрочем, я курю свою трубку и раздумываю о человеческой природе. Но что будете делать вы, Джейкоб, не знаю.

– Он будет учить меня читать и писать, – ответила Мэри.

– Нужно ли это? – произнес Степлтон. – Зачем тебе читать и писать? У нас, людей, и без того слишком много «чувств», а если мы еще нагрузим себя ученостью, для нас же будет хуже.

– А сколько у нас чувств, отец?

– Сколько, не знаю, но достаточно, чтобы ставить нас в тупик.

– Только пять, – сказал я. – Прежде всего – слух.

– Да, – ответил Степлтон, – слух иногда полезен, но потеря слуха бывает удобнее. С тех пор как я потерял лучшую часть слуха, я получаю вдвое больше денег.

– Ну, затем зрение, – продолжал я.

– Зрение по временам полезно, сознаюсь, но переправляющиеся через реку зачастую дают крону, если видят, что ты не замечаешь их.

– Теперь мы дошли до вкуса.

– Бесполезная вещь: от него одна досада. Не будь вкуса, нам было бы все равно, едим ли мы черный хлеб или ростбиф, пьем ли воду или лучший эль, а это было бы выгодно по теперешним трудным временам.

– Ну, обоняние.

– Совсем вещь ненужная! На один приятный аромат подле реки приходится по десяти зловоний, и так повсюду.

– Что дальше, Джейкоб? – лукаво улыбаясь, спросила Мэри.

– Осязание.

– Осязание хуже всего. Чувствуешь холод зимой, жар летом, чувствуешь также боль. Нет, осязание доставляет только неприятности. Очень противное чувство.

– Значит, вы думаете, нам было бы лучше без пяти органов чувств?

– Нет, не совсем. Немножко видеть, немножко слышать очень хорошо. Но вы, Джейкоб, забыли о других чувствах. Я считаю, что лучше всех остальных – курение.

– Никогда не слыхивал, чтобы это было чувством! – со смехом возразил я.

– Значит, вы далеко не кончили вашего образования, Джейкоб.

– А чтение и письмо тоже чувство? – спросила Мэри.

– Конечно; точно так же гребля – чувство. И еще много других, но большая их часть – глупости и ведут к беде.