Абхазия. Осенний трип

– Красота неописуемая, – подтвердила Вера. – Но чтобы это увидеть, надо оказаться здесь в феврале. Правда, зимой погода в Абхазии противная: сыро и ветрено.

– Ничего, нам погода не помеха, – бодро заметил я.

– Но лучше всё-таки когда тепло, – сказала Амра.

Затем нам стали попадаться сады и вовсе одичавшие, а дома – нежилые, оставленные хозяевами. Иногда на пути встречался пребывающий в запустении недострой. Свернув на бетонное перекрытие вросшего в грунт цоколя одного из таких недостроенных зданий, мы неожиданно вышли на край нависавшей над кварталом кручи, с который открывался вид на весь Сухум. Проще представить, нежели передать словами это чертовски красивое зрелище: город с высоты птичьего полёта! Здесь было трудно удержаться от искушения пофотографировать и пофотографироваться на фоне величественного экотопа в лучах склонявшегося к закату южного солнца. Мы и не удержались, естественно.

А ещё вспомнился Мандельштам, который в апреле 1930 года отдыхал с женой на даче Совнаркома Абхазии. Прогуливаясь по Сухуму, Осип Эмильевич и Надежда Яковлевна любили – вот так же, как мы теперь – взобраться на верхотуру и любоваться городом, расстилавшимся у них под ногами. Позже поэт вспоминал:

«Сухум легко обозрим с так называемой горы Чернявского[5 - Гора Чернявского – ныне Сухумская гора. Называлась так по имени купца, который приобрёл её и вырубил на горе лес.] или с площадки Орджоникидзе. Он весь линейный, плоский и всасывает в себя под траурный марш Шопена большую луговину моря, раздышавшись своей курортно-колониальной грудью.

Он расположен внизу, как готовальня с вложенным в бархат циркулем, который только что описал бухту, нарисовал надбровные дуги холмов и сомкнулся».

Что до траурного марша Шопена, то нас это определённо не касалось. Просто на рубеже тридцатых годов сюда в межсезонье приезжало много туберкулёзных больных, оттого в упомянутую пору похоронная музыка звучала здесь довольно часто – вот и замкнулся гештальт в сознании поэта накоротко, в одному ему свойственной творческой манере (пожалуй, даже пророческой). Лично я позывов ни к чему подобному не ощущал, и образ Сухума поныне сохраняет в моей памяти куда более оптимистические черты. К тому же ни «линейным», ни «плоским» я его не нашёл – скорее наоборот. Впрочем, сколько людей, столько и мнений; да и город за миновавшие девять с лишним десятилетий после приезда сюда Мандельштама наверняка изрядно расползся по горным склонам и кардинально изменил свою стереометрию…

Покинув негаданную обзорную площадку, мы снова направились куда глаза глядят. Некоторое время двигались мимо русла не то пересохшей речушки, не то ручья – там, в низинке, между кустов и деревьев тянулись к небу стебли бамбука, прямоустремлённые и оттого резко контрастировавшие с прочими буйными дикоросами. Кроме того, среди зелени было заметно немало мусора: кусок шифера, ворох тряпья, кучка смятых газет, разноцветные целлофановые пакеты, ржавая рама от панцирной кровати… разная хрень, которой человек сумеет загадить даже кущи небесные, дай ему только волю.

А затем мы вышли на пыльную площадь, посреди которой возвышалось здание Абхазского государственного университета (типичный образчик позднесоветской архитектурной мысли: фасад достаточно презентабельный, все остальные стороны – торжество безликих плоскостей и прямых углов). Подле этого гнезда наук царила безлюдная пустыня; оазисом в ней выглядел расположенный поодаль навес, под которым несколько студентов в степенном молчании пили пиво. Впрочем, с чего я взял, что эти абхазские хлопцы и девчата непременно должны были оказаться студентами? Совсем не факт.

Здесь мы решили, что пора прекращать бесцельные блуждания и отправиться наконец к морю.

***

Спустившись к Кодорскому шоссе, мы немного прошли вдоль него и выбрались к заброшенной железнодорожной станции «Келасурская». Некогда вид станционного здания был величествен: колонны с портиком и балюстрадой, арочные двери и окна, лепнина под высокими потолками… Палладио, без сомнений, одобрил бы плоды трудов советских зодчих. Мы тоже одобрили. Во времена оны этот сталинский ампир наверняка внушал людям уважение и гордость за свою страну. Впрочем, ныне станция являла весьма печальное зрелище: стены были покрыты плесенью и следами от пуль, паркетные полы разобраны, лепнина с потолков местами осыпалась, обнажив разбухшую от влаги дранку…

Я несколько раз обошёл вокруг этого обломка великой империи, представляя и себя утлой частичкой истончившегося времени – чем-то сродни остывающей капле магмы, коротко сверкнувшей в полёте или – пусть метафора будет скромнее – в жарком струении по крутому склону эпохи: сверкнувшей, но быстро и неумолимо остывающей, обречённой превратиться в камень, смешавшись с осколками вулканических извержений других эпох… Сколько цивилизаций уже поглотил этот благодатный южный край, обласканный морскими волнами? Сколько войн здесь отгремело и затихло эхом над окрестными горами? Сколько дворцов с портиками и колоннами источил черноморский бриз, превратив творения рук человеческих в безликие каменные обмылки, погребённые под земным спудом?

Бессчётные полчища путешественников, подобно мне, бродили под сенью дерев, со вздохами взирая на руины и сожалея о невозвратности минувшего, а мир, как ни крути, остался прежним. Всё в нём повторяется. Но одной жизни, как правило, недостаточно для того, чтобы это увидеть, пощупать и как следует прочувствовать. Подобная возможность даруется лишь редким счастливчикам (или несчастливцам?), угодившим в переломные моменты истории. Вляпавшимся, так сказать, по праву рождения в стык между тяжело наползающими друг на друга пластами. Я угодил, да. Ни убавить, ни прибавить. Вляпался, как и всё моё поколение. Что же теперь? Фиксировать разбегающиеся волны последствий в тщетной надежде на скорое достижение динамического равновесия – вот и всё, что остаётся.

Асфальт, покрывавший пристанционную площадь, потрескался и кое-где выкрошился; сквозь трещины и в образовавшихся проплешинах росла трава… Когда под ногой звякнуло, я наклонился и поднял старую гильзу: кажется, от патрона «Макарова».

– Красивое было здание, – сказала Амра, мотнув головой в сторону «Келасурской»

– Жаль, теперь оно только под снос годится, – откликнулся я.

– Ну почему же под снос, – возразила она. – Наверное, всё это ещё можно восстановить.

– Не думаю. Ты потолки видела со вздувшейся дранкой? Перекрытия никуда не годятся, придётся ломать полностью. А новые что же – бетонные отливать? Нет, чем это здание восстанавливать, дешевле построить новое. Да и вряд ли теперь здесь кому-нибудь потребуется станция. Местным властям хотя бы центральный вокзал привести в божеский вид, и то руки не доходят.

После этих слов я протянул ей гильзу:

– Нужна?

– Давай. Сохраню как память о войне.

– Да вряд ли она столько лет здесь пролежала. Скорее всего, это уже после войны стреляли.

– Ну мало ли. А может, и с войны…

Я не стал спорить, тем более что и сам не был до конца уверен. Да и какая, в сущности, разница.

На следующий день Андрей рассказал мне о том, что в советские времена на эту станцию из России приезжали так называемые «поезда здоровья»: туристы жили прямо в купейных вагонах – прогуливались по городу, осматривали местные достопримечательности, ходили на пляж, благо до него отсюда рукой подать. А что, удобно: несколько дней отдохнул, допустим, в Сочи, затем – несколько дней в Гагре, после того – в Сухуме, а отсюда можно отправиться в какой-нибудь Батум или, к примеру, в Тбилиси, или в Ереван, или в Баку…

Но подобным образом дело обстояло при СССР, который три десятилетия тому назад скоропостижно канул в Лету. Последний «поезд здоровья» давно ушёл с «Келасурской» и больше не вернётся. Во всяком случае, не при нашей жизни. И не на эту станцию… Так было угодно истории; в конце концов, ненасытный Хронос пожирает все творения рук человеческих, оттого мы должны быть благодарны судьбе хотя бы за то, что она предоставила нам возможность ещё раз прикоснуться к минувшей эпохе, которая просочилась сквозь миллионы жизней, как вода сквозь пальцы, и с каждым годом становится всё более эфемерной и невозвратимой, но явила нам свои следы в этом городе, где ныне бросается в глаза соседство роскоши и разрухи, где новые элитные особняки порой вырастают рядом с остовами исщербленных пулями полуразрушенных зданий, вряд ли подлежащих реставрации, и всё это приправлено живым ярким солнцем и трансцендентным камланием морских волн, и неистребимой зеленью, и буйной игрой воображения, и несметными полчищами воспоминаний.

– Годы, пробегая мимо, отнимают у нас одно за другим, – сокрушался Квинт Гораций Флакк.

– День минувший всегда лучше, чем нынешний день, – вторил ему Иоганн Кеплер.

– Можно сожалеть о лучших временах, но нельзя уйти от своего времени, – резонно заметил Мишель де Монтень.

А Джером Клапка Джером не преминул обнадёжить, вернув меня в пределы не лишённого приятности, хотя и быстротекущего хронотопа:

– С каждой новой минутой начинается для нас новая жизнь!

Что ж, в любом времени можно найти свои хорошие стороны. Главное – что мы ещё живы, небо не свалилось на наши головы и море не пересохло, оттого ничто не мешает нам окунуться в его волны всегда, когда имеется такое желание.

А у меня, Толика, Веры и Амры желание присутствовало. И продолжало вести нас вперёд.

***

Пляж располагался в нескольких минутах неспешной ходьбы от станции. Миновав железнодорожную колею с выстроившейся вдоль неё шеренгой кипарисов, мы вышли к высокой декоративной ограде из гладких деревянных балок. А за ней нас встретил закат над морем. И широко уходящая налево и направо полоса пустынного песчаного берега.

Вот такое купание мне любо: ни единой живой души вокруг!

Разумеется, сюда ведь нет хода российским жирным котам, полагающим, будто они хозяева жизни, ну и слава богу. Если позволить упомянутым кадрам скупать здесь недвижимость – тогда в считанные годы застроят эти берега гостиницами, отелями и пансионатами: повалят валом туристы и начнут жрать и гадить, и устраивать разные труляля, и снова жрать и гадить – и всё, пропадёт малолюдная Апсны, захлебнётся в отрыжке капитализма. Но пока ничего, провидение хранит её, хотя и не шибко балует…

А нас балует. Поскольку на черноморском побережье ещё сохранилось место, где можно, оглядевшись по сторонам, понять, что вокруг тебя – благословенная пустыня!

С такими мыслями я принялся раздеваться, и вся компания последовала моему примеру.

Затем мы с Толиком, не теряя времени, шурухнулись в волны Понта Эвксинского. Амра нырнула следом за нами, однако долго не продержалась – вскоре выскочила на берег с воплем:

– Вода холодная!

Вера вообще не решилась купаться, только ноги помочила, зайдя в воду по щиколотку.

По мне, так вполне приемлемое было море для середины октября. Мы с Толиком потом ещё несколько раз ходили окунаться. Благо у нас имелось чем согреться: я прихватил с собой фляжку субстанции соответствующего действия.

– Хорошо, сегодня хоть медуз нет, – сказала Амра.

– Их в Сухуме вообще не бывает, – заверил Толик. – Я, по крайней мере, ни разу не видел.

– А я видела, – оспорила его утверждение Вера. – Но их здесь мало, не то, что в Азовском море.

– Да, в Азове нынче много медуз развелось, – вспомнила Амра. – Этим летом мы там были, так море кишмя кишело корнеротами.

– Ничего, скоро и там поубавится, – сказал я. – Со следующего года их начнут вылавливать в промышленном масштабе.