Великое сидение

– Нечего нам друг от дружки таиться, оба знаем, что твоим дочерям я отцом довожусь, а какая от того радость мне? Ты царица, они царевнами значатся, а я как был холуем подневольным, так им по сей день и остался. Помоложе был – не задумывался над этим, а вот когда на висках побелело, – потрепал он себя за поседевший клок волос над виском, – так опамятовался. Надо под старость лет в люди и мне выходить, честь честью закон принять и венцом покрыть голову.

– Погоди… – оторопела царица Прасковья. – Жениться хочешь? – И руками всплеснула.

Он утвердительно кивнул головой.

– На ком, Васенька? – всполошилась она и почувствовала, что с лица изменилась: либо побелела, как полотно, а не то как кумач покраснела.

– На ком же еще? – скривил губы Юшков. – Невеста известная.

– Кто?

– Да ты же! – ткнул ее пальцем в грудь.

– Постой… погоди… – Хотя на сердце и отлегло, но сумятица не оставляла. – Несуразное, Васенька, ты городишь. Под венец с тобой встать – значит, мне царицей не быть, а дочкам – царевнами. Зачем же нам в простецкое или вовсе в подлое звание выбиваться? – усмехнулась она. – Без ума, видать, думал ты.

– Все равно ты родней царю Петру оставалась бы.

– Я ему по царю Ивану родня, а по Василию Юшкову навсегда чужедальней стану, – вразумляюще пояснила она.

– Ну, тогда мне какого-нибудь графского или княжеского титла добудь.

– Да ведь не я титлами наделяю, а царь. За заслуги он возвеличивает, а ты на войне не сражался и у царственных дел не стоял.

– Будто во все года для тебя не старался. Говоришь, Праскуня, будто впервой со мной встретилась.

– Чего ж ты в Петербурге молчал? Там бы я с государыней Катериной Алексеевной поговорила. Может, и обдумали бы как быть.

– Того и молчал… – неопределенно ответил Юшков.

Подумала-подумала царица Прасковья и стала его вразумлять:

– Чтобы по теперешнему времени в графья-князья выбиться, перед царем отличиться надо, и ты, бог даст, сумеешь того достичь, разум есть у тебя.

Юшков поднял на нее глаза, заинтересовавшись, что она имеет в виду. И она продолжала:

– По твоей сноровке как раз подойдет, и тоже первейшим лицом сможешь стать.

– Да не расхваливай ты меня, говори, – не терпелось ему. Прасковья пристально посмотрела в его немигающие глаза

и уверилась, что ошибки не будет, подойдет Василий для намеченного ему дела, и убежденно сказала:

– Не хуже Федора Юрьича справишься.

– С чем?.. Какого Федора… Не томи, Праскуня, ясней говори.

– К пытошным делам тебе надо определиться. Самым верным сберегателем царских дел станешь, чтобы всех царских недругов подлинно что каленым железом повыжечь. А чтоб сподручнее было пытошные дела там вершить, ты у меня здесь руку набьешь. Возьми кого вздумаешь из тутошней дворни – бабу ли, мужика ли – да как следует попытай, кто во время нашей отлучки охальные слова про нас говорил. Либо самолично кнутом постегай, а то и железом прижги, либо кого из молодцов в помощники себе подбери. Пеньковый амбар или хоть старую баню под пытошную приспособь, там и пруд рядом, чтобы, в случае надобности, из проруби кого водой отливать. А я чую, Василий, что про нас языки тут трепали. Подумай об этом, милок.

Юшков перебрал пальцы рук, заставив их похрустеть в суставах, и еще более отягощенно вздохнул.

– Не больно умна ты, Праскуня, что такое надумала. Нынче одних попытаем, а назавтра другие нас подожгут, да так кольями подопрут, что не выскочишь. Сама говоришь, что народ осмелел… Нет, не с руки мне такое. Я ведь на словах больше криком, руганью пригрозить могу, а чтобы огнем прижигать аль кнутом стегать – на это особая злость нужна. Так просто рука не подымется. Нет, нет, для пытошного дела я не сгожусь, – уклонялся Юшков от ее предложения. – Может, к Анне в Митаву податься, а она там меня своей волею в звание возведет, – раздумчиво продолжал он.

– В Курляндии из знатных все больше бароны бывают, – заметила Прасковья.

– А хоть и в бароны, – подхватил Юшков. – Не сгожусь, скажешь?

– Ничего я не говорю, а только в пытошном деле заслуга будет вернее, и государь обязательно отметит твое усердие, не постоит за тем, чтоб возвеличить. Можно будет и государыню попросить, чтоб подсказала ему графским титлом тебя отметить, Вон оба Брюса – графья. А чем они особо так хороши? Один рыжий вовсе.

И Прасковья вразумляла дружка подумать об этом.

– Подумать надо, – почесал щеку Юшков, вроде бы начиная сдаваться, а царица Прасковья еще больше обнадеживала его:

– Уж чего лучше, как ежели тебе графом стать. И я бы потом от себя хоть мызу какую, хоть еще другое угодье в поздравление тебе подарила.

– Ладно, подумаем, – почти соглашался Юшков.

И на другой день после этого разговора ему представилась возможность убедиться, насколько он мог быть искусным в пытошном деле. Царица Прасковья пожаловалась, что сенная девка Ганька Ерохина пересмеивалась за ее, царицыной, спиной с хромоногой Грунькой, когда половики вытрясали.

– Да она, может, вовсе не над тобой пересмеивалась, – заметил Юшков.

– А ты стегни ее, попытай. А потом тоже и Груньке. Уж чего-нибудь да дознаешься. Попытай.

Словно вымерло все на подворье Измайловского дворца. Даже собаки попрятались, забившись где поукромнее. Не видно никого из бесчисленных приживальщиков, дурки и дураки зараз поумнели и старались никому не показываться. Кто знает, что взбредет в ум разгневанному донельзя дворецкому и на ком еще вздумает он свою злость срывать. Сунулась заглянуть в пеньковый амбар девка Акулька-ушастиха, и ее дворецкий велел схватить. Визжи, вой, кричи не своим голосом, покуда не признаешься, кто из придворных, когда и как царицу лаял.

– Кобели лаяли, кобели… Они брехали, зубастые.

– А-а, кобели!.. Кобелями вздумала отбрехаться… ну, так заместо них с тебя шкуру сдеру.

Вот, должно, и сдирал, потому как очень уж не по-людски она верещала. А опамятовавшись, плевала в дворецкого, изо всей мочи призывала погибель на его голову, да только в еще больший раж его приводила.

Ступившие в эти минуты на подворье Андрей Денисов с Флегонтом в нерешительности остановились. Откуда-то неистовые крики доносятся, а нигде никого не видать… Ан нет, вот из-под клети человек показался – коротконогий, с маленькими, будто бы детскими ручками, но с непомерно большой головой. Он проковылял по заснеженной тропке и, увидев чужих людей, опасливо шарахнулся в сторону. Денисов окликнул его:

– Мил человек, подойди, пожалуйста.

И тот, осмелев, подошел.

– Кузя я, меня трогать не надо, – сказал он, покачивая своей большой головой, чудом держащейся на тоненькой шее.

– К государыне царице Прасковье Федоровне надобно нам.

– Он там, солонину делает, – указывал назвавшийся Кузей человек на стоявшей в отдалении амбар, откуда доносился истошный вопль.

– Кто там? Государыня?.. – не понимал Денисов.

– Василь Лексевич… Он кожу сорвет да сольцой присыпает, чтоб как солонина была. Ганьку вчерась присолил… А может, и щикотает, – раздумчиво продолжал этот Кузя. – Курячьим перышком тронь – и то щикотно, а как ежели горячим железным прутом – тут дух и заходится. Они там сильно щекотки пужаются, потому и вопят.

Широко распахнулась амбарная дверь, и на подворье вышел Юшков.

– Не я, не я, Василь Лексевич… Они… они сами пришли, – засуетился, захныкал Кузя, оправдываясь перед дворецким.