Левая сторона души. Из тайной жизни русских гениев

Чего стали?

В броневики

и на почтамт! —

– По приказу

товарища Троцкого! —

– Есть! —

повернулся

и скрылся скоро,

и только

на ленте

у флотского

под лентой

блеснуло —

«Аврора».

Это из эпохальной его поэмы «Владимир Ильич Ленин».

Тут вот на что сразу надо обратить внимание. Всё, что описал тут блистательный Маяковский, он, оказывается мог самолично видеть и слышать.

В автобиографических заметках «Я сам» он утверждает, что именно в этот день присутствовал в Смольном:

«Октябрь: Принимать или не принимать? Такого вопроса для меня не было. Моя революция. Пошёл в Смольный. Работал. Всё, что приходилось. Начинают заседать».

И Василий Катанян, последний муж Лили Брик, свидетельствует с её подачи:

«В день великого революционного переворота Володя находился в Смольном, где помещался штаб большевиков и где он впервые близко увидел Ленина…».

Тут сразу путаница какая-то. Во-первых, «первый» день этой революции был не двадцать пятого, а двадцать четвёртого, именно в этот день Ленин уже прибыл в Смольный и взял всё дальнейшее её течение в свои руки.

Во-вторых, с какого перепугу главным в революции вдруг стал этот Ленин, до того, в самые решительные уже её дни, трусливо скрывавшийся от полиции на удалёнке в Разливе?

С сердешным другом своим Григорием Зиновьевым. Некоторые особо дотошные историки тех дней полагают даже, что политические и тактические связи двух этих пламенных борцов плавно перетекали иногда в интимные. Так что вполне может оказаться, что Ильич и тут намного опередил своё время.

До того, главным человеком этих дней, уже приведшим большевистскую революцию в необратимое движение, был известный и неоднозначный Лев Троцкий. Даже и революцию он поторопил с победой именно к своему дню рождения.

Почему же он столь безропотно сдал своё детище Ленину?

Тут внятного объяснения так и нет, несмотря на половодье всяких догадок и занудных профессиональных экскурсов. Я издал когда-то целых две книги, в которых касался и этой темы – «Ленин в жизни» и «Сталин в жизни».

Так вот, может быть, всё дело в том, что прекрасный во всех отношениях Лев Троцкий остался и в революции Бронштейном по облику и сути, а Ленин был прекрасен только наполовину, по матери. И настоящий смысл революции с калмыцким прищуром становился не столь явным. Подлинное лицо и суть произошедшего, видно, тогдашним кровавым приватизаторам России сразу показать не хватило духу. Могло всё пойти прахом. Вглядевшись тотчас в инфернальное лицо Троцкого, народ, может быть, и спохватился бы тут же, пока ещё горяч был. Потому его всей России и не показали тогда. Нужно было обождать, чтобы народ пообвык немного.

Впрочем, я всегда пугаюсь касаться этой темы.

Интересная картинка происходила в тот день ввечеру на ступенях Смольного. Какой-то взъерошенный человечек с подвязанной, как при зубной боли, щекой и в клоунском рыжем парике под мужицкой кепкой, отчаянно пытался прорваться в штаб революции. Матросы клоуна не пускали. У него пропуск был не того цвета. Тут вполне можно допустить, что упомянутый Троцкий, чтобы избавиться от назойливого конкурента, в этот день и поменял цвет пропусков, сделав их из белых красными. Образовалась свалка и яростная, как половодье толпа, лишь нечаянно внесла в своих недрах этого клоуна в коридоры новой власти. Клоуном этим и был Ленин.

И ещё одна безлепица момента состоит в том, что Сталина в этот окаянный день, обозначивший погибельный путь России, в Смольном не было. И ни в один из тех дней его в Смольном не было.

То, что Сталин оказался не на виду в те дни, не уменьшает, разумеется, его тогдашнего значения. Бывают такие детали, которые не бросаются в глаза при слаженной работе механизма, дающего ход немалым событиям. Так надо оценивать роль Сталина, она была чрезвычайно велика. Он входил в «пятёрку», ведавшую политической стороной восстания, и в «семёрку», ведавшую его организационной стороной.

Роль-то велика, да мало уже кому памятна. И, тем более, понятна. Особенно, когда прошло уже достаточно годов. А тут ещё голову со своими всесветными претензиями стал опять поднимать неугомонный Лейба Давидович. Стали известны его слова о Сталине, как о «наиболее великой посредственности». И он, Лейба Давидович, вынашивал уже разнообразные планы нейтрализации Сталина. Вплоть до самых экзотических и паскудных. Таких, например, как организация внешнего вторжения в Россию какой-нибудь озлобленной иностранной державы.

Троцкий распознал уже, наверное, крепнущие амбиции международного фашизма. Он предугадывал уже кошмар сороковых годов. И выбрал себе примером тактику Клемансо в нарисовавшихся событиях. Ещё в 1927-ом году Троцкий с безумной определённостью угрожает Сталину и всему его окружению смертью: «Вы – группа бездарных бюрократов. Если станет вопрос о судьбе советской страны, если произойдёт война, вы будете совершенно бессильны организовать оборону страны и добиться победы. Тогда, когда враг будет в 100 километрах от Москвы, мы сделаем то, что сделал в свое время Клемансо – мы свергнем бездарное правительство; но с той разницей, что Клемансо удовлетворился взятием власти, а мы, кроме того, расстреляем эту тупую банду ничтожных бюрократов, предавших революцию. Да, мы это сделаем. Вы тоже хотели бы расстрелять нас, но вы не смеете. А мы посмеем, так как это будет совершенно необходимым условием победы».

Он, Троцкий, попытается осуществить всё это потом точно по намеченной схеме.

Военная оппозиция из ярых сторонников Троцкого во главе с маршалом Тухачевским уже будет готова способствовать победе Гитлера, чтобы поделить потом власть. Да не доживёт до вожделенного результата. Сталин посмел-таки кое-кого расстрелять.

Длинновато получилось, ну, да ладно. Это лучше объяснит вклад самого Маяковского в укрепление сталинской симпатии к нему, и растолкует нам, что же, кроме прочего, двигало рукой Сталина, когда он выводил знаменитые слова резолюции о «лучшем и талантливейшем поэте нашей советской эпохи».

21 января 1930 года Маяковский выступает в Большом театре на концерте в честь шестой годовщины смерти Ленина, где присутствовал Сталин и другие члены политбюро. Маяковский, разумеется, читал свою поэму «Владимир Ильич Ленин». Дураку понятно, насколько неуместна стала бы в данном конкретном случае декламация строчек о Троцком. Их и не стало уже в поэме. И это естественным и ожидаемым образом высветило первостепенную роль Сталина в вихревой боевой буче, происходившей в Смольном в победительные дни революции.

Тем более это звучало убедительно, что тут ведь были свидетельства очевидца, отлитые в форму достовернейшую, в форму железного стиха, в неопровержимое свидетельство, написанное несгибаемым и неподкупным бойцом революции.

Есть свидетельства, что из правительственной ложи Вождь горячо аплодировал поэту.

Но, если бы в том знаменательном зале присутствовали, например, герои известного романа Михаила Булгакова, который, роман, уже был тогда в активном творчестве, то слушатели Маяковского непременно услышали бы: «Поздравляю вас, гражданин соврамши!».

Рассчитывал ли Маяковский на столь великолепный результат своего поэтического вранья и лирической подтасовки? Вряд ли. Но, время – удивительный фокусник.

Маяковский, в определённой степени, набатным своим голосом положил начало убийству осточертевшего Сталину Троцкого в исторической памяти. А дальше вся эта история покатится своим путём к естественному и ожидаемому концу…

***

…Смерть Маяковского, это не смерть Есенина. Маяковский был прост, как удар кастетом, который он всегда носил в кармане.

Потому тут много мудрить не стоит.

Я склоняюсь к следующему её варианту.

Однажды, уже после кошмарных провальных дней (начались они 1 февраля 1930 года и продолжились двадцать дней) в честь двадцатилетия своего творческого пути, которые организовал он сам и сам же отметил в одиночестве, тоске и отчаянии, попался ему на глаза, допустим, номер газеты «Комсомольская правда».

Отмечен был выпуск этого экземпляра третьим февраля 1929-го года, № 28.

Он, кстати, демонстрировался на выставке и в нём Маяковский мог снова прочитать свой «Урожайный марш», написанный всего лишь годом раньше.

Ну ведь не мог же Маяковский не почувствовать, что это конец его. Более страшный, чем выстрел в сердце: