Чувства и вещи

«…И как в Седьмой симфонии после жестокого марша, воплощающего тему зла, победно и торжественно возникает тема добра, так и тут, в истории с воскрешением нашего товарища. Да, это именно воскрешение. Студентам-полуночникам, которые вызвали по телефону медиков, было заявлено: “Тут нужен иной транспорт, он убит”. После уникальной нейрохирургической операции (череп был расколот как орех, и все основные сосуды и центры повреждены) медицинские сестры вынесли жене пучок его волос как печальную память – ведь надежды на то, что он выживет, почти не было. А когда после первых суток борьбы за его жизнь эта жизнь затеплилась, сердобольные люди жене говорили: “Лучше бы умер”.

Он был полностью парализован, абсолютно неподвижен…

Штаб по организации вечера воспитанников Института имени Лесгафта выпуска 1959 года узнал о несчастье наутро и решил стать штабом помощи Линду. Уже в самые первые, безнадежные дни и ночи у постели его дежурили товарищи, с которыми он отмечал юбилей 17 ноября. Когда стало ясно, что жить он будет, но обречен на неподвижность, были выделены лучшие массажисты-лесгафтовцы в надежде совершить невозможное. Они массировали его по восемнадцать часов в сутки, установив “конвейер” массажа, они забыли о сне и об отдыхе, потому что никто не освобождал их при этом от основной работы – руководителей кабинетов лечебной физкультуры, кафедр, амбулаторий и т. д.

Возглавили все это супруги Лебедевы – организаторы вечера, ведь у них в руках были все адреса и все телефоны. Линда массировали, массировали, массировали, массажисты-реабилитаторы работали как волы. И вот вздрогнула фаланга мизинца. Пошли в штаб телефонные доклады: пошевелил ступней, ожила еще одна мышца, согнулось колено. Все консилиумы не оправдали себя. Компетентные люди говорят, что подобной реабилитации никто после поражения сосудов головного мозга не помнит.

Но торжествовать было рано. Его выписали домой, но не только ходить, но и подняться в постели без посторонней помощи он не мог. И тогда массажисты уступили место “поводырям”, то есть мастерам лечебной физкультуры, тоже лесгафтовцам, участникам того юбилейного торжества. Они начали его носить, потом водить по комнате восемнадцать часов ежедневно, оживляли, как бы создавали заново его тело.

Линд сам себе помогал: по три часа в день играл на рояле, на гитаре, лесгафтовцы-психологи внушали ему уверенность, оптимизм. И все же долгое время передвигаться он не мог, его водили, водили, водили – и вот уже начали водить по улице и стали подниматься с ним по лестницам. Двадцать пять реабилитаторов-поводырей работали до седьмого пота. Были дни, когда они осиливали с ним до 50 этажей, до 5–7 километров. Их целью стало: Линд должен жить не только без костылей, но и без палки.

И они идут к этой цели. А у каждого семья, быт, работа. И до несчастья с Линдом каждому казалось, что сутки заполнены настолько, что и лишней минуты не остается на какое-либо незапланированное дело: ведь все это люди семейные, занятые и уже не первой молодости.

Они воскресили его. Вчера, сидя в кресле, – впервые после несчастья – он читал лекцию в музее “А музы не молчали”.

Мы хотим назвать имена этих людей. Елена Сергеевна Никитина, Вера Викторовна Красикова, Лариса Прокофьевна Трофимова, Мета Генриховна Саар, Михаил Григорьевич Гусев, ну и, конечно, супруги Лебедевы – Николай Алексеевич и Наталья Николаевна. Но мы еще не всех назвали. Это и супруги Пинчуки Вадим Платонович и Ирина Михайловна, и Юрий Юрьевич Снитовский, и Татьяна Павловна Громова, и Борис Петрович Кашуро, и Борис Иосифович Гендельман, и Виктор Константинович Пантелеев. Но мы еще опять не всех назвали. Чтобы назвать всех, надо, наверное, перечислить всех, кто участвовал в торжестве двадцатилетия. Это они воскресили Линда – если не лично, то посылая лекарства и письма.

Уникальную нейрохирургическую операцию выполнил заведующий нейротравматическим отделением Феликс Александрович Гурчин.

Мы не называем имен тех шестерых, которые медленно убивали нашего товарища, не только потому, что их имена недостойны того, чтобы стоять рядом с именами людей, но и потому, что они пока не известны, не найдены.

Мы можем назвать поименно только добро. Назвать поименно зло лишены возможности».

Письмо двух участников обороны Ленинграда, перенесших блокаду, журналистки С.Драбкиной и поэта В.Азарова, помогло мне рассказать о том, что убедительно как живое, достоверное, эмоционально насыщенное свидетельство и малоубедительно и иногда фальшиво как пересказ.

В самом деле, водят двое уже немолодых мужчин третьего по улицам, по лестницам каких-то неизвестных домов, установив норму пятьдесят этажей в день и пять, например, километров. Ну что об этом расскажешь? Или после рабочего дня массируют часами. И делают это день за днем, неделя за неделей.

Можно назвать это подвигом. А можно – нормой. Все зависит от точки отсчета. Если точка отсчета – отчуждение человека от человека, как в той очереди субботней к такси, это подвиг. Если иная, высокая человечность, это норма.

Назовем это нормой.

Мы видим, что быть добрым – это тяжело, в данной истории и чисто физически, это тяжело, как быть шахтером или пахарем. Это работа. Это труд, в самом непосредственном, буквальном смысле слова – труд души и труд тела. Труд до седьмого пота.

Воспевая и романтизируя доброту как нечто отвлеченно-возвышенно-красивое, как «чистую платонику», мы часто об этом забываем. Но так же, как от земной, неплатонической любви рождаются дети, так и от этой доброты может родиться – воскреснуть из мертвых – человек. Она тоже обладает рождающей силой.

Настоящая, воскрешающая (или человека, или что-то в человеке) доброта непременно сопряжена с неким не одним душевным, но и физическим усилием. Оно нужно не только для того, чтобы поднять беспомощно лежащую в арыке женщину, но даже чтобы отойти в сторону, уступить кому-нибудь маленькое и тем не менее долгожданное место. (Быть недобрым по большей части легко, даже физически; поэтому самый щедрый источник недоброты – лень души и тела.)

Путь доброты – путь наибольшего сопротивления.

Торг

1

Дело было во время летних каникул.

Володя Щербаков, студент второго курса Авиационного института, отдыхал у матери в родных Меленках, на Владимирщине. Меленки – не поймешь, небольшой город или большая деревня; административно это районный центр.

Володя вечером пошел на танцы, познакомился там с девушкой и с нею возвращался. А девушка жила не в самих Меленках, а рядом, в рабочем поселке; на дороге к поселку все и разыгралось.

Их догнали незнакомые ребята, которые тоже были на танцах: шесть человек, буйные и пьяные. Обложили тяжелым матом. Никто из них во время танцев ни к Щербакову, ни к девушке не подходил, но сейчас, на пустынной дороге, они потребовали, чтобы Володя возвращался в Меленки, убирался подальше и больше с «чужими» не гулял. Особенно хамил Алексей Маркин, шестнадцатилетний, но тянущий на зрелого мужика, с похабной речью и крупным телом. Собственно говоря, он был единственный в компании, кого девушка знала как соседа по улице, остальных, тоже беснующихся, она встретила первый раз в жизни.

Эти остальные, пятеро, окружили ее, оторвали от Щербакова, и она увидела, как Маркин сильно ударил Володю в лицо.

Щербаков не ответил. Хотя если посмотреть иначе, истинно человечески, то он именно ответил. Он не ответил ударом на удар, но ответил попыткой остановить разумом безрассудное бешенство.

– Хотя ты меня и ударил, – ответил он Маркину, упрямо шевеля разбитыми губами, – но я не трону тебя и пальцем. – Он поднял и показал не палец, конечно, а большие руки, – потому что не хочу изломать наши жизни…

В общем, как говорится в Писании, подставил и левую щеку. Маркин и по левой ударил. С еще большей силой.

Нет, Володя Щербаков баптистом не был. Но кулачной удали не любил с детства и с возрастом в нелюбви этой утверждался все убежденнее. Хотя и вырос он в деревне, где нередко дерутся не только в сердцах, но и потехи ради, особенно дети, и не обидел его Бог телесной силой, и с отрочества мечталось ему стать военным летчиком, что мало соответствует доктрине непротивления злу насилием, но вот жило в нем необоримое отвращение к кулачным делам.

Маркин ударил и по левой. Девушка закричала, кинулась с силой к Щербакову; за ней, обгоняя, побежал один из компании, Самойлов.

Последнее, что помнит Щербаков, – молниеносное движение Маркина, расстегивающего, выхватывающего, наматывающего на руку ремень, и потом нестерпимую острую боль в затылке… Девушка помнит себя, заслоняющую Щербакова. Самойлов помнит, что он отшвырнул Щербакова и тот упал навзничь…

Компания уходила, и девушка склонилась над ним. Он лежал лицом вверх, неподвижно, без сознания, потом очнулся, попытался улыбнуться, поднялся с большим усилием, и уже не он с нею, а она с ним пошли обратно в Меленки. По дороге он успокаивал девушку, даже шутил. Она довела его до дома только к ночи, а утром ему стало хуже, болела голова, тошнило. Володя пошел с матерью в больницу, там его оставили. В истории болезни записали: рваная рана (2 см на 1), сотрясение мозга – и определили повреждение как легкое, пообещав Володе, что через несколько дней он выздоровеет.

Но из больницы он выписался только через месяц, и после выписки стало ему совсем худо: шатало, мутило, не жилось… Володя обратился в областную больницу, его осмотрели, уложили опять и повреждение определили уже не как легкое, а как менее тяжкое (да извинит меня читатель за несколько неуклюжий юридический термин), установив ушиб головного мозга.

Выйдя из больницы, Володя начал усердно лечиться, потому что хотел жить, летать. Зачастил в аптеки… Лишь поздней осенью с усилием выбрался в лес и долго не мог понять, почему в лесу ему не по себе. Будто недостает чего-то истинно лесного. А когда стал догадываться – не поверил, опять пошел в больницу. Там установили: он навсегда утратил обоняние.

К тому времени подоспел и суд. Меленковский судья Казаков вел дело к тому, что случилась ссора на почве неприязненных отношений, в этой ссоре Маркин из чувства ревности два раза ударил Щербакова, а Самойлов, разнимая дерущихся, нечаянно толкнул одного из них и тот упал, ударившись «затылочной частью об асфальтовое покрытие». Мне неизвестно, чем руководствовался судья, игнорируя то, что не может быть неприязненных отношений между людьми, совершенно незнакомыми и нельзя назвать дерущимися двоих, из которых один избивает, а второй увещевает.

В Меленках говорят разное о мотивах судьи. Я же не буду опускаться до районных пересудов, а остановлюсь на собственной версии: сердечная доброта и жалость к этим ребятам, которых он видел с их ранних лет на улице, на реке, в лесу, одержали, возможно, верх над юридическими соображениями и доводами. Судье не хотелось посылать их в тюрьму, в колонию, отрывать от семьи, от родных мест, не хотелось, чтобы шалый час на шоссе изломал их судьбу.

Я избираю эту несколько романтическую версию как рабочую по двум соображениям. Первое: я не могу оставить без объяснений наказание, которое было назначено Маркину и Самойлову, настолько оно несоразмерно их деянию, а объяснить его иначе, чем гуманистически возвышенно, я тоже не могу, не имею для этого оснований. Второе же соображение основано на том, что как раз к моменту суда у нас наметилась тенденция, направленная на смягчение наказаний, в особенности по отношению к несовершеннолетним, а также к тем, кто нарушил закон первый раз в жизни. Моя несколько романтическая версия состоит в том, что эти гуманистические тенденции меленковский судья воплощал в жизнь из лучших побуждений, но, увы, некомпетентно, на низком юридическом уровне.

Алексей Маркин был оштрафован на пятьдесят рублей (за «неосторожное» – опять юридический термин – нанесение менее тяжких телесных повреждений).

Что же касается Самойлова, то он от наказания был освобожден полностью (с ним побеседовали в комиссии по делам несовершеннолетних, осуществив, как написано в документах, «меры общественного воздействия»).

(И дальше жизнь обоих шла нормально. Они кончили техникум, отслужили в армии, вернулись в Меленки, начали работать: один – в дорожном управлении, второй – в совхозе. Работали нормально и веселились нормально – в меру, закона ни разу не нарушив, и в этом полностью оправдали доверие судьи.)

А вот Щербакову становилось хуже и хуже, он не мог учиться, ему дали большой академический отпуск. И началась унылая, медленная, ненормальная для молодого человека больничная жизнь. Доктора теперь определяли полученное им повреждение как тяжкое. В их заключении появились безрадостные фразы: «органическое повреждение черепно-мозговых нервов», «астенизация личности», «расстройство обоняния». Он утратил работоспособность больше чем наполовину. Начал получать от государства пенсию как инвалид.

Он узнал – сосед по палате рассказал, а потом и медики подтвердили, – что в одном из неближних санаториев хорошо лечат подобные нарушения центральной нервной системы иглоукалыванием. Написал в родной Авиационный институт, и ему помогли достать путевку. Он поехал, ему стало лучше, доктора посоветовали повторить, он поехал опять.

Получал пенсию Володя, получала пенсию, чуть побольше и уже по возрасту, мать, и самую большую пенсию в этой семье получала бабушка. Но и трех пенсий при самой непритязательной жизни на бесчисленные лекарства и лечение в неближнем санатории не хватало, чем дальше, тем острее. Юристы и медики давно говорили Володе, что, согласно закону, расходы на лечение должны возместить ему люди, виновные в том, что он стал инвалидом. Судиться в его состоянии было тяжело, но выхода не было, и он составил иск, включив в него стоимость лекарств и железнодорожных и автобусных билетов (за путевки он заплатил только третью часть стоимости, поэтому в иск их не включил – совесть не позволила).

К меленковскому судье Казакову у Щербакова доверия – что поделаешь! – не было, и он попросил в области, чтобы иск рассматривал суд соседний – Муромский. Получив согласие, передал туда документы.

Недалеко до Мурома, но и не близко – несколько часов езды на автобусе. Щербаков, поехав туда первый раз с матерью (без матери ему врачи не советовали и даже не разрешали ездить), не думал и не гадал, во что сложатся эти часы за долгие-долгие месяцы, пока дело будет тянуться.

2

Муромский судья, получив иск, вызвал Маркина и Самойлова. Вместо Маркина, без пяти минут совершеннолетнего, явились его родители. Судья познакомил ответчиков с делом – те долго, искренне не могли понять, чего от них хотят. Судья терпеливо объяснил суть закона, обязывающего виновную сторону возместить в полном объеме ущерб, нанесенный личности или имуществу потерпевшего. Его выслушали тоже терпеливо и ответили: «Побили-то давно, а обеспечивать сегодня!» И тут только до собеседников муромского судьи дошла сумма – более трехсот рублей.

– Это что же, – возмутились они, – штраф был пятьдесят рублей, а на лечение триста?!