Гуси, гуси… Повесть о былом, или 100 лет назад

Митяй подождал ещё немного. Дверь осторожно стала отворяться, и в проёме показалась девичья фигурка. Девчонка, просунув голову, пыталась разглядеть, что происходит в темноте.

– Закрой же ты дверь, – послышался недовольный голос рослой девицы, стоявшей в обнимку с парнем ближе всех. Соглядатай её весьма раздосадовал.

Митяй, увидев, что это Манечка, схватил девушку за руку и выдернул в сени, прикрыв за ней дверь.

– Пришла, всё-таки, – едва сдерживая волнение, выдохнул он, пробираясь с добычей в дальний угол сеней.

– Пришла, вот.

– Я уж и не чаял.

– Чего так?

– А, вспомни, кадриль, когда, танцевали, я сколь разов заговорить пробовал, а ты всё молчком.

– Думала, насмешничаете надо мной.

– Да ты что, Манечка? Ты красивая такая, худого мне ничего не сделала, как же я мог насмешничать? Как ты подумать-то могла?

– А когда я вино поднесла, вы выпили, что ж не говорили ничего, пока другие не подсказали? Я не знала, что и делать, хоть плачь. Вот и подумала: видно, не глянулась вам.

– Господь с тобой!.. Это я, твою красу увидев, оглупел совсем. Я здесь, на посиделках, первый раз. Всех обычаев не знаю, если сделал что не так, прости уж меня.

– Бог простит. Я ведь ещё с порога вас заметила. Парень видный, одет так хорошо, взгляд смелый. Ну, думаю, о таком и мечтать глупо. Есть и другие девчата, меня получше. Я про себя Деву-Богородицу молила, чтоб хоть раз танцевать с вами пришлось. Она и помогла, наверно. Довелось мне вам вино подать, – шептала Манечка в темноте, пока Митяй всё сильнее прижимал её к себе.

– Да ты дрожишь вся.

– Зябко что-то.

– Дай я тебя укрою, – прошептал он, скидывая с плеч тулупчик. Ему хотелось прикрыть её, защитить от всяких бед и напастей. Манечка, почувствовав, как бережно её укрывают тулупом, доверчиво прильнула к его груди.

– Господи, – молился про себя Дмитрий, – пусть она меня полюбит, всю жизнь буду на руках носить, пусть не боится, ведь я хорошего ей хочу.

Он осторожно взял голову Манечки в свои ладони. Она не сопротивлялась. Тогда он неумело ткнулся своими губами в её губы и замер.

Это было новое переживание. И ожидание, как девушка отнесётся к его действиям. Она, как ему показалось, только слабо шевельнула губами в ответ. Переведя дух и осмелев, он уже более настойчиво прильнул к её губам, Ах, как это было сладко – целоваться с красавицей. От неё пахло свежестью или одеколоном, Митяй не больно-то в этом понимал, но нравилось ему до головокружения.

– Хватит уже, – отстраняясь от него, выдохнула Манечка и тоже перевела дух. Сердце её так и колотилось. – Заметят ещё, насмешничать будут.

– Кто это посмеет? – тоже шёпотом спросил Митяй. – И не до нас им…

– Дак они уж который раз. И так все знают, что у них дело, если не к свадьбе, так к сватовству идёт. Кто тут что скажет? А у нас первая вечёрка, а я уже целовать себя позволяю. Вы потом за другой приударите, а надо мной будут смешки строить. Вон как Зине Передугиной ворота-то дёгтем вымазали.

– Не бойсь, тебе не вымажут, испугаются. А ты, вот, меня Дмитрием Петровичем назвала, как мужика. Откуда вызнала?

– Слышала же, как Дмитрием назвались. А как хозяйка про отца спросила, а вы сказали: «Верно, его Петром зовут», так что тут не догадаться?

– Да, ты на ум быстра. А что ты всё: «Вы да вы…» – я же ненамного тебя старше. Говори мне: «ты».

– Это у нас в дому так принято. У нас дома мужчина один – папенька. Весь дом на нём, всё хозяйство, он добытчик. А нас четверо, дочерей его. Мы только по имени-отчеству отца величаем: Иван Осипович. Только на «вы» к нему обращаемся. Видеть только его не каждый день приходится. Он хлебным извозом занимается. На Борелевскую мельницу из деревень в округе зерно возит. Иной раз по три дня его нет. Приедет – у нас праздник. Леденцов привезёт, ситничку с изюмом, а то и платок кому, вот у нас и радость.

– Хорошая ты моя, как же ты мне нравишься.

– Митя, ну, пошли в избу, неудобно уже.

Они на цыпочках, чтобы не потревожить других, тихонько пробрались к двери. Митяй отворил тяжёлую дверь, и они вошли в освещённую избу, слегка щурясь после темноты сеней.

– Ну, что, намёрзлись? – с ласковой усмешкой встретила их хозяйка дома. – Что, Митя, ещё рюмочку выпьешь? Тогда две копейки с тебя.

Митяй шлёпнул на стол монету, и вкусная, чуть тягучая наливочка протекла через глотку, приятно согревая.

Потом опять были танцы, потом игры затеяли. Митяй и сам подивился: вроде взрослые уже девицы и парни, а играли в такие игры, как «жмурки» или «ручеёк». Однако сейчас игры эти приобретали совсем иной смысл – выбирали не пару в игре, а спутника по жизни. Часам к двенадцати ночи Комариха объявила:

– Погуляли на славу, пора и честь знать. Завтра ведь работать. Девчата, смотрите, к утренней дойке не опоздайте.

Молодёжь стала расходиться. Митяй провожал Манечку до самого плетня дома Ашниных (Чуркиных, по-уличному, – вспомнил Митяй). Скрипел под ногами снежок, светила луна, смеялись где-то невдалеке парни с девчатами, попискивала гармошка. Хотелось идти вот так, смотреть на милое личико, обнимать за плечи и перед всем миром задирать от гордости нос, что у него такая красивая, такая воспитанная девчонка. Дойдя до калитки, он уже, как само собой разумеющееся, обнял Манечку и стал целовать в губы, но Манечка, чмокнув его в ответ, быстро выскользнула у него из-под руки и заскочила за калитку.

– С ума сошёл, – прошептала она, – батюшка, не дай Бог, увидит, али сёстры, всё ему разболтают – беда будет. Прощевай, Митя.

– Придёшь ли на вечёрку снова?

– Приду. Иди уже.

И она скрылась, затворив за собой калитку на засов. Митяй побежал домой счастливый. Ноги под ним, казалось, сами пританцовывали.

Приказано жениться

Встречи с Манечкой скоро стали обычными. После посиделок, которые чаще всего бывали у Комарихи, Митяй её провожал. Шли весело, вспоминая только хорошее, интересное, что было за вечер. Подруги Манечке уже советовали готовить подвенечный наряд, а парни в деревне, учитывая крутые кулаки Митяя, приглашали на танец только с его разрешения. С каждой встречей они прикипали друг к другу сильней, а их невинные поначалу ласки становились всё смелее. Манечка хоть и краснела, когда Митяй на посиделках прижимал к себе, но уже не уворачивалась. Ей было приятно думать, что подруги завидуют. Да так оно и было.

Митяй всё больше входил во вкус. Когда выскакивали в сени подышать, однажды он залез разгорячённой рукой под кофточку, ощутив под ладонью бешеное сердцебиение и трепет нежной девичьей груди.

– Погоди уж, после свадьбы… – простонала ему на ухо Манечка.

А потом они стали встречаться чуть ли не каждый вечер. С другими девчатами и парнями гуляли под ручку по деревне, а то в снежки затеют или на санях с горки кататься. Не только их сердца заходились от любви в эти святочные вечера. Рождество, а там и Масленица – самая пора свадеб.

Не из малых была Нижняя Добринка, да мир слухом полнится. Разговоры, что Митяй с Манечкой гуляет, докатились и до семьи Кирсановых. Как-то Евдокия, видя, что сын её младший торопится надеть валенки и тулупчик – ушмыгнуть на улицу, приостановила его властным голосом, как она умела в необходимых случаях. Была она роста для бабы немалого и весом не обижена. Порядок, ежли что, своей рукой наводила.

– Присядь-ка, Митя. Разговор есть. Что-то ты на гулянку зачастил? Раньше, бывало, хворостиной не выгонишь, а тут, что ни вечер, до полночи дома нет.

– Так ведь, что делать-то? – отмахнулся Митяй – Дрова принесены, вода натаскана, за скотиной убрано. Мне что теперь, век из дому не выходить?

– Вань, поди-ка сюды, – кликнула она среднего сына, который с семьёй жил в доме матери.

Тот вошёл в горницу, мягко ступая шерстяными носками по цветным половикам. В свои двадцать три был он того же роста, что и младший, только в плечах пошире. Как и Дмитрий, кудряв, только волосом светлее, с рыжиной, что ли. Небольшая борода, которую Иван начал отпускать с рождением второго ребёнка, подчёркивала его старшинство, но и выдавала наличие кавказской крови.

– Чего звала?

– Присядь вон, потолкуем. И ты садись…