Русские отцы Америки

На стол Ленину ложится знаменитый «список Уншлихта», среди профессоров будущей «бауманки» он, Ясинский, числится третьим номером: «3. Ясинский Всеволод Иванович. Проживает по Большому Харитоньевскому пер., д. 1/12, кв. 28, вход в квартиру с Мышковского пер. Лидер правой части профессуры. Всегда выступает с антисоветской агитацией, как на собраниях преподавательской коллегии, так и в беседах со студентами. Бывш.[ий] член Всероссийского комитета помощи голодающим. Руководитель забастовки профессоров. Благодаря главенству в КУБУ (распределение продуктов и прочих благ профессорско-преподавательскому составу. – Ред.) держит в своих руках экономическую власть над беспартийной частью профессуры и использует это своё влияние для сведения счётов с теми, кто сочувствует Сов[етской] власти. В научном отношении ничего серьёзного из себя не представляет. Произвести обыск, арест и выслать за границу. Комиссия с участием тт. Богданова, Середы, Хинчука и Лихачёва высказалась за высылку. Главпрофобр за высылку».

На первом пароходе таких было 67 человек. Второму кораблю выпала «честь» в четверг вечером 28 сентября 1922-го года принять на борт московскую группу изгнанников «в составе 24 человек (с семьями 84)». На нём отправился в неизведанное профессор паровых турбин Ясинский. Это был прусский пароход «Oberburgermeister Haken».

От первого лица

Тут уместно дать слово о революционной гуманности Льву Троцкому: «Те элементы, которые мы высылаем или будем высылать, сами по себе политически ничтожны, – говорил он в те дни американской журналистке Лоре Стронг. – Но они – потенциальные орудия в руках наших возможных врагов. В случае новых военных осложнений все эти непримиримые и неисправимые элементы окажутся военно-политической агентурой врага. И мы будем вынуждены расстреливать их по законам войны. Вот почему мы предпочли сейчас, в спокойный период, выслать их заблаговременно. И я выражаю надежду, что Вы не откажетесь признать нашу предусмотрительную гуманность и возьмёте на себя защиту перед общественным мнением».

Что он сделал в Европе

Вопреки уничижительной, данной в газетах им, опальным профессорам, характеристике о полной их бесполезности для страны, они были профессионалами высокого класса, многие с мировыми именами. И они оказались востребованы на Западе, обрели себя в научно-исследовательских институтах, в промышленности, культурных и учебных заведениях. Именно «сорок профессоров» первой эмигрантской волны, если вспомнить жестокие цифры, которыми оперировал Ленин, преподавали в русских и национальных школах, в университетах Европы. Нашёл себе место под чужим небом и Ясинский. В Берлине он был избран Председателем, «старостой», объединённого бюро интеллигенции, высланной из России (кроме него в состав бюро входили А. А. Боголепов, Н. М. Волковысский, Н. П. Ромодановский и В. В. Стратонов). Он становится одним из организаторов и первым ректором Русского Научного института в Берлине. Открытие института состоялось 17 февраля 1923 года. На отделении духовной культуры в нём предусматривалось изучение русской истории (В. А. Мякотин, А. А. Кизеветтер); читались лекции и проводились семинарские занятия по русской литературе (Ю. И. Айхенвальд); истории русской философской мысли (Н. А. Бердяев).

Умер Всеволод Ясинский в Берлине, погребён на тегельском православном кладбище.

Несколько слов от автора

Чего они не сделали

Мы никогда не узнаем, чего смогло бы добиться поколение инженеров начала того грозного и грустного века, если бы получило возможность реализовать свои планы именно в России. Они думали о ней, когда грузились на пароходы, уезжали поездами, исчезали одиночками, не возвращались из заграничных командировок. Вот слова, которые можно считать их коллективным нам завещаниием. Их сказал не успевший уехать с другими, сгинувший в родном отечестве профессор МВТУ Гриневецкий, сказал своим товарищам и коллегам, которые в большинстве своём также погибнут. Но сами эти слова звучат так, будто сказаны они сегодня и к нам сегодняшним обращены: «Выводы относительно экономического будущего представляются, однако, далеко не в столь мрачном свете, как это можно было бы заключить по современному состоянию России. Естественные природные богатства России, её пространства, труд её населения, быстрая исправимость культурным и духовным творчеством дефектов невежества и неорганизованности масс представляют такие реальные возможности, которые могут быстро восстановить наши производительные силы, поднять нашу экономику, а с ней постепенно и утраченную политическую мощь. Для этого нужна твёрдая экономическая политика, оперирующая реальными возможностями, а не социальными устремлениями, для этого с идеологических высот нужно спуститься в гущу жизни и брать её такой, какова она есть в действительности, а не такой, какой её желает видеть воображение. Для этого нужно дело, а не лозунги, хотя бы и очень высокого содержания. Если русская интеллигенция сумеет взяться за дело, сумеет понять и оценить действительность, не ослабляя и не отвлекая себя в сторону мечтами, то этим она хоть отчасти искупит свой грех перед Родиной». Они считали, что русскому инженеру, прежде всего, надо быть патриотом, они хотели учить и воспитывать его.

Памятник неизвестному студенту

Херумян Рубен Леонович (1900 – ?)

Студент, учился на «подготовительном факультете к научной деятельности по изучению антропологии и материальных культур». Из дворян Тифлисской губернии.

След в России

Следов, по известной причине, осталось не много. Не окончил Московский археологический институт. Не сделал в России возможных научных открытий.

Причины изгнания

Ему было всего двадцать два года. Опять возникает резонный вопрос, а уж его-то за что? Неужели этот студент был настолько невыносимый враг Советской власти, что она никак не могла стерпеть его вражеских козней. У Иосифа Уншлихта, главного подручного большевистской партии, да и самого пролетарского вождя тоже, и тут нашлись свои резоны для того, чтобы вынести своё беспощадное решение. 10 августа 1922-го года по инициативе этого самого Уншлихта, который, как известно, был вторым лицом в ОГПУ, принят важный политический документ, призванный решить будущее революции. На заседание Политбюро ЦК РКП(б) был поставлен вопрос о высылке за границу, вместе с «контрреволюционной интеллигенцией», также и «контрреволюционных элементов студенчества». Сбор компромата и аресты проводились среди той части учащейся молодёжи, которая «уже успела пропитаться буржуазной идеологией» и «оказывала разлагающее влияние на всю студенческую массу». Докладчиком по вопросу «О враждебных группировках среди студенчества» был всё тот же Уншлихт. Он пояснил: «Как студенчество, так и антисоветская профессура в высших учебных заведениях ведут контрреволюционную работу главным образом в двух направлениях: а) борьба за “автономию” высшей школы и б) за улучшение материального положения профессуры и студенчества…». Выходит, профессора и студенты хотели, чтобы им не мешали учить и учиться, а ещё они не хотели голодать. Жуткое дело. В протоколе Политбюро № 21 от 10 августа 1922-го года записано: «Одобрить предложение товарища Уншлихта о высылке за границу контрреволюционных элементов студенчества». Так что студент Харумян был арестован ещё 21 июня 1922-го года в Москве по обвинению в «антисоветской деятельности, выразившейся в пропагандировании монархических взглядов и поддержании связей с монархическими деятелями». Этот студент Харумян был арестован по какой-то причине гораздо раньше, чем даже известные профессора Московского археологического института (в котором и учился студент) Н. А. Цветков, Н. М. Коробков и В. М. Бордыгин. Тех арестовали только в конце июля. Видимо Уншлихту надобен стал убедительный прецедент перед его выступлением на Политбюро.

Постановлением заседания Коллегии ПТУ от 6 сентября 1922-го года Харумян был отправлен за границу. С ним были высланы ещё тридцать два студента разных учебных заведений России.

Об общем количестве студенческой молодёжи, высланной тогда за пределы страны, можно судить по такой цифре: только в Праге в 1920-х – начале 30-х годов обучалось уже около 7000 русских студентов. Это было то будущее России, которое не наступило. Нет, конечно, мы не остались без будущего. Но оно стало другим…

Вместо послесловия

А Европу мы всё-таки спасли. К великому сожалению и вечной боли, спасли мы её не потому сценарию, который грезился нашей творческой элите, изгнанной из пределов отечества, не проповедью братства, в чём видел спасение Европы тот же Фёдор Степун: «Европа находится в очень трудном положении и, безусловно, нуждается в русской помощи, в углублении себя русским национальным духом». И вот наступили для Европы совершенно жуткие времена, когда для спасения её уже не только стали нужны духовные силы, пришло время проливать за неё русскую кровь, отдавать русские жизни. И вот русский Иван, издавна осмеиваемый Европой, русский Иван, которому отказывала она во всяком уважении, веками задирала его, встал вдруг, расправив плечи и перекрестившись, на её защиту. И тень смертная отступила от неё. Я видел ещё живым этого русского Ивана. Он не был былинным богатырём, он жил обыкновенной жизнью, но я, помнится, смотрел на него как на самое великое чудо. Да ведь это так и было.

Русский Иван

Я думаю, всё-таки два взлёта народной жизни, которые олицетворяют для нас два конкретных человека, останутся навеки неуязвимы для сомнения и хулы. Как бы и сколько бы не менялось время. Два человека эти – Одарченко и Гагарин. Одного помнит весь мир, другой в безвестности проживал долгое время в городе Тамбове. Судьба выбрала их однажды стать лицом своего времени. И то, что мы не знаем сейчас лица Ивана Одарченко, до обидного много говорит о нас. Чья слава и честь должны быть выше, тут надо ещё крепко подумать…

Разыскал я бывшего солдата Ивана Одарченко в поздние дни осени. По телефону старик сказал, что встречаться теперь с корреспондентом ему не совсем сподручно. Капусту ударило морозом и теперь её самое время рубить и квасить. Старик помолчал. Ему, наверное, интересно было, как московская штучка прореагирует на это негеройское заявление.

– Дело это святое, – сказал я, – бывший воин, который рубит капусту, это вполне подходящий для фотографии сюжет… Без капусты жить пресно…

Сюжета такого у нас, однако, не вышло.

Старый солдат Иван Степанович Одарченко, встречи с которым я и так ожидал как праздника, решил усугубить это дело вишнёвым вином собственного приготовления.

Первое время я смотрел на него так, как мог бы смотреть пушкинский Дон-Гуан на ожившую статую командора.

После третьего бокала Иван Степанович дружески уронил мне на плечи свою руку.

– Я сразу понял, что ты неплохой мужик, если понимаешь толк в капусте…

Весомой и каменно-крепкой была эта нечаянная ласка его, не утратившей силы десницы. Поперхнулся я, пожалуй, не от похвалы, а именно от весомости ласки.

На стене, над кроватью, застеленной с трогательной деревенской тщательностью, висит богатырских размеров меч, крашенный алюминиевой краской. Я всё знаю об этом мече из газет, из книжки мемуаров скульптора Вучетича, но мне хочется всё услышать от самого Ивана Одарченко. Собственно, я и приехал-то только для того, чтобы посмотреть на него, да послушать. Теперь эту магнитную запись я буду хранить как особую ценность.

– А дело было такое. Тогда в Берлине уже первые мирные дни установились. Мы разные праздники стали вспоминать. Решили отметить День физкультурника. У трибуны, на которой стояли одни генералы и полковники, увидел я своего товарища и подошёл к нему поговорить. Тут заметил я, что ко мне внимательно присматривается и прислушивается человек в штатском. Я, конечно, насторожился, люди в штатском у военного всегда были на подозрении. А он поманил меня к себе и пригласил на трибуну. А там же генералы – оробел я. А они улыбаются. Генерал Котиков, тогда комендант Берлина, спрашивает у штатского: «Ну, что, Евгений Викторович, нашёл?». Оказывается, это скульптор Вучетич. Он уже второй месяц искал подходящую натуру для памятника воинам-освободителям, который уже запланировали ставить в Трептов-парке. Ну, приказ дали – откомандировать меня в распоряжение скульптора Вучетича. Наш полковник, начальник комендатуры, говорит мне: «Ну, Иван, попал ты в историю…». Я только потом его понял. Приехали мы в немецкую академию художеств, где была мастерская Евгения Викторовича, там, правда, уже была метровая глиняная фигура. Одел он на меня плащ-палатку, дал в руки меч, потом посмотрел на того глиняного солдата: «О, – говорит, – какое искажение». Так и сказал. В первом эскизе девочку Вучетич лепил с дочери коммуниста немецкого Краузе, мы стали дружить с ним потом. А тут скульптор говорит, – как же так, мы, прежде всего, своих спасали. И нашли другую девочку. У генерала Котикова, того самого первого коменданта города Берлина, две дочки росли. Светланке было три года. Вот с ней на руках и стою… А дальше сплошной юмор начался. Мне передавали потом, что Вучетич про меня целую историю сочинил. Будто меня назначили охранять свою же собственную фигуру. И будто бы говорил я тем, кто туда приходил, вот, мол, смотрите, это я стою над всем городом Берлином. Потом стал будто бы говорить – вот стою я над Германией. А когда стал я говорить, что стою над всей Европой, сердце у меня не выдержало, и я умер от суеты, да гордости. Шутник оказался этот скульптор, а легенда эта всё же пошла гулять по свету. Наверное, Евгений Викторович и сам в неё поверил, потому что как-то пришла мне от него книжка, которую он подписал так: я, мол, рад, что «солдат из Трептова» оказался жив и здоров…

Дальше в магнитной записи есть и эпизод, последовавший за той мнимой смертью солдата Ивана Одарченко, который, олицетворяя всех русских Иванов, и в самом деле стоит пока над Европой, устало опустивши меч и прижимая к сердцу крохотное детское тельце. В ЦК КПСС накопилось целых сто пятьдесят писем от тщеславных людей, заявивших вдруг, что это именно с них скульптор лепил грандиозную скульптуру. Пригласили старого солдата в военкомат. «Что делать, – говорят, – может ты что запамятовал, Иван Степанович?». «Ну, если у тех память получше, – ответил он, – пусть вспомнят, что это за девочка, которая на руках у воина-освободителя». Из ЦК разослали письма претендентам и все как один ответили: конечно, немецкая. На том инцидент исчерпался.

…Всё мне казалось, что не сделал я порядочного снимка.

– Давайте так, – говорю я, – возьмите бокал и говорите тост, как будто за нашим столом все те люди, которые этот снимок увидят.

Иван Степанович налил себе вишнёвки, мгновенно вспыхнувшей от заглянувшего в окно солнца рубиновой искрой.

– Ну, что сказать. У матери моей убили на войне мужа, моего отца, брата и сына… Немцев она люто невзлюбила, они казались ей наподобие зверей. А потом мы с ней по приглашению в Германию попали. Там, у памятника, встретилась она с немецкими матерями, у которых тоже поубивали мужей и сыновей. Они вместе с ней плакали. Она тогда говорит мне: «Гляди, сынку, немцы, а як свои…».

Из тоста этого я понял, что русский солдат вынес из тяжких испытаний своего времени такое нужное убеждение, что сердца у людей одинаковые. И, если бы жить по сердцу, то не только убивать друг друга, но и сделать другому простую пакость никому бы и в голову не пришло.

Я не стану дополнять этого тоста, чтобы не впасть в грех высокопарности. Хотя и в высокопарности тоже бывает своя искренность. А подумал о том, что мне надо бы сказать Ивану Степановичу Одарченко, что скульптор, создавший памятник, конечно, несколько помпезный, все же мало погрешил против этой самой искренности. И опущенный меч, и ребёнок, бережно прижатый к солдатскому плечу, все это и есть черты нашей натуры. И солдат тот каменный похож на Ивана Степановича не только лицом. Это памятник отходчивому солдатскому сердцу, какое исправно бьётся в груди старого солдата до сих пор. Дай Бог, чтоб дольше…

Потом пришла из школы внучка. Бросилась деду на шею. Я попросил, чтобы дед снял со стены устрашающих размеров игрушечный меч, и старый сюжет повторился…