Русские отцы Америки

Ну и так далее…

Хранителя московского Музея Л. Н. Толстого выслали за границу 30 марта 1923-го года.

От первого лица

Из книги «Опомнитесь, люди-братья»: «Бывают случаи, когда молчать грех, когда вся несправедливость, весь ужас, всё безумие жизни мира достигают крайних, непостижимых размеров, разрушающих всякую возможность молчаливого наблюдения и терпения, когда к горлу подступает удушье от страшного кошмара и – хочется громко крикнуть! Тогда не надо молчать. И искренний человек всегда скажет, что молчание в подобный момент – это измена долгу человека и христианина. Надо крикнуть: человек чувствует, что в противном случае он потеряет самоуважение. Надо крикнуть, не размышляя даже о последствиях этого крика: сначала – долг, а потом всё остальное…».

Что он сделал в Европе

Поселившись в Чехословакии, Булгаков продолжил популяризацию идей Толстого: выступает с лекциями о нём в Европе. Издаёт в Праге книгу «Толстой – моралист», пишет многочисленные статьи. Живо занимается общественной деятельностью. Становится одним из руководителей «Интернационала противников войны», главой Союза русских писателей в Чехословакии.

Однако самым грандиозным его делом тут стало открытие Русского культурно-исторического музея в Збраславе, пригороде Праги. Это событие оказалось такого масштаба, что позволило заговорить о важности культурной миссии русского исхода в Европе. Событие это всколыхнуло всю русскую эмиграцию. Булгакову присылали ценнейшие материалы из Франции и Германии, из Югославии, Китая, США и других стран, куда судьба забросила изгнанников из России. И это подвижничество его было замечено. В 1937 он получил Континентальную премию общества «Новая история в США» за размышления о том «Как достичь всеобщего разоружения». В 1938 по предложению Н. К. Рериха Булгаков избирается почётным членом лиги поощрения культуры «Фламма» (штат Индиана, США).

Тогдашний ректор Русского народного университета в Праге М. Новиков (о нём речь будет ниже), авторитетнейший в пражской русской диаспоре человек, к которому Булгаков обратился за помощью в организации этого музея, вспоминал: «Булгаков вступил в переписку с академиком Н. К. Рерихом, проживающем в Гималайских горах. Тот воодушевился идеей музея, прислал две свои картины, а так как в это время он поссорился с администрацией белградского учреждения, в котором хранились 13 его картин и два полотна его сына Святослава, тоже талантливого художника, то он распорядился, чтобы всё это было переслано нам. Таким образом у нас собрался материал для целого Рериховского зала. Этот зал производил чарующее впечатление. Горные пейзажи, изображённые при различных освещениях дня и ночи, поражали своим величием, удивительной проникновенностью и гармонией красок. А большой образ преп. Сергия Радонежского… сверкал своей выразительностью и благостной силой…».

По мнению исследователей, В. Ф. Булгаков действительно проявлял чудеса в комплектовании музейных фондов. В частности, результатом его поездок во Францию, Италию, Прибалтику стало пополнение коллекции бесценными работами Бенуа, Гончаровой, Коровина, Григорьева, Виноградова и других русских художников, скульпторов, архитекторов. В Прагу поступали пожертвования русских поэтов и писателей, проживавших в других странах: материалы, рукописи и произведения И. А. Бунина, М. И. Цветаевой и других.

После вторжения фашистских войск на территорию СССР, 22 июня 1941 года, германские оккупационные власти арестовали Булгакова и поместили его сначала в пражскую тюрьму Панкрац, а затем в концлагерь для интернированных в Баварии. Но и здесь он упорно работает над рукописью, очередная его книга будет называться «Друзья Толстого».

И ещё одна важная миссия ожидала его уже после войны. Музей в Збраславе он организовывал с тем, чтобы все его сокровища вернулись в Россию, стали достоянием того народа, выходцы из которого и создали все эти шедевры, сделавшие знаменитым на всю Европу Русский культурно-исторический музей в чехословацкой столице.

В 1948 году как значится в записной книжке Булгакова, им было отправлено «домой» «25 ящиков с книгами, рукописями, предметами русской старины и более 150 работ русских художников: картины Репина, 15 картин Рериха, работы Билибина, Добужинского»

Осенью 1948 года Булгаков с семьей возвратился в Советский Союз, кончилась его долгая, но и плодотворная эмиграция.

И опять он рядом с Толстым, тем, который жив духом и тем, который покоится в Ясной. Поляне. Начался новый этап в судьбе Булгакова. В 1949 году он назначен научным сотрудником Музея-усадьбы в Ясной Поляне, потом – главным хранителем. До конца жизни. Его принимают в Союз писателей СССР. В продолжившемся литературном творчестве он осмысливает миссию русской эмиграции, пишет мемуары «Как прожита жизнь», составившие тысячи страниц. Всякому, кто думает о России, эти записи надо знать обязательно. О главной беде нашего народа в XX столетии – беспримерном его исходе из Отечества – здесь сказано с той болью, которую может ощущать только сам переживший эту беду.

После Булгакова осталось ценнейшее эпистолярное наследие. Оно включает переписку с Роменом Ролланом, Рабиндранатом Тагором, А. Эйнштейном, Н. К. Рерихом, И. А. Буниным, А. М. Ремизовым, М. И. Цветаевой, Г. Д. Гребенщиковым.

Валентин Фёдорович Булгаков умер в Ясной Поляне в возрасте восьмидесяти лет.

Но он ожил в фильме «Последнее воскресение» 2009-го года, снятом совместными усилиями киностудий Великобритании, Германии и России. Роль Булгакова в нём исполнил британский актёр Джеймс МакЭвой. В 2010-ом году в Новокузнецке был открыт памятник, увековечивший Булгакова рядом с Толстым, как оно нередко бывало и в жизни.

Личное: если внимательно читать все тома Валентина Булгакова

Сложно переоценить влияние Льва Толстого на русскую и мировую культуру. За долгую жизнь он написал более 170-ти произведений, вышедших тиражом более чем около полумиллиарда экземпляров. Жизненные взгляды писателя, который, будучи потомственным дворянином, сам запрягал лошадей и пахал землю, по сей день вызывают искренний интерес у миллионов его почитателей во всём мире. Тем не менее остаются некоторые факты, которые мало кому известны и могут вызвать дополнительный интерес к грандиозной и неоднозначной фигуре Льва Толстого. Перечитав тома Валентина Булгакова о нём, можно многое уточнить. Мне, например, интересно было бы узнать об одном весьма драматичном эпизоде из богатой событиями личной жизни великого писателя. Хотелось поточнее узнать историю его разрыва с церковью, которую любимый мною писатель Александр Куприн назвал анафемой. И даже написал вроде и доказательный, весьма яркий рассказ с таким названием. И вот что лично прояснил я для себя:

Анафема. Разумеется, это не исчерпывало всей житейской драмы Толстого. Гораздо более жестокая её часть заключалась в другом. Я не стал об этом говорить в первую очередь лишь потому, что сам Толстой в этой тёмной и разрушительной части своей натуры никакой беды не чуял. Она, между тем бросалась в глаза. Тётка Льва Толстого Александра Андреевна свидетельствовала о том, что граф часто становился буквально бесноватым. Один случай такой одержимости она описала: «Он издевался над всем, что нам дорого и свято… Мне казалось, что я слышу бред сумасшедшего… Наконец, когда он взглянул на меня вопросительно, я сказала ему: “Мне нечего Вам ответить; скажу только одно, что, пока Вы говорили, я видела Вас во власти кого-то, кто и теперь ещё стоит за вашим столом”. Он живо обернулся.

– Кто это? – почти вскрикнул он.

– Сам Люцифер, воплощение гордости…

”Конечно, – сказал потом Толстой, – я горжусь тем, что только я один приблизился к правде!”.

Поэтому, полагаю, что этот случай был безнадёжен, хотя, и жаль его, ибо, как сказал Спаситель, “…кто соблазнит одного из малых сих, лучше бы ему мельничный жернов на шею одеть и в море броситься”».

Последние слова были сказаны о «толстовстве», соблазнительном учении, которое цвело когда-то на Руси с пышным погибельным буйством.

Не именно ли после подобных сцен задумала Софья Андреевна освидетельствовать своего знаменитого мужа у местных тульских знатоков отклонений в психике и ущербных состояний умственного здоровья?

Таких эпизодов, когда беснование и одержимость Толстого являлись в самой откровенной и ясной форме, было немало. Епископ Тульский и Белевский Питирим вынужден был сообщать своему московскому духовному начальству: «Граф Лев Толстой позволяет себе открыто обнаружить своё полное неуважение к обрядам Православной Церкви. Так, в отчётном году был следующий факт. 31 августа священник села Трасны прибыл с крестным ходом к станции Ясенки и здесь на Крапивенском шоссе при большом стечении народа ожидал святую Владимирскую икону Божией Матери из села Грецова Богородицкого уезда. Когда на шоссе показалась означенная икона, священник и окружающий его народ увидели, что справа по отношению иконы, прорываясь через народ, ехал кто-то на сером коне с надетой на голову шляпой. Минуту спустя всем стало очевидно, что это был граф Лев Толстой. Как оказалось, Лев Толстой ехал близ иконы, в шляпе, от села Кочаков 4–5 вёрст и время от времени делал народу внушение, что собираться и делать иконе честь совсем не следует, потому что это очень глупо, и вообще оскорбительно говорил по поводу святой иконы… Он, очевидно, хотел показать в глазах других своё прямое злонамеренное действие против веры и Церкви Православной. Разъезжая на коне и в шляпе близ иконы Богоматери, он позволил себе в то же время язвительно кощунствовать над нею».

И проходя в Москве мимо Иверской иконы Божьей Матери, которая, как известно, установлена над вратами храма, посвящённого ей, всегда останавливался, глаза его наполнялись недобрым огнём, и он говорил, указывая на икону: «Она – презлая».

Его знаменитые выходы с сохой в поле приходились именно на то время, когда по православным установлениям работать было никак нельзя. Труд, хотя бы и на пашне, и во имя хлеба насущного вместо молитвы в святые дни считался большим грехом. Людишки с неокрепшим духовным сознанием впадали в соблазн. Начинали думать, уж коли граф работает в заповеданное время, то, может, зря установлены эти Божьи дни. Только напрасно расходуется драгоценная пора. А дней таких у православного человека было немало в году. Целых девяносто три.

Вот тут в первый раз и мелькнула мысль в высоких церковных инстанциях, уж ни дать ли графу полную волю, освободив его от церковных установлений, так ненавистных ему. Главное, что тогда бы и другим душевного урона не было. Одно дело, когда опасно куролесит человек, принадлежащий к церкви, другое, когда это делает посторонний. С него и спросу нет.

Так что в апреле 1894 года обер-прокурор Святейшего Синода К. П. Победоносцев в письме к профессору С. А. Рачинскому напишет: «Ужасно подумать о Льве Толстом. Он разносит по всей России страшную заразу анархии и безверия!.. Точно бес овладел им – а что с ним делать? Очевидно, он враг Церкви, враг всякого правительства и всякого гражданского порядка. Есть предположение в Синоде объявить его отлучённым от Церкви во избежание всяких сомнений и недоразумений в народе, который видит и слышит, что вся интеллигенция поклоняется Толстому».

Случаи отлучения от Церкви на Руси до того уже, конечно, встречались. Интересно посмотреть, кем были те, кто подвергся анафеме за всю историю православия. При отлучении от Церкви имя, данное при Крещении, менялось до уничижительного, потому в России пели анафему Гришке (а не Григорию) Отрепьеву, Тимошке (а не Тимофею) Акундинову, Стеньке (а не Стефану) Разину, Ивашке (а не Иоанну) Мазепе, Емельке (а не Емелиану) Пугачеву. Отринут от православия был и мятежный протопоп Аввакум. Были преданы анафеме декабристы… И очень уж немногие знают, что последнее отлучение от Церкви случилось совсем недавно – 2 декабря 1994 года. Тут особому определению архиерейского собора Русской Православной Церкви об отлучении подверглись так называемые «рериховцы».

Кстати сказать, святотатственное нерасположение Толстого к православию и церкви распространялась и на верховных её представителей. Окарикатуренный образ обер-прокурора Синода Константина Победоносцева выведен, например, в лице Каренина в известном романе.

Заметим ещё, что подобный вопрос в отношении писателя в России ставился впервые. Хотя богохульники и до того среди них бывали, в том числе, надо думать по юношескому неразумию, и сам Пушкин.

Итак, церковь задумалась о том, что же делать с Толстым? А его нравственная болезнь между тем только обострялась.

Выдающийся богослов С. Н. Булгаков вспоминал о своей беседе с Л. Толстым в Гаспре, в Крыму, в 1902 году: «Я имел неосторожность в разговоре выразить свои чувства к Сикстине (имеется в виду «Сикстинская Мадонна» Рафаэля. – Е. Г.), и одного этого упоминания было достаточно, чтобы вызвать приступ задыхающейся, богохульной злобы, граничащей с одержанием. Глаза его загорелись недобрым огнём, и он начал, задыхаясь, богохульствовать».

Откуда это пошло? Ещё в 1855 году, когда ему только исполнилось двадцать семь лет, он записал в своём дневнике фразу, которой начинается отсчёт его провокаций против православия, как духовной основы русского государства: «Вчера разговор о божественном и вере навёл меня на великую и громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта – основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле». Ни много, ни мало, он уже тогда вообразил себя новым Буддой или Магометом.

Впрочем, раньше ещё, в пятнадцатилетнем возрасте Толстой заменил нательный крестик медальоном с портретом французского вольнодумца Жан-Жака Руссо.

В этом же возрасте Владимир Ульянов, будущий Ленин, и вовсе выбросил крестик с изображением Христа в помойное ведро.

Этот Ульянов-Ленин тоже сделал основой своего вселенского подстрекательства борьбу за земное блаженство, назвав его социализмом, а христову веру заменив верой в светлое коммунистическое будущее.

Толстого без особой натяжки можно считать духовником Ленина. Во всяком случае, вождь мирового пролетариата считает, что, «в гроб сходя», Толстой благословил именно их, ленинцев. Этим проникнута вся его юбилейная (к восьмидесятилетию) работа «Лев Толстой, как зеркало русской революции». И в самом деле, новая религия графа Толстого во многих деталях предвосхищает «Моральный кодекс строителя коммунизма». Так что Льва Толстого с полным основанием можно назвать ещё и предтечей самого мирового пролетарского вождя.

Как странно мне было, например, открывать в учении Толстого строки, прямо написанные в духе ленинской публицистики. В статье «О существующем строе» (1896) Толстой заявлял, что «уничтожиться должен строй соревновательный и замениться коммунистическим; уничтожиться должен строй капиталистический и замениться социалистическим; уничтожиться должен строй милитаризма и замениться разоружением и арбитрацией… одним словом уничтожиться должно насилие и замениться свободным и любовным единением людей». Это же подлинный коммунизм, каковым, в теории, во всяком случае, представлялся он поколениям большевиков-ленинцев.

«Толстой, – сказал Ленин, – отразил накипевшую ненависть, созревшее стремление к лучшему, желание избавиться от прошлого, – и незрелость мечтательности, политической невоспитанности, революционной мягкотелости».

В учении Толстого Ленин увидел главное. Его вполне можно приспособить к убийственным целям революции, надо только убрать из него некоторые черты барской мягкотелости и оставить только твердокаменную плебейскую ненависть и решительность. Вероятно, толстовство в таком именно обновлённом виде и участвовало в ленинском преобразовании России, стоившем столько крови и смертей.

И крушение русской веры, и взорванные церкви, и распинаемые на воротах храмов священники, всё это выросло из толстовства в том числе. Семена ненависти и бешеного неистовства были брошены в почву, богато унавоженную этим боевым и беспощадным сектантством. Вот что отражается теперь в том зеркале революции, каковым был и остался в нашей печальной истории Лев Толстой. Так что нет никакого преувеличения и напрасной хулы нет в словах о том, что великая русская литература погубила Россию. И этот великий грех литературы остаётся неискупленным.

Как жаль, что он, Толстой, умер на самом интересном месте. Проживи он ещё только семь лет, и в полной мере мог бы испытать на собственной шкуре плоды своих же нечистых мечтаний. Интересно, убежал ли бы он в Стамбул от той ярости, которую так неосмотрительно будил в народе, или возглавил бы, вместе с Горьким, движение и союз пролетарских писателей? Продолжил ли бы он чистить религию Христа «от веры и таинственности», если бы осознал, что именно его науськивание на православную церковь и духовенство помогло одолевшему святую Русь бесовству вновь распять и веру, и самого Назаретского Плотника? И принял ли бы он в качестве новых хозяев своей Ясной Поляны тех комиссаров из идейных каторжников, которых так искренне оплакивал по дороге в Сибирь князь Нехлюдов в его «Воскресенье»?

Толстой оставался одержимым до конца своих дней. И ведь сам это чувствовал. За три года перед смертью, 22 апреля 1907 года он записал в дневнике: «Вчера странное состояние ночью… Точно кто-то на меня дунул. Почувствовал свежее дыхание, и поднялось бодрое настроение вместе с сознанием близкой смерти».

А вот что говорил архимандрит Леонид после беседы с Толстым: «Заражён такой гордыней, какую я редко встречал. Боюсь, кончит нехорошо».

И эта одержимость диктовала ему всё новые и новые совершенно для здорового духом человека невероятные слова:

«Я готов скорее отдать трупы моих детей, всех моих близких на растерзание голодным собакам, чем призвать каких-то людей для совершения над их телами религиозного обряда».