Письмо паршивой овцы

– Варя? Нашла! Он неделю был в отключке, а ты что подумала? Полчаса как в сознание пришёл, но говорить ещё не может. Лёш, ты помнишь, что вы с Варей поссорились? Моргает, не помнит он! Конечно, приедешь, ему же надеть абсолютно нечего! Давай, бери листок, записывай…

Глава пятая

Когда Инну Леонидовну полиция забирала, она позвонила в дверь на первом этаже, где жила единственная знакомая – санитарка из терапии Анна Ивановна, пенсионного уже возраста женщина, и попросила её присмотреть за Натальей Петровной. Наверное, она сразу Сергею Сергеевичу сообщила, потому что он буквально минут через пятнадцать уже в полиции был. Инне Леонидовне, конечно, не хотелось, чтобы работодатель узнал об этой дикой истории, но, с другой стороны, если бы он не вмешался, как бы не пришлось ей в тюрьму загреметь.

У подъезда стоял хозяйский джип. Значит, он здесь? Ох, а она до сих пор не на месте! Тихо открыла дверь, разделась и прошла на кухню. Помыла руки, собралась с духом и пошла к больной.

Наталья Петровна встретила её воем.

– Господи, что случилось? – испугалась Инна Леонидовна, наклоняясь над старухой, которая схватила её за руку. – Вы что, мои обстоятельства при ней обсуждали?

– А она что, соображает? – вырвалось у Сергея Сергеевича.

– У-у, – зло махнула на него рукой мать.

– Наталья Петровна, у меня всё в порядке, – медленно, чётко проговорила Инна Леонидовна. – Я вам принесла чернослив в шоколаде. Я даже дам вам одну конфетку до обеда, но только фантик вы будете разворачивать сами.

Она подняла изголовье ортопедической кровати, прикрыла старуху пелёнкой и дала ей в руки конфету. Та чмокнула губами и поднесла конфету ко рту.

– Нет, фантик снять. Мы ведь умеем?

Пока она обтирала салфеткой запачканную конфетой Наталью Петровну и кормила её супом, Царёв спросил:

– Это очень странная история. Что вы об этом думаете? Почему Мильчикова возвела на вас напраслину?

– Я не понимаю… но есть разница, как это вижу я и как это выглядит со стороны…

Продолжая аккуратно кормить старуху, то и дело вытирая её салфеткой, она рассказала, что думают по этому поводу старые актрисы.

– Ну, про любовь я что-то не верю. Сколько бабе, полтос? А красавчику чуть за тридцать? Сынок, можно сказать. И что начальника бесит, когда подчинённый в авторитете, это я встречал. Ну, уволила. Но наговаривать, что вы убийца при том, что есть настоящий убийца… он же ещё раз придёт и убьёт уже окончательно! Инна Леонидовна, было ещё что-то. Вы подумайте! Наверняка вы перебирали всю эту историю. Сплетни какие-нибудь доходили?

– Я даже не могу вспомнить, с какого времени началось её раздражение на меня. Не сразу заметила. Могли на меня наговорить что-то? У нас это в обычае. Но что можно про меня сказать? Я маленький человек, про меня и придумать-то нечего! А Ираида Семёновна, очень проницательная женщина, говорит, что на репетиции наблюдала на её лице сильную ненависть.

– Зря вы про любовь не верите, – вмешалась Анна Ивановна. – В климаксе бабы бешеные. Наташ, Тамарку помнишь?

Старуха захихикала и поднесла щепоть ко лбу. Анна Ивановна подошла к ней и сказала:

– Перекреститься хочешь? Не надо левой, вот, бери слабую руку другой рукой, вот так, теперь сюда, и вот. Видите, помнит! Это была история лет двадцать назад, когда отец Лаврентий у нас появился. Сейчас он разъелся, облысел, а тогда красавец был. А Тамарка – такая, как Райка нынче, тоже где-то к пятидесяти. И стала она на службу ходить, чего раньше не было. И всё записки ему любовные писала. Греха-то, господи! С поминаньем подавала. Так что у старух любовь зла.

– Только я-то на соперницу не тяну. И Раиса Михайловна на любовницу не тянет. Тоже мне, Екатерина Великая, юных красавцев прельщать!

– Что, хорош мужик?

– Да как сказать? Видный, талантливый. Но… как бы это объяснить… привык он, что ли, от женщин добиваться всего обаянием. Если нужно что-то, смотрит на тебя так, словно ты ослепительная красотка. Но, если ты не юная и не красотка, чувствуешь, что тебя дурой считают. Как-то это унизительно.

– Инночка, да ведь это из-за того, что ты не дура, – засмеялась Анна Ивановна. – Дура-то поверит, что она ему нравится. Я таких мужиков в жизни своей встречала. Они такие от бабского воспитания. В семье мать, бабка, тётка какая-нибудь бездетная. Весь такой зацелованный. С малых лет понимает, что стоит женщину обнять и поцеловать, любимой назвать – и всё ему дадут, чего ни попросит. Ну, а с возрастом понимает, чем ещё можно бабу закабалить. И вовсю этим пользуется.

– Да, у меня брат такой…

– Алексей Иванович? – удивился Царёв.

– Нет, что вы! Лёшка нормальный, хоть и безотцовщина. Наоборот, и бабушки наши, и мамы всегда внушали ему, что он у нас мужчина, и за всех должен заступаться. Это другой брат, Игорь.

– Вы никогда о нём не говорили. Он родной брат?

– Такой же как Лёшка, троюродный.

– Как вы родню цените! Я троюродных своих и не знаю.

– У нас особая связь. Прадедушку нашего, священника, в тридцать втором году забрали. Но накануне сосед пришёл и предупредил. Прадедушка велел жене с детьми уходить к Вере. У них старшая дочь баба Вера тогда уже курсы учительские закончила, и её послали в Патриаршее в школе преподавать. А второй по возрасту Иннокентий, шестнадцатилетний, он причётником в церкви был, он решил с отцом остаться. Сосед им помог вещи на лодку погрузить и до утра грёб против течения с Игорем, подростком.

– Почему вверх по течению?

– Ниже – пороги. Потом сосед домой по берегу вернулся, а они дальше пошли по берегу, а лодку с малышами на верёвке тянули. В общем, эти двести километров шли они месяц. В дороге чем-то заразились. Старшие дети умерли, Игорь и Анечка. Мать с двумя маленькими девочками добралась до Конь-Васильевки, лодку одному местному отдали, а он за это их на телеге до Патриаршего довёз. Искать их уже перестали, но бабы Веры муж выгнал её, когда тёща на пороге их дома появилась. В школе им жить не разрешили, но позволили поселиться рядом, в конюшнях. Прабабушка через несколько дней умерла, а баба Вера осталась с двумя маленькими сестричками, и они так всю жизнь там прожили.

– В конюшне?

– Ну да. Наверное, сначала там было не очень. Но потом они там обжились, после войны, когда младшие сёстры замуж повыходили, мужики их хорошо всё отделали, расширили. Мы с Лёшкой каждое лето там проводили. Не было для нас места родней. В общем, так: Игорь – бабы Веры внук, её дочь тётя Аня в Уремовске жила, она была главбухом облпотребсоюза, они очень хорошо жили. Я самой младшей бабушки внучка, бабы Любы, моя мама Маша, в честь прабабушки названа. Отец ушёл, когда я маленькой была, осталась от него только ненавистная фамилия…

– Почему ненавистная?

– Хрюкина. Представляете, как в детстве дразнили? А имя в память старшего брата бабушек Иннокентия.

– Что, Инна и Иннокентий – парные имена? Не знал, – удивился Царёв.

– Вообще-то Инна – мужское имя по святцам. Ну, а названный в память прадеда Лёша – внук бабы Нади, а мать его – тётя Соня, её назвали по имени умершей в младенчестве сестры наших бабушек. Вот такое наше семейство. Мы никогда не задумывались, кто кому бабушка родная. Все родными были. Так вот, об Игоре. Он на два года меня старше, а Лёша на два года моложе. Мы с Лёшкой против него всегда объединялись, потому что он нас звал свысока «малыши». У нас матери учительницы, получали не очень, одна разводка, другая мать-одиночка. А Игоря и на море возили, и одевали хорошо, и машина у них была. А потом родители на этой самой машине разбились. Баба Вера его забрала в Патриаршее. Все его жалели – и бабушки, и мамы наши. А мы, дурачки, завидовали, что он в Патриаршем живёт. Он на всеобщей жалости очень хорошо научился женщинами манипулировать. Когда Игорь школу закончил и поступил в институт, бабу Веру парализовало. Мы её забрали к себе, потому что у нас хоть и маленький, но домик с двумя комнатами, а у тёти Сони с Лёшкой однокомнатная квартира была. Но ходили за ней все… кроме Игоря. Как-то он умудрялся приезжать только на пару часов, мол, ночевать тесно.

– Пенсию, небось, подчистую забирал, – не вопросительно, а уверенно сказала Анна Ивановна.

– Это уж как водится. Но через несколько лет продал наши конюшни.

– Как так?

– К тому времени бабушки Надя и Люба умерли. Игорь приватизировал и квартиру, и участок на себя. И продал приезжим очень удачно, так что квартиру себе в областном центре купил. Новые хозяева там несколько лет овец разводили, а сейчас всё заброшено. Спасибо, хоть предупредил за день, что овцеводы вселяются, тётя Соня наняла машину и вывезла всё, что он не забрал.

– Такой вряд ли что-то путное оставит, – хмыкнул Царёв.

– Он оставил то, что для нас было самым ценным: письма, фотографии, старинные документы. А серьёзных материальных ценностей у бабушек не было. Баба Вера прожила с нами почти десять лет, дотянув едва не до девяноста. Он после продажи родового гнезда бывал наездами, один-два раза в год, и всегда на пару часов. Наши мамы его не осуждали, мол, надо ребёнку где-то жить. А мы с Лёшкой никогда в нём не обольщались. Я через два года после него тоже поступила в пединститут, и только тогда узнала, что он почти сразу его бросил. Бабе Вере не сказала, чтобы не расстраивать. Когда Лёшка через два года после меня поступил, он Игоря разыскал. Но тот его даже за порог не пустил, у меня, мол, гости. Больше мы встреч не искали. Только телеграмму один раз послали, когда баба Вера умерла. Это было через неделю после моей свадьбы. Она подарила мне медальон своей матери, единственную ценную вещь, сохранившуюся от Ивановских. На похоронах он не был, говорил, что телеграмму не получил.

– А медальончик он потом свистнул?

Инна Леонидовна вздрогнула. Отвечать не хотелось, но уж коль пошёл такой разговор… она вздохнула:

– Всё-то вы понимаете…

– Инна Леонидовна, было ведь ещё что-то плохое? Не могли вы только за продажу родины на него обидеться!

– Ну да, была у него тут в Утятине пара историй с девчонками. Да не ухмыляйтесь, если бы речь шла только о девичьей чести, я бы не так реагировала. Не девятнадцатый век!