Стокгольмский синдром

Старик остановился, осветив странной улыбкой, что-то в нем было располагающее.

– Я писец правды, кому открылись очи.

Все увяли. Очередной предсказатель? Были тут разные безумцы, которым открылись чакры, и грозящие концом света, и приближающейся кометой, и последней битвой народов, и грезящие воскрешением мертвых и эликсиром бессмертия…

– Спустился к вам в это странное место на земле, где оказалось так много небывалого и полезного для людей.

Я утомленно слушал того, кому открылись очи. Явно больной.

– Ваш мир шествует в небесное пространство благожелательности друг другу, которое откроется после часа последнего суда. Слышал, что вы чистые. Хочу через вас передать писание руки моей грядущим родам.

И передал мне свиток – рулон от факса. Мой зам засмеялся.

– Идите в другое место, в патриархию. Там вас примут.

Старик возмутился.

– Разве желание видеть мир близким распределено по отдельным местам?

Мой верный заместитель, грузный и бесцеремонный, схватил старика за плечи.

– Иди, иди.

Старик легко освободился, к удивлению зама. Меня что-то останавливало.

– Ты что? – уставился на меня зам, который всегда был весел и не знал печали, и потому привлекал. – Уж не хочешь ли его поддержать?

Старик повернулся ко мне.

– Ты устал от борьбы за твое благое дело. Когда пытался пробиться среди недоброжелателей, чьи кланы основываются на богатстве, и вера их относится к богам, сделанным их же руками.

Я опешил.

– А еще что знаете обо мне?

– Ты писец стихотворного слова и страдаешь, словно не можешь выйти на волю.

Что за чертовщина – откуда он знает? Захотелось продолжить разговор.

Моя общественная организация, как и другие подобные сообщества, наконец обрела свою маленькую нишу, востребованную на узком рынке. Мы нестабильно жили за счет организации конкурсов и конференций. Наша программа внедрения нравственных форм в общество потребления почему-то этим обществом не поддерживалась. Как все новое, перешла к другим, более прытким, превратилась в форму прикрытия интересов, мало что прибавив жизни. И все забыли авторов. Такова неблагодарность цивилизации, присваивающей результаты бессонных трудов и лишений одиночек, забывая их при жизни.

Больше того, нас как собаки терзали налоговая инспекция, контрагенты, поставщики услуг и прочие кредиторы. Но мы все еще представляли всем свою организацию мощной и всепроникающей – от страстного желания выжить и преуспеть, а на самом деле едва сводили концы с концами. Наше воображение бежало впереди фактов. И верило в собственную иллюзию.

Мне действительно чего-то не хватало. Отлегало, когда смотрел на бабкину картину – нелепо яркие краски деревенского пейзажа. Не знаю, было ли это искусство, но я понимал, что такое счастье.

Трагедия судьбы – избенки нищей.
Великое терпение и глад,
Где вырвали родное – в то огнище
Ушел – пресветлым утром! – муж-солдат.

Там бабы Любы время отшумело.
А нынешние – пуст и чужд их взгляд.
Кого б рядком – для слова, не для дела,
Ведь ей не много надо – был бы рад.

Какое ей богатство – серебристый
Туман над речкой, где стояла с ним,
И травы изумрудные, и чистый
Зеленый гнется лес – из той весны!

И снова силы юные, как прежде,
И страшной пустоты как будто нет,
И краски ль это, или взлет надежды
В последней и томящей тишине?

Понимал, что в любое время, и в старости можно открыть талант, даже гениальность. Нет в природе не гениев. Но все, что я делал здесь, не могло удовлетворить, казалось припыленным. Многим мешал творить тоталитаризм, мне же – земное притяжение, неумение додумать до конца, скорее всего из душевной лени.

Странная вещь! Меня снова накрыла серая пелена. В повседневности забываю, что за ней может открыться новый простор. Часто не помню элементарных достижений мысли, чувств – смотрю на свой пройденный этап как на чужое. Нутро человечье заскорузлое. Войти в то прежнее состояние что-то мешает: никак не вспомню, что меня возносило. Все та же привычка, правда, освобождающая, без каких-либо помех, мою целеустремленность на работе. Почему вдруг исчезает даже память о тех мгновениях, когда был счастлив, что мог видеть метафорами – проводниками в подлинное видение, в невероятный смысл? Что это за свойство духа – черстветь, не узнавая недавнего усилия, настроя на цель, – косность внутри? Как вытащить себя за волосы, вознестись в иные состояния души, туда, где мне все близко, и откуда моя работа кажется игрой, проиграть которую совсем не страшно? Как излечиться, спастись?

Моя скрипка часто разлажена, и сколько трудов надо, чтобы настроить себя на «пронзительный» лад, прорвать серую пелену! Мой дневник – череда уточнений-подпорок, записи-заклинания откуда-то из глубин младенческих воспоминаний или видения самого любимого, исцеляющего.

В процессе умственной дремы добирался до некоего света, где мог быть полностью искренним, и все вспыхивало в озарении. Появлялось ощущение времени, судьбы. В этот миг леса подпорок убирались. Но утром они линяли, измельчались, исчезал смысл, и снова видел мир фотографично. Приходилось подходить с другого боку, снова искал новые подпорки, старые уже не действовали.

И хотелось снова взглянуть на картину бабки, чтобы настроить мою скрипку.

Откуда-то донесся голос старика.

– Ты приближаешься к блистающему свету, но с двояким сердцем. Ты из тех немногих смертных, кто совершает усилие. Но некая болезнь тянет в болото.

Я удивился.

– Иногда могу прорвать эту пелену.

– Ты узко понимаешь свет. Так держатся секты. Но то не узкий луч. Нельзя им заменить всю жизнь, со всем ее чудом.

Я и раньше догадывался, что здесь исток моего одиночества.

Я остался один со Стариком (так мы его назвали), чтобы договорить.

– Где живете?

– Везде, где мой дух свободен.

– Значит, бомж? И, наверно, болен.

– А что, есть здоровье? Ты, ведь, тоже нездоров.

– Интересно, откуда вы знаете?