Левая сторона души. Из тайной жизни русских гениев

Он рассказывает:

«Маяковский остановился, залюбовался детьми. Он стоял и смотрел на них, а я, как будто меня кто-то дёрнул за язык, тихо проговорил:

– Я люблю смотреть, как умирают дети…

Мы пошли дальше.

Он молчал, потом вдруг сказал:

– Надо знать, почему написано, когда написано, для кого написано. Неужели вы думаете, что это правда?».

Теперь всё ясно. Маяковскому тогда надо было сказать эту дичь. Для чего – надо?

Да для того опять же, чтобы ошарашить. Чтобы привлечь внимание любой ценой. Чистотой и совершенством, понятное дело, этого сделать уже невозможно было. Это были качества уходящей поэзии. Она была брошена с парохода.

Оставалась в арсенале новой культуры только пакость и гниль.

Но ведь, чтобы сказать гнусность исключительного качества, нужно изнасиловать и испоганить собственную свою природную суть, детское в себе, душу свою. Пока вы не убьёте в себе ребёнка, вы останетесь человеком.

Не описал ли смерть этой детскости и обязательной начальной, от природы, чистоты в себе тогда Маяковский?

Кстати сказать, наш истинный Господь, который Маяковскому и русскоязычным знатокам «гностического бога» не ведом, о детях говорил совершенно иначе: «будьте, как дети, – говорил он, – ибо их есть Царствие небесное…». По мотивам этих евангельских слов Фёдор Достоевский написал роман «Идиот», загадочный и великий, но не любимый русскоязычным литературоведением.

Как бы там ни было, а мелкий начальный позыв изрыгнуть нравственную гниль, тут же отразился на общем духовном и физическом организме Маяковского.

Потом это разовьётся в исключительную моральную его неразборчивость, а разлагаться физически он начинает лет с восемнадцати. Так что к двадцати годам вынужден он будет заменить, как сказано уже, сгнившую нижнюю челюсть, а подозрение в сифилитическом распаде тела не оставит его и после кончины. Два раза после смерти, прежде чем сжечь, по настоянию окаянной общественности будут свидетельствовать медики его останки на этот счёт, но так ничего путного и не скажут о причине. В газете «Правда» будет написано то, что ещё более усугубит паскудный смысл неотступной молвы: «Самоубийству предшествовала длительная болезнь, после которой он ещё не оправился». Официальному взгляду на вещи, удобнее было всё же, чтобы в сознание массы внедрился гадкий слух, чем впиталась бы в это сознание капля крови, взыскующей к властям и общему непотребству новой жизни. Впрочем, именно эти непотребства с таким тщанием внедрял на шестой части суши сам ВВМ. Плата за прозрение? Это бы хоть как-то оправдало его в изменчивом времени. Но вряд ли способен был он на прозрение…

Венок на его могилу собрали из железного хлама – молотов, маховиков, винтов, серпов…

И ещё один символ – мозги из черепа у него вынут, но, чтобы не остался он совсем пустым, неразборчивый, угнетённый рутинной своего беспощадного труда патологоанатом набьёт его мёртвую голову скомканными листами из случившихся в кабинете Маяковского номеров той же газеты «Правда» … И это будет именно та правда, которой он жил…

***

И вот Маяковский умер физически. Морально и творчески он скончался задолго до того. И вдруг его возродил к жизни никто иной, как Сталин. Сталин, конечно, волшебник был никакой, потому жизнь Маяковского после смерти стала жизнью манекена, железного Буратино, жизнью той статуи, идола, который теперь демонстрирует свою несгибаемую внутреннюю суть на площади Маяковского.

Не стану тут приводить всем известное письмо Лили Брик Вождю и то, что начертал он на этом письме. Говорят, что это начертание, на десятилетия определившее посмертную судьбу творчества Маяковского, сделал Сталин в благодарность Лиле за долгую и беспорочную её службу сексота, с гениальной безошибочностью распознающего врагов народа. Мы уже говорили о том, что лагерные и прочие списки, утверждаемые в конце концов Сталиным, прежде формировались в салонах, подобных салону Лили и Осипа Бриков…

Но оказалось – тут и личная есть признательность Вождя поэту Маяковскому.

И опять надо привести здесь фрагмент его непревзойдённой исповедальной лирики:

Когда я

итожу

то, что прожил,

и роюсь в днях —

ярчайший где,

я вспоминаю

одно и то же —

двадцать пятое,

первый день.

Штыками

тычется

чирканье молний,

матросы

в бомбы

играют, как в мячики.

От гуда

дрожит

взбудораженный Смольный.

В патронных лентах

внизу пулеметчики.

– Вас

вызывает

товарищ Сталин.

Направо

третья,

он

там. —

– Товарищи,

не останавливаться!