Великое сидение

– Никто не был.

– Вот то и плохо. Жалко, что с французами не видался и к ним не поехал. Французский король доброй души, он изгнанных королей под своей протекцией держит, а тебя ему вовсе не великая трудность держать. Ну, теперь о том нечего говорить, того не воротишь. Думать надо, как тебе дальше тут быть.

– А так и быть… Отец, бог даст, не больно скоро вернется, сталоть, дни мои будут, – болезненной усмешкой кривил Алексей губы. – Стану жить – каждой минутой пользоваться, чтобы мне угодной была.

– Ну, хоть так пока, – посмеялся Кикин. – За это давай еще выпьем.

Никакой радости не проявил Алексей, мельком взглянув на новорожденную дочь Наталью.

– Девка… – недовольно произнес он и отвернулся.

Он продолжал неумеренно пить, хвастливо сообщал жене, у каких девок был, становился все невоздержаннее на язык. Грозил:

– Когда случится то самое, что должно случиться, – намекал он на смерть отца, – то друзья батюшки и мачехи испытают сидение на колу… Флот огнем спалю, а Петербург сей погрузится в свои болотные хляби. Он мне не надобен. Мне Москва дорога. Она всю землю переживет. Будет так, обязательно будет!

Прибывшая из Москвы Афросинья стала у него полноправной хозяйкой и нисколько не стеснялась при встречах с кронпринцессой Шарлоттой.

– Вот еще! Я в услужении у государя царевича нахожусь. Его воля меня держать, ему одному подчиняюсь, а больше знать никого не хочу, – в любую минуту могла заявить она.

III

Кронпринцесса Шарлотта сдержала свое слово: в октябре 1715 года родила сына. Она радовалась, что дала России наследника престола, а царю Петру внука, которого во имя деда и нарекли Петром. Но не очень-то обрадовались этому дед с бабкой, а скорее наоборот. Екатерина сама была на сносях и в скором времени должна была разродиться. Кем?.. А бог даст – может, тоже сыном, своим наследником престола. Зачем тогда нужен тот?..

Рождение сына несколько сблизило Алексея с женой. Эх, не в Москве они, а то бы там о столь знаменитом событии какой бы трезвон колокольный был! Во весь большой звон, по сигналу с колокольни Ивана Великого, ударила бы первопрестольная, вот бы гул пошел!

Все, казалось, было на радость, но и горе уже переступило порог. Поспешила Шарлотта подняться с постели, чтобы принимать поздравления, и вскоре почувствовала недомогание, неожиданно обернувшееся роковым исходом. Лекарям не пришлось недоумевать и теряться в догадках, что такое случилось. Ясно было, что это родильная горячка, против которой они были бессильны, и объявили кронпринцессу безнадежной. Больная сознавала свое положение и высказывала последние пожелания, чтобы при детях, заменяя им мать, находилась остфрисландская принцесса Юлиана-Луиза.

Царь Петр в эти дни был сам болен, но превозмог болезненное состояние и посетил умирающую невестку, да только чем, какими словами мог он утешить ее, уходящую из жизни такой молодой?..

Радость, посетившая было дом царевича Алексея, сменилась оглушившим его горем. Казалось, что семейная их жизнь пойдет в добром согласии, а вместо того неотвратима навечно разлука с женой, ставшей вдруг такой близкой и дорогой. Ведь она доброй была, а если когда «сердитовала», то на это имелись причины, крывшиеся в его несомненной виновности.

Алексей находился при умирающей до последней ее минуты, рыдал и падал в обморок от отчаяния.

Не все верили, что именно болезнь свела в гроб кронпринцессу, нет, печаль ее доконала. Деньги на содержание получала неаккуратно и постоянно была в нужде; не могла вовремя прислуге платить, задолжала у всех купцов. А что царица Екатерина не приходила навестить больную, так то было от злобной зависти – зачем кронпринцесса наследника родила. Злоречивых языков было много.

Недомогание, одолевавшее в те дни царя Петра, оказалось настолько серьезным, что вызывало у приближенных людей опасение, не последовал бы государь за невесткой. Находясь в полубредовом состоянии, он словно слышал зловещие голоса: «Умрешь, и все порушится после тебя. Россия возвратится к своему прежнему дремучему варварству. Некому будет дела твои продолжать». – «Как же так? У меня есть наследник, сын», – возражал Петр тому недоброхотному голосу. И раздумывал: пусть Алексей не обладает такими задатками, кои развиты в отце, но ведь знает же он, что Россия теперь обновленная, сильная. Одержаны большие победы как над иноземным врагом, так и над бородатым невежеством своих подданных.

Вспомнилось Петру, как совсем недавно, после спуска нового корабля, принимал он участие в дружеском застолье своих корабельщиков, и один из них, по фамилии Мишуков, сидевший как раз по правую руку, задумался, несколько сморенный «Ивашкой Хмельницким», и вдруг горько заплакал. Он, Петр, участливо обратился к нему узнать о причине его слез, и Мишуков сказал, что сидят вот они все вместе – и царь, и его работные люди; на Неве и на взморье видны корабли флота российского, сильная крепость построена в новой столице, а как подумал он, Мишуков, что здоровье государя слабеет, то и не мог удержаться от слез. «На кого нас покинешь?» – с тоской спрашивал он. «Как – на кого?.. У меня есть наследник, царевич Алексей», – ответил он, Петр. «Ой, да ведь он глуп, все расстроит!» – проговорил Мишуков, но в грубой его откровенности была сущая правда. Надо было сгладить шероховатую непочтительность его слов, и он, Петр, хлопнув Мишукова рукой по затылку, с усмешкой сказал: «Дурак, при всех этого не говорят». А ведь правду, горькую и обидную правду сказал тот Мишуков.

– Ограбил бог меня сыном, – вырвалось вслух у Петра. – Где сын? В «нетех»…

И единственно, что оставалось для ограждения всего свершенного, это отвести руку, готовую замахнуться на содеянное и достигнутое им, царем Петром, – отстранить Алексея от наследства на царство. Давно уже не тайна его отвращение и ненависть к отцовским делам, значит, надо не дать ему эти дела погубить.

В день похорон жены Алексей получил от отца письмо, озаглавленное – «Объявление сыну моему». Наряду со множеством упреков о нерадении Алексея к военному делу Петр в пространном своем послании говорил: «Горесть меня снедает, видя тебя, наследника, весьма на правление дел государственных непотребного (ибо бог не есть виновен, ибо разума тебя не лишил, ниже крепость телесную весьма отнял: ибо хотя не весьма крепкой природы, обаче и не весьма слабой); паче же всего о воинском деле ниже слышать хощешь, чем мы от тьмы к свету вышли, и которых не знали в свете, ныне почитают. Я не научаю, чтобы охочь был воевать без законные причины, но любить сие дело и всею возможностию снабдевать и учить, ибо сия есть едина из двух необходимых дел к правлению, еже распорядок и оборона… (Упреки, упреки…) Не имея охоты ни в чем обучаться и так не знаешь дел воинских. Аще же не знаешь, то како повелевать оными можеши и как – доброму доброе воздать и нерадивого наказать, не зная силы в их деле? Но принужден будешь, как птица молодая, в рот смотреть. Слабостию ли здоровья отговариваешься, что воинских трудов понести не можешь? Но и сие не резон: ибо не трудов, но охоты желаю, которую никакая болезнь отлучить не может… Я есмь человек и смерти подлежу, то кому насаждение и уже некоторое возрождение оставлю? Тому, иже уподобился рабу евангельскому, вкопавшему талант в землю (сиречь все, что бог дал, бросил)! Еще ж и сие воспомяну, какого злого нрава и упрямого ты исполнен! Ибо, сколь много за сие тебя бранил, и не точию бранил, но и бивал, к тому же сколько лет почитай не говорю с тобою; но ничто сие успело, ничто пользует, но все даром, все на сторону, и ничего делать не хочешь, только б дома жить и им веселиться, хотя от другой половины и все противно идет. Однако ж всего лучше, всего дороже! Безумный радуется своею бедою, не ведая, что может от того следовать не точию тебе, но и всему государству. Что все я, с горестею размышляя и видя, что ничем тебя склонить не могу к добру, за благо изобрел сей последний тестамент тебе написать и еще мало подождать, аще нелицемерно обратиться. Ежели же ни, то известен будь, что я весьма тебя наследства лишу, яко уд гангренный, и не мни себе, что один ты у меня сын, и что я сие только в устрастку пишу: воистину исполню, ибо за мое отечество и люди живота своего не жалел и не жалею, то како могу тебя непотребного пожалеть? Лучше будь чужой добрый, неже свой непотребный».

Письмо было написано Петром до рождения внука, а на другой день после того, как Алексею было это письмо вручено, и царица родила своего сына, названного тоже Петром. Вот сколько наследников сразу явилось! Царевичу Алексею припомнились слова князя Куракина: «Покамест у мачехи сына нет, то к тебе добра; а как у нее сын будет, не такова станет».

Алексей не ожидал такого грозного послания и не знал, что отвечать отцу. Просить прощения в том, что опечалил его и заслужил гнев, обещать исправиться, – так ведь он одними словами не удовольствуется, а потребует делами доказать, что решил измениться. Опять начнет посылать к войску, да нарочно, для испытания верности слов, станет посылать с наиболее важными и опасными поручениями. Попробуй ему не угодить!

А для чего, собственно, угождать? Теперь у мачехи свой сын Петр, и к пасынку-крестному она не станет добра. Лучше отказаться от наследства и жить на покое, а там видно будет, что бог даст.

Такое же присоветовали ему и доверенные люди – Кикин и Никифор Вяземский.

– Как ты от всего откажешься, тебя совсем в покое оставят, – говорил Кикин. – Только бы сделали так, отпустили бы, скажем, в деревню, а то как бы худа какого не вышло. Эх, Алексей Петрович, говорил я тебе, чтоб оставался за границей, и напрасно ты оттуда отъехал.

– Теперь того не воротишь, и не для чего поминать, – заметил Вяземский.

– А мне не токмо дела воинские и прочее все, чем он себя занимает, но и сама особа отцовская зело омерзела, – признавался Алексей. – Видаться с ним да слушать его слова – хуже каторги.

Решив отвечать отцу, как советовали друзья, Алексей хотел заручиться поддержкой наиболее влиятельных лиц – повидал адмирала графа Федора Матвеича Апраксина и князя Василия

Владимировича Долгорукого, пожаловался им, что ожидает худа себе от отца и, дабы избежать этого, решает отказаться от престолонаследия и потому просит их, высокочтимых своих покровителей, чтобы они в беседе с отцом уговорили его лишить старшего сына наследства и отпустить на постоянное жительство в деревню, где бы он, проживая безвыездно, мог бы и скончать свои дни.

Апраксин пообещал:

– Ежели отец станет со мной о тебе говорить, я приговаривать готов.

А князь Василий посчитал многие опасения за пустое, коим не следовало придавать значения, и готов был над страхами царевича посмеяться.

– Пускай будет писем хоть сто, а еще когда-то что станет! Старая пословица говорит: улита едет… Это не запись с неустойкой, от нее в разор не войдешь. Не печалься и не томись.

Прошло три дня, и царевич передал отцу письмо в ответ: «Милостивейший государь-батюшка! Сего октября, в 27 день 1715 года, по погребении жены моей, отданное мне от себя, государя, вычел, на что иного донести не имею, только, буде изволишь, за мою непотребность меня наследия лишить короны российской, буди по воле вашей. О чем и я вас, государя, всенижайше прошу: понеже вижу себя к сему делу неудобна и непотребна, также памяти весьма лишен (без чего ничего невозможно делать), и всеми силами умными и телесными (от различных болезней) ослабел и непотребен стал к толикого народа правлению, где требует человека не такого гнилого, как я. Того ради наследия (дай боже вам многолетное здравие!) российского по вас (хотя бы и брата у меня не было, а ныне, слава богу, брат у меня есть, которому дай боже здоровье) не претендую и впредь претендовать не буду, в чем бога свидетеля полагаю на душу мою и ради истинного свидетельства сие пишу своею рукою. Детей моих вручаю в волю вашу; себе же прошу до смерти пропитания. Сие все предав в ваше рассуждение и волю милостивую, всенижайший раб и сын ваш Алексей».

Петр не ожидал такого ответа. Он надеялся, что своим письмом пробудит сознание сына о предначертании ему самой судьбой стать последователем дел отца; что появится у Алексея искреннее раскаяние и он захочет встать рядом с отцом, а не отдаляться и чуждаться его. Надежды на это не оправдались. Еще ни от каких дел не устав, сын просился на покой, отказываясь от государственных трудов и в будущем.

Негодование охватило Петра. Он дергался шеей, чувствовал, что вот-вот настигнет непреодолимый пароксизм припадка, и едва его превозмог. Чтобы развеять свои мрачные мысли, он в тот день на именинном пиру у адмирала Апраксина больше всякой меры общался с «Ивашкой Хмельницким», но забвения в том не нашел. Злая, неудержимая трясовица стала колотить царя по возвращении с пира, помрачив ум беспамятством. Усилившийся недуг сковал все тело и опять напугал всех приближенных, а царевич Алексей понадеялся было на осуществление своей давней мечты стать сиротой.

Кикин разочаровал его в этом, говоря:

– Отец твой не болен тяжко, а все то – притвор. Хочет выведать, как ты поведешь себя да какие толки в народе пойдут. Хитрит он.

И Алексей поверил, что отец хитрил. Особо наглядно не радовался его болезни, но глубоко печалился суждениям Кикина. Нет, о сиротстве еще преждевременно помышлять.

Оклемался царь, и снова его мысли были о старшем сыне, неподатливом на увещевания и угрозы. Показалась подозрительной поспешность его отказа от царственного наследства: не дерзостная ли это ловля отца на слове о предоставлении выбора, как и кем царевичу быть? Удаление его куда-то в деревню может таить в себе злонамерение, и, поскольку уж ему предоставляется возможность выбирать, то пусть выбирает – быть способным царствовать или сделаться монахом. Может, убоится монастырского заточения и наконец образумится?

С возможностью близкого или пусть даже по времени отдаленного воцарения Алексея не согласны были все те новые выдвинувшиеся в государстве люди во главе с Меншиковым. Всем им было известно о приверженности царевича к старине и о враждебном отношении ко всем новинам, исходившим от отца. Известно было, и какие надежды возлагали на царевича многочисленные в народе противники Петровых реформ, но не столько опасение за сохранность этих реформ, сколько страх за свое собственное благополучие беспокоил людей, желавших устранения Алексея от престола. Неприязненное отношение к нему самого отца облегчало им успех в отдалении царевича от государственных дел. Смерть кронпринцессы Шарлотты также способствовала этому: прерывались родственные связи Алексея с австрийским цесарем.

После длительных раздумий Петр направил сыну «Последнее напоминание еще». В этом послании он отмечал, что Алексей оставил без ответа слова о недовольстве отца его поведением, ссылался только на свою телесную слабость, а о желании или нежелании исправиться умолчал. «Что же приносишь клятву, тому верить невозможно для вышеописанного жестокосердия. К тому ж и Давидово слово: всяк человек – ложь. Також хотя б и истинно хотел хранить, то возмогут тебя клонить и принудить большие бороды, которые ради тунеядства своего ныне не в авантаже обретаются, к которым ты и ныне склонен зело. К тому же чем воздашь рождение отцу своему? Помогаешь ли в таких моих несносных печалях и трудах, достигши такого совершенного возраста? Ей, николи! Что всем известно есть, но паче ненавидишь дел моих, которые я для людей народа своего, не жалея здоровья своего, делаю и, конечно, по мне разорителем оных будешь. Того ради так остаться, как желаешь быть, ни рыбою, ни мясом, невозможно; но или отмени свой нрав и нелицемерно удостой себя наследником, или будь монах: ибо без сего дух мой спокоен быть не может, а особливо, что ныне мало здоров стал. На что по получении сего дай мне немедленно ответ или на письме или самому на словах резолюцию. А буде того не учинишь, то я с тобой, как со злодеем, поступлю. Петр».

Теперь неуемная дрожь и тоска охватывали царевича Алексея. Он бросился снова к своим друзьям: что делать? Как быть?..

Кикин настаивал твердо держаться на отречении от престола и проситься в монастырь, в монахи.

– Ты то пойми, что постричься так же недолго, как будет при надобности потом и расстричься, – убеждал он. – Пока монастырь для тебя самое безопасное убежище, а монашеский клобук к голове гвоздями не прибьют. Когда нужно будет – скинешь.

А Никифор Вяземский, предвидя, что такой желанный час непременно наступит, присоветовал зараньше тайной записью известить всех высших духовных лиц, что идет в монастырь неволею.

– Тогда и клобук скинешь с душевной легкостью. Не робей.