Левая сторона души. Из тайной жизни русских гениев

Земля

не хочет более

терпеть

плохой уход, —

готовься,

комсомолия,

в передовой поход.

Кончай

с деревней серенькой,

вставай,

который сер!

Вперегонки

с Америкой

иди, СССР!

Добьемся

урожая мы —

Втройне,

земля,

рожай!

Пожалте,

уважаемый

товарищ урожай!

Почувствовал ли Маяковский после этого, что поэзия его мертва, что это лирика из склепа?

Не мог не почувствовать, ведь была же в нём искра… нет, не Божья, конечно, но была ведь.

Главное, что эта мертвечина уже не нужна стала и стране, будто очнувшейся от жуткой летаргии, убившей восприимчивость ко всякому виду подлинного творчества.

Выставка это подтвердила со всей жуткой ясностью.

Живым трупом быть ему не захотелось.

Времени после этого отпустил он себе два с половиной месяца.

И как странно отреагировали живые люди на его смерть – прощальный венок из железа и бумага с газетными текстами вместо мозга…

Вечная тень: Эпиграмма как доказательство

Впрочем, и саму смерть Маяковского Михаил Булгаков, например, сумел сделать своеобразным памятником. И вырезал на нём несмываемый грустный и поучительный некролог: «Всё равно, как бы писатель не унижался, как бы не подличал перед властью, всё едино, она погубит его. Не унижайтесь!».

Написал я всё это и мне невыносимо грустно стало.

Как это несправедливо и гадко, в самом деле, когда человеческая жизнь, обещавшая так много, кончается нелепостью и пустотой. Эта драма уже не личная. Это драма национальная. Очень не хотелось мне заканчивать эти случайные заметки о Маяковском на такой похоронной ноте. Мне всё-таки нужно было найти доказательство действительной его гениальности, несомненной гениальности, фактической гениальности.

И ведь нашёл!

Вот его великолепная эпиграмма:

Ах, у Инбер, ах, у Инбер

Что за глазки, что за лоб!

Всё глядел бы, всё глядел бы

На неё б, на неё б…

И тут настоятельно попрошу я не подозревать меня и в малейшей иронии. Я говорю совершенно серьёзно и даже торжественно.

Тут всё гениально и всё достигает цели. Замечательная рифма, великолепное умение увернуться от бездонной пошлости, потрясающая способность войти в память, чтобы мгновенно и навеки врасти в неё…

И эта игра на краю!..

Так ласточка, гоняясь за мошкарой в весенний день, резвится над грязной лужей, когда кажется, что она вот-вот не сладит с полётом и окунётся в неё, но даже и капли не зачерпнёт стремительным крылом…

И публичная всеохватность – эти строчки стали всенародными. Их приняли, как собственные, все слои читающей публики – и грубые натурой и те, кто отличается духовным изяществом и тонкостью…

А как много тех, даже крупнейших и гордых собой сочинителей той поры, которые не прочь были присвоить и присваивали себе эти великолепные филигранные, искристые, как бриллиант, строчки…