Балтийская сага

Плафоны – вдребезги, тьма и адский грохот…

Но – аварийный свет. Неживой, полутемный…

– Осмотреться в отсеках! – хрипит командир в переговорные трубы. Из второго отсека докладывают о лопнувших аккумуляторных баках, – электрики успели их отключить, не дали воспламениться…

Звенящий, со злобной оттяжкой, взрыв над головой. Лодку подбросило. На мостике рвануло?.. В четвертом отсеке сквозь разошедшиеся швы прочного корпуса хлынула вода. Трюмные бросились забивать щели клиньями. Круговых, с окровавленным лицом, распоряжался, остановил поступление воды, запросил у командира разрешения пустить помпу для ее откачки. Кожухов разрешил не сразу: вой помпы могли услышать акустики на немецких охотниках, и бомбометание стало бы прицельным – это опасно… Но немцы долбили глубинными бомбами широкую площадь, торопились, чтобы не дать подлодке уйти, – сплошной грохот бомбежки, наверное, мешал их акустикам прослушивать лодку. И Кожухов разрешил запустить помпу.

Два часа бомбили охотники. Два бесконечных часа задыхающийся экипаж «щуки» спасал свой израненный корабль, свою жизнь, повисшую на тонкой нитке. Малым ходом, чуть не ползком, уходила «щука» капитана 2-го ранга Кожухова от гибели.

* * *

Я часто вспоминал впоследствии этот поход – самый трудный в моей жизни. То, что наша «щука» трижды выпуталась из стальных сетей, перегородивших Финский залив, было исключительным везением. Было, если не возражаете, чудом.

С погнутым перископом и поврежденным легким корпусом, с протекающим прочным, с отключенной группой аккумуляторов, с вышедшими из строя глубиномерами «щука» дошла, доковыляла до Лаврентия, а потом – и до родного кронштадтского пирса. Контуженному штурману, то есть мне, каким-то образом удалось не свалиться и довести прокладку до конца, с небольшой невязкой. (Давала о себе знать школа Наполеона Наполеоновича.) А голова у меня раскалывалась, – ох и сильна головная боль от Финского залива. Таблетки, которыми потчевал меня фельдшер Федосеич, помогали плохо.

Вот написал: «удалось не свалиться». Но я падал, когда лодку швыряло и подбрасывало, как футбольный мяч, и больно ударялся головой. Почему-то всегда головой. И когда мы вернулись из этого сумасшедшего похода, я свалился на самом деле.

Я плохо слышал, перед глазами плавали пятна, голова болела и болела, – словом, это была контузия. Хоть и не такая зверская, как в августе сорок первого под Котлами.

С трудом я вычертил кальки маневрирования, нужные для отчета. А потом меня отправили в госпиталь. В приемном покое пожилой врач с седыми пучками волос над ушами подверг меня осмотру и расспросу, ощупал шишку на голове. За соседним столом сидела медсестра в очках и записывала в историю болезни.

Эта же сестра повела меня в палату. Шли по темноватому коридору второго этажа, – вдруг она спросила:

– А вы меня не узнали?

И с улыбкой сняла очки и косынку, волосы рассыпались, – я всмотрелся и узнал: Машина мама! Они ведь очень похожи, только у мамы подглазья припухшие, в сеточке мелких морщин.

– Извините, – говорю, – Капитолина Федоровна, что я не сразу…

– Ничего, ничего. Я и сама знаю, что такое контузия. У вас поход был трудный?

– Да. Очень. Как Маша поживает?

– Ничего. В декрете пока, ну, с дочкой заботы все время. Дети ведь, знаете, болеют.

– Конечно, – киваю, будто действительно знаю про детские болезни. – Вы Маше привет передайте.

– Обязательно передам, – говорит она. – Вот ваша палата.

В палате у меня было трое соседей – один почти беспробудно спал после операции, а двое беспрерывно спорили. Они были выздоравливающие, их распирали стратегические соображения, ни по одному вопросу они не сходились, кроме польского, и от их криков, взаимных обвинений в «тупости» голова у меня не переставала болеть.

– Да перестаньте орать, – просил я. – Что вы никак не угомонитесь?

Тот, что был поменьше ростом, с загипсованной ногой, сверкнул непримиримыми глазами и закричал, кивнув на оппонента:

– Если он еще раз скажет, что немцы выбили нас с горы Колокольни и сидят там, то я его убью!

Оба они были сержантами из морской пехоты, только из разных бригад. Я не вмешивался в их споры. Выходил из палаты, ковылял по коридору, курил.

Вот и в тот день, получив очередной укол в задницу и прикрыв уши от воплей неистовых сержантов, я вышел в коридор и уселся на диванчик. Из-за двери ближней палаты доносилось радио – такой, черт дери, знакомый романс: «Моя любовь не струйка дыма, что тает вдруг в сиянье дня, а вы прошли с улыбкой мимо и не заметили меня…»

Тут я и увидел ее. Маша Редкозубова шла по коридору в полосатом жакете и длинной черной юбке, присматриваясь к номерам палат. Я, как последний болван, подумал: к кому она пришла? Видно, голова у меня все еще была не в порядке.

Я вскочил и пошел ей навстречу.

– Ой! – Маша, улыбаясь, протянула мне руку. – Мама сказала, что ты в двадцать седьмой палате, а ты в коридоре. Здравствуй, Вадя.

– Привет. – Я пожал ей руку. – Рад тебя видеть.

– Я тоже. Думала, думала, чем бы тебя угостить, и ничего не придумала. Только вот это.

Она вынула из сумки сверток – нечто завернутое в газету «Рабочий Кронштадт» – и протянула мне:

– Это щука.

– ?!

– Самая настоящая щука, – сказала Ма?а. – У деда в бригаде двое парней ловят рыбу, понимаешь?

Это-то я понимал, пол-Кронштадта ловили в заливе колюшку. У колюшки свои законы, в мае она, можно сказать, толпой валила на нерест, ее ловили неводами, глушили толовыми шашками, – эта невзрачная рыбка спасала кронштадтцев от голода. Но щука?

– …и вдруг видят – среди колюшки всплыла крупная рыба. Щука! Они деду ее принесли, я зажарила, – так вкусно, Вадя! Вот я кусочек тебе принесла. Ты плаваешь на «щуке», я и подумала, что будет кстати, если…

– Машенька, лучшего подарка нам, «щукарям», не бывает.

– Дед говорит: «угости этого чухонца». Почему-то он считает тебя чухонцем.

– Спасибо, – говорю, – что посетила приют убогого чухонца.

Она засмеялась и подхватила:

– И лес, неведомый лучам в тумане спрятанного солнца, кругом шумел…

Мы сели на деревянный диван в коридоре. Мимо ходили госпитальные люди – раненые, на костылях и без, и все, конечно, пялились на Машу. Мне это не нравилось, но что же делать, не вести же ее в палату, где орали друг на друга два сумасшедших сержанта.

– Вадя, отчего у тебя контузия?

– От войны, – говорю. – От чего же еще?

– Близкий взрыв был, да?

– Много их было.

– Говорят, немцы перегородили залив сетями.

– Да, сети. Наша «щука» три раза в них попадала. Еле выпутались.

– Господи! – Маша, округлив глаза, глядит на меня. – И вы снова пойдете?