Мга

– И хорошо.

Никита удивился. Настолько, что, только скинув ботинки, зашёл без приглашения в мамину святая святых. В куртке.

Она смотрела прямо на него, повернувшись спиной к шипящей плите.

– Уходи из музыкалки.

В её глазах светилось непривычное сочувствие.

– Почему? – это было единственное, что Никита смог произнести.

Она взяла его за руку и усадила на стул. Сама села на корточки напротив, всё ещё держа за руку. Во взгляде и прикосновении теплом шла приятная нежность, которая Никиту пугала. В ней просыпалось узнавание.

– Но мне нравится музыка, – сказал растерянно. – Я хочу ходить в музыкальную школу.

– Нет, – она схватилась за виски. – Этого не может быть. Не обманывай меня. Ты же всегда возражал против музыкалки. Говорил, что туда ходят только девочки и ботаны… Прости, я не буду заставлять тебя больше. Мой милый…

Мама стремительно обхватила двумя руками его лицо, крепко сжала щеки. Не больно, ладони у неё были тёплые и мягкие. Но неприятно, будто лицо попало в нежный капкан, из которого невозможно выбраться.

– Мам, ты о чём? – Никите становилось все страшнее. – Когда я такое говорил? У нас же будет группа: я, Рай и Валик на синтезаторе. Помнишь? Я хочу учиться музыке. Мы девочку уже нашли, которая хорошие тексты пишет, она согласилась для нас стихи…

Он говорил быстро, но уже понимал, что мама не слышит ни одного слова. Попытался вырваться из капкана её рук, но она давила на его подбородок с непривычной силой, и с жадностью смотрела в глаза, словно после долгой разлуки, а щеки её стали мокрые и блестящие от слез.

Эти тонкие ручьи расплывались морщинам, углубляя их, и от этого становилось ясно, что мама уже совсем скоро станет старухой. Откуда, бог ты мой, когда мама успела так одряхлеть? Она, красавица, самая прекрасная во всем нашем дворе, и даже в районе. Помню же, помню, что ещё совсем вчера мужики головы сворачивали, когда мы с ней шли по улице, когда заходили в тот, угловой магазинчик, где обязательно какой-нибудь из этих кобелей, не смея подойти к ней, покупал мне пару конфет и совал в ладошку, как только я отпускал мамину руку. Они надеялись растопить её сердце таким вот приёмом, ниже пояса, но мама оставалась невозмутимой, а я быстро съедал конфеты и нагло подмигивал неудачнику. Кто эта ужасная женщина, которая плачет сейчас и держит моё лицо руками, и вглядывается в меня? Кто она – с поплывшим вниз лицом, с грязно-серыми жидкими паклями, с сеткой морщин, в которых собираются слезы?

Меня затрясло от жалости и брезгливости, я ненавидел себя за это гадкое, но праведное чувство, но чем судорожнее она хваталась за моё лицо, тем больше я зверел.

– Почему? – вдруг выкрикнул я. – Почему ты такая старая? Мама, почему ты стала такой старой?

Выкрикнул это и сам замер от неожиданности и ужаса. Потому что это кричал не Никита, а тот самый, затаившийся в нём, который все чаще поднимал голову. И магазинчика никакого на углу не было, и никто не совал ему конфеты в надежде на мамину благосклонность. Они затаривались с отцом по выходным в супермаркете на окраине города, по маминому списку, сама она давно уже никуда не выходила. Отец, наполнив продуктами кухню, опять уезжал в одну из своих длинных командировок.

– Данечка, солнышко моё, мальчик мой…. Я так соскучилась…

Мама стала совсем похожа на безумную, говорила, задыхаясь, с жутким присвистом, казалось, ей не хватало воздуха, и она пыталась, всхлипывая, втянуть его из окружающего пространства, вдруг ставшего космическим вакуум. Никита не выдержал, рванулся из её рук, грубо, дерзко, толкнул в бок с внезапной злой силой, которую сам не ожидал от себя. Кажется, сделал ей больно, мама непроизвольно охнула, схватилась сразу и за ушибленное плечо, и за вывернутое запястье. Но в глазах оставалось все то же безумие: она смотрела прямо на Никиту, но видела кого-то другого.

– Я не буду больше тебя заставлять, не буду, не сердись, – мама продолжала лепетать жалобно, все с тем судорожным присвистом, умоляла о чём-то, совершенно непонятном.

– Иди ты, – крикнул он, и выскочил из кухни. Вслед летел этот полушёпот-полусвист, слова сливались в один размазанный по воздуху ужас, уже теряя смысл, оставаясь просто звуком. Он выскочил на улицу, но тихий крик его, но совершенно чужой мамы преследовал ещё долго, отдавался до мельчайшей ноты в ушах, и мальчик побежал, куда глаза глядят. Просто побежал по улице, распугивая редких прохожих, словно спасаясь от погони.

Потом остановился, перевёл дух и набрал Касин номер. Непонятно зачем, но позвонил ей.

Оказалось, что Кит стоит прямо перед кинотеатром, поэтому не очень долго думая, выпалил:

– Пошли в кино.

Хлопнул рукой по карману, в нем брякнула мелочь и что-то зашелестело. Никита посмотрел на пятисотку и добавил:

– Приглашаю. Попкорн входит в программу.

Кася попыталась кокетничать:

– Ой, я же совсем не могу прямо сейчас…

Кит прервал её:

– Или ты немедленно придёшь, или приглашу кого-нибудь другого. И я совершенно серьёзно….

Видно, что-то появилось в его тоне такое, что подруга оставила свои жалкие попытки сохранить девичью неприступность и заторопилась:

– Да приду я, приду. Где ты?

Он назвал кинотеатр, отключился и плюхнулся на лавочку. Вытянул ноги и закрыл глаза. Думать не хотелось ни о чём.

– Привет!

Открыл глаза и увидел перед собой Касю. Её силуэт заслонил заходящее солнце, тень упала на Никиту, в разреженном свете он плохо видел её лицо. Оно размазалось неясным блином в этом странном закате. Сколько Кит просидел здесь на лавочке до её прихода? Он не знал.

Встал, солнце перевернулось, и лицо Каси снова обрело привычные и распознаваемые черты. Только смотрела она так, будто ожидала увидеть одного человека, а перед ей вдруг оказался совершенно другой.

– Ты…

Она казалась смущённой и выбитой из колеи.

– Ты такой….

У Кита не возникло ни малейшего желания помогать ей выпутываться из фраз и чувств. Честно говоря, ему стало всё абсолютно безразлично.

– Ты такой секси сегодня, – вдруг сказала она, смутилась, но взгляд заволокло истомой.

Никита ничего не помнил об этом фильме. В темноте зала, на последнем ряду, они исступлённо целовались, и боль от ещё не зажившей губы придавала особый оттенок этим сладко-болезненным поцелуям. Уже в начале фильма губа опять лопнула, и во рту появился явственный привкус крови.

– Не останавливайся, – прохрипела Кася, её трясло. Она облизывала вдруг ставшим острым языком его губы, глотала кровь, словно судорожно пыталась утолить давно мучившую её жажду и никак не могла напиться. К моменту, когда пошли финальные титры, подруга вдруг изогнулась в истеричной дуге на мягком кресле, громко застонала, затем захрипела, закатила глаза, и Никита испугался, что она потеряла сознание.

Но Кася тихо и ясно произнесла:

– Я… Ты…

– Нет, – прошептал он. Перед ним танцевала, перегибаясь на блестящий обруч, тонкая девочка. Под её носками шелестела рыжая осенняя листва, и фонарь, которого никогда не было в знакомом дворе, бросал тусклый свет на изломанный временем и каким-то жутким, неизвестным событием, силуэт. На этот образ наплывал, сливаясь с ним, точёный профиль Рая. Его тонкие длинные пальцы растягивались на гитарной деке, едва уловимое движение сильных и одновременно изящных запястий завораживало.

– Козел, – крикнула Кася, и, прямо по ногам Никиты, больно давя каблуками, рванулась в тесном проёме между рядами к выходу. Открывшаяся дверь впустила во все ещё тёмный зал немного света извне, девушка неясным, расплывающимся облаком помаячила в этом сосредоточенном пятне и исчезла. Никита попытался вспомнить её лицо, опрокинутое страстью, но ничего не получилось. Тут же забыл. Кино закончилось.

***

– Ты не оплакала его…

Голос был женский, но глуховатый. В нём уже сквозило время, делающее людей бесполыми. Говорила старуха.

Никита остановился в прихожей, отдёрнул руку, потянувшуюся к выключателю. В доме находился кто-то посторонний. Никогда гости не приходили к ним, и присутствие ещё кого-то в маминой вылизанной до стерильности кухне привело его в ступор. Кит застыл около входной двери.