Балтийская сага

– Маша… Я очень тебе сочувствую. Очень.

– Спасибо, Вадя.

Она кивнула, двинулась было, но вдруг остановилась и позвала:

– Вадя! Извини, но хочу спросить… Мне в вашем штабе сказали, что лодка капитана третьего ранга Сергеева погибла в бою. А подробности неизвестны. Это правда, Вадя? Что случилось? Я хочу знать, что случилось?

– К сожалению, это правда, Маша, – сказал Вадим. – Подробности неизвестны. Никто не знает, как гибнут подводники.

Имелось, правда, предположение, что «эску» Сергеева торпедировала финская подводная лодка. Но предположение – не факт. Незачем забивать Маше безутешную голову предположениями.

– До свиданья, Вадя, – сказала она и пошла своей дорогой.

Снег поскрипывал под ее ногами, обутыми в черные валенки с галошами.

Да, да, никто не знает, как погибают подводники.

Но…

Вижу, слышу… отгоняю навязчивую мысль… но она возвращается… слышу ужасающий взрыв… слепящий, раскатистый… в рваную пробоину врывается вода, быстро заполняет отсек… отсек за отсеком… но, может, удалось остановить воду сжатым воздухом?.. может, в концевом отсеке кто-то сумел выйти через трубу торпедного аппарата и всплыть, держась за выпущенный буйреп?..

У знакомого мичмана с бригадного радиоузла я узнал: в ночь на двадцать первое он был на связи с лодками, которые в море; «эска» Сергеева дала радиограмму – работал радист Малякшин, он, мичман, узнал его по «почерку». Сразу расшифровали: командир Сергеев доложил, что лодка достигла заданной позиции. Потом он, мичман, начал передавать командиру Сергееву распоряжение штаба бригады и – на какой-то группе цифр вдруг понял, что радист Малякшин оборвал прием… передача шла в пустоту… что-то на «эске» внезапно случилось…

Ночь за ночью, и еще ночь, и еще – «эска» командира Сергеева молчала, не отвечала на вызовы.

Это означало лишь одно – лодка погибла.

Никто не знает, как гибнут подводники.

Никто не застрахован, – мы все, выходя в море, действуем на краю жизни и смерти.

Но невозможно было представить себе Вальку Травникова лежащим в холодной воде в затопленном отсеке, в разрушенной подлодке на дне моря.

Однако, наверное, это было именно так.

Маша родила девочку вечером восемнадцатого марта. В день Парижской Коммуны – так ей подумалось, когда она лежала обессиленная, еле живая, в палате роддома на Березовой улице. (До войны день Паркоммуны всегда отмечали как пролетарский праздник.)

Новорожденная весила нормально, около трех килограммов. Маша хотела сына. Но когда ей показали девочку, на весь роддом орущую от первого соприкосновения с наружной жизнью, Маша поняла, что любит это крохотное краснолицее существо с зелеными (как у ее отца!) глазами. И сразу решила, что имя у девочки будет – Валентина.

Капитолина Федоровна помогала дочери управляться с ребенком. Вообще-то она жила теперь у своего друга Григория Федякина, капитана интендантской службы. Всю зиму прожила у него в комнатке в том невзрачном северном районе Кронштадта, который называли Козьим Болотом (хотя ни коз, ни болота ныне живущие люди там не видели). Он, капитан Гриша (так прозвала его Маша), осенью сорок первого вывез из Урицка, из полосы боев, ценное радиотехническое имущество, – вывез под огнем, был опасно ранен, но выжил. Гришу, тогда техника-интенданта, наградили медалью «За отвагу». Еще лежа в Морском госпитале, он влюбился в Капитолину, медсестру из приемного покоя, хоть она была старше на одиннадцать лет. В нее, красивую, и раньше влюблялись, мало ли, она и внимания особого не обратила на юного интенданта. Но сентябрьские бомбежки перевернули жизнь Капитолины. Погиб ее многолетний друг, хирург, а сама она была контужена, напугана, удручена. С отцом обострились отношения, и прежде не простые. Федор Матвеевич, надо сказать, с младых лет отличался тяжелым характером (не оттого ли, что он всегда имел дело с тяжелой артиллерией?).

Нет, Капитолина Федоровна не вернулась снова жить в редкозубовскую квартиру на улице Карла Маркса. Но приходила часто.

А новорожденная Валентина оказалась очень беспокойной. Маша пугалась:

– Почему она кричит? Она же не голодная.

– Все дети кричат, – говорила Капитолина. – Ты была тоже крикливая – ух! Так орала, что стены тряслись.

– Раз она кричит, значит, что-то болит.

– Поболит и пройдет, – успокаивала мать. – У детей всегда так. Переверни ее, посмотрим сыпь на попке.

– Аааааа-у! Ууууу-а! – кричала, плакала Валентина.

В детской консультации считали, что все нормально. Ну, диатез. Ну, повышенная нервозность, – а у тебя, молодая мама, блокада не отразилась на нервах?

Что тут скажешь в ответ?

Как-то раз Маша отправилась под вечер в аптеку, – вышла из дому, а тут два офицера идут по Карла Маркса, и один из них – Вадим Плещеев. Остановились, поговорили.

– Мы в Дом флота идем, – сказал Вадим. – На концерт.

– Артисты ленинградского театра музкомедии приехали, – уточнил его спутник, рослый улыбчивый капитан-лейтенант. – Хороший будет концерт. Не пожелаете пойти с нами?

Маша качнула головой:

– Спасибо, но мне не до концертов. В аптеку иду, лекарства дочке купить.

– У тебя дочка? Поздравляю, Маша, – сказал Вадим. – Сколько ей?

– Полтора месяца.

Не увидел Валя ни сына своего, ни дочки, подумал Вадим. Ну и дела…

– В день Парижской Коммуны она родилась, – сказала Маша.

– Ну, это хорошо. Будет, значит, парижанка. То есть коммунарка. А ты здесь живешь? – кивнул Вадим на обшарпанную дверь подъезда.

– Да, квартира два. Приходи как-нибудь.

– Спасибо, Маша.

– Все-таки странно. – Она прошлась взглядом по плечам офицеров. – Знаю, что ввели погоны. Но как-то странно. Всегда ругали золотопогонников.

– Нет ничего странного в том, что мы надели погоны, – сказал капитан-лейтенант Мещерский. – Погоны – отличительная черта военных людей. Просто традиция.

– Просто традиция, – повторила Маша. – Ну, до свиданья, товарищи офицеры.

Она быстро зашагала к площади Мартынова. Офицеры пошли дальше по улице Карла Маркса.

– Красивая баба, – сказал Мещерский. – Ты давно с ней знаком?

– С курсантских времен. Это жена Травникова. Вообще-то не жена, но они хотели пожениться. Не успели.

Они уже подходили к углу Советской, как вдруг начался обстрел. Рвануло где-то на Флотской, потом ближе, у Гостиного двора, и дымом всё заволокло, осколки плюхнулись чуть не у носков их ботинок.

– Леонид Петрович, тут щель! – заорал Вадим. – Быстро!