Левая сторона души. Из тайной жизни русских гениев

Живёшь теперь, как идёшь по болоту ночью. Блуждают огоньки впереди, манят, а к которому идти, чтобы не попасть в трясину? Который не призрачный, не от гнилья мерцает, а теплою человеческой рукой зажжён?

Погодите, да ведь Пушкин-то и есть этот тёплый в мозглой ночи огонь. Путеводный. Может, это пророческое у Гоголя, помимо воли и ума вырвавшееся. Вот будет, мол, на Руси через двести лет такая смута и оторопь что только на Пушкина и останется надежда. И коли он явится в каждом русском, в каждой русской душе, так в этом, может, только и будет спасание. Как не подумать так об этом теперь.

Вот опять Гоголь о Пушкине: «И как он, вообще, был умён во всём, что ни говорил в последнее время своей жизни!»

Кто-то другой сказал о нём – обо всяком житейском случае он и в молодости судил как старик, обо всём он имел ясное представление, его невозможно было сбить с толку, в разговоре с ним создавалось впечатление, что он один знает истину в её самом совершенном и законченном виде.

А Мицкевича удивляю, что даже в политике он судит как искушённый в делах дипломат.

Даль вот что о нём сказал: «Пушкин по обыкновению своему засыпал меня множеством отрывочных замечаний, которые все шли к делу, показывали глубокое чувство истины и выражали то, что, казалось, у всякого из нас на уме вертится, только что с языка не срывается».

Голую истину открыл нам Пушкин, он вполне годен у нас, чтобы стать тем, чем стал для китайцев Конфуций. Каждое своё действие, вывод и окончательное решение надо обдумывать и принимать с оглядкой на Пушкина. Это и есть моя национальная идея. У него, Пушкина, нет крылатых фраз в общепринятом смысле – прочитал её, подивился и забыл. Его мысль чаще всего – руководство к действию. Поясню. В известном, например, разговоре с царём Николаем Первым он, среди прочего, сказал: «В России свободой первыми воспользуются негодяи». Как в воду глядел Пушкин. Кроме того, что это жуткое пророчество о сегодняшних наших днях, это ещё и целая Конституция. Конституция свободного государства. Опять поясняю. Пушкин предупредил о самом необходимом качестве любой демократии. Свободное государство, прежде всего, должно быть способно защитить свободу от негодяев. Если вы задумали дать свободу волку, который в клетке зоопарка, не делайте это в том месте, где гуляют беспечные мамаши с детьми. Беды не оберёшься. Волка надо выпускать на свободу там, где действуют волчьи законы. Пушкин видит единственно правильный на все времена путь к Свободе. Она должна быть в гармонии с Законом. Даже мысли человека, если они высказаны печатно или публично, должны подчиняться порядку: «Мысль! Великое слово! Что же и составляет величие человека, как не мысль? Да будет же она свободна, как должен быть свободен человек: в пределах закона, при полном соблюдении условий, налагаемых обществом».

Это выразил один из самых вольных умов всех времён. В силу гениальности своей больше всякого нуждавшийся в свободе чувствовать и мыслить.

И такие бесценные заветы можно обнаружить во многом, чем жил и что исповедовал Пушкин.

Хуже того.

С Пушкиным произошло то, что ни с кем не происходило. Народная Россия любит его не за то даже, что он написал. Его любят за то, что он жил и за то, как жил.

За то, что он был русским по чувству и по ощущениям.

За то, что во всех житейских обстоятельствах он оставался русским. Действовал в них так, как может и должен действовать русский…

Вникая в жизнь Пушкина, вот к какой догадке приходишь. Обстоятельства, которые пробуют русскую жизнь на излом всегда одни и те же. Всё зависит от того, насколько стойки мы к этим обстоятельствам. Стойкости нашей много мешает одна не шибко хорошая черта нашего национального характера. Мы противостоим натиску житейских обстоятельств как бы в одиночку. Мы бережём своё право на собственную правду. А в конце концов, оказываемся одиноки духом. Мы, каждый, стараемся идти к ней, к правде, своим путём. А тропинки к ней давно протоптаны. Наши поиски могли бы быть не столь мучительны, если бы мы умели лучше глядеть под ноги. Трава забвения застит ясный наш взгляд.

Нас легко смутить натиском. Загалдят трое, которые договорились сбить с толку, и ты уже в сомнении…

Теперь с нами это и делают. Не в первый раз.

Один военный объяснял мне причину первых наших неудач перед немцем. Одну из причин. Солдат наш, чтобы быстрее занять оборону, рыл окоп. Одиночный. И оставался как бы один на один со всеми своими страхами. Потом догадались рыть траншеи, так, чтобы и справа и слева было видно по товарищу… Полегчало. Под Сталинградом сплошь траншеи были…

Записки эти я так и составлял. Чтобы мне, как в той траншее, видно было хотя бы плечо Пушкина. Мне хотелось знать, как бы действовал он в сходных обстоятельствах. Что он думал в решительный момент, против чего восставал, что охранял… Мне яснее стало бы – как вести себя растерянному русскому сейчас, когда опять насели на него со злобной насмешкой, с поруганием вековечного, с убойной переделкой привычного, с прицельной стрельбой по его достоинству…

Вот в этом и заключена моя национальная идея – идти вперёд, сверяя свою поступь с Пушкиным…

…Зашёл раз разговор об Отечестве, о недостатках русской жизни. Больше всех рассуждали о том доморощенные хулители российских порядков и нравов. Таких «отечественных иностранцев» достаточно у нас было во все времена.

Пушкин сказал тогда:

– Вы знаете, я сам не слишком доволен своим Отечеством. Бывает, что я и не люблю его. Я того мнения, что довелось родится мне не в лучших краях, да ещё больше не нравится мне, когда моё мнение это разделяет пришелец, иностранец, пусть он будет даже отечественного производства…

В другой раз примерно те же обстоятельства заставили записать его в дневнике следующее:

«Простительно выходцу (не русскому, надо думать, прибившемуся к русскому столу – Е.Г.) не любить ни русских, ни России, ни истории её, ни славы её. Но не похвально ему за русскую ласку марать грязью священные страницы наших летописей, поносить лучших сограждан и, не довольствуясь современниками, издеваться над гробами праотцев».

Бывали у нас и прежде замечательные умы, сбитые с толку натиском новых веяний. Новые веяния у нас почему-то всегда в том, чтобы тужиться опрокинуть Россию в грязь лицом. «Новые веяния» эти опять перетряхиваются на свежем ветерке истории. Надо ли тут впадать в злобу и запальчивость?

Пушкин бывал спокоен в таких случаях:

«…я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя: как литератора – меня раздражают, как человек с предрассудками – я оскорблён, – но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал».

Сыновнее чувство своё, патриотическое отношение к Отечеству, к его истории уточнял он не раз. Все эти уточнения и теперь способны восстановить равновесие в смятенной душе:

«Дикость, подлость и невежество не уважают прошедшего, пресмыкаясь перед одним настоящим».

«…Заметьте, что неуважение к предкам есть первый признак дикости и безнравственности».

«Два чувства равно близки нам – В них обретает сердце пищу – Любовь к родному пепелищу, Любовь к отеческим гробам».

«Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно; не уважать оной есть постыдное малодушие».

Впрочем, патриотизм чувство такое же деликатное и интимное, как всякая чистая сердечная тяга. Спекулировать и щеголять ею нелепо и постыдно. Есть у Пушкина и этот укор демонстративному патриотическому буйству:

«Некоторые люди не заботятся ни о славе, ни о бедствиях Отечества, его историю знают только со времен князя Потёмкина, имеют некоторое понятие о статистике только той губернии, в которой находятся их поместия, со всем тем почитают себя патриотами, потому что любят ботвинью и что дети их бегают в красной рубашке».

А хулителям Руси – прошлым, нынешним и будущим сказал он:

«Нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви».

Марающим своими чернилами честь Отечества Пушкин советовал:

«Дитя не должно кусать груди своей кормилицы».

И не сомневайтесь:

Сильна ли Русь? Война и мор,

И бунт, и внешних бурь напор

Ее, беснуясь, потрясали —

Смотрите ж: все стоит она!

Не пристаёт к России грязь. Особенно, если позорят её ничтожества, влезшие в её историю и культуру по общему недосмотру. Уйдут и они, а она останется. Лай несётся по её просторам. Утихнет ветер и не слышно лая…

…Вот еще какая напасть объявилась. Русскоязычная литература. Ещё Даль смеялся над тем «русским» языком, который лишь теперь вошёл в полную силу. Его без остатка можно перекладывать на любой иностранный и обратно. Качество литературы от того никак не меняется. Это будто о теперешних русскоязычных заметил остроумец Салтыков-Щедрин – сколько посидит – столько напишет. Они уверены – тот язык, на котором они пишут, и есть русский. Наивное счастье.

Пушкин и об этом говорил:

«Разговорный язык простого народа (не читающего иностранных книг и, слава Богу, не выражающего, как мы, своих мыслей на французском языке) достоин… глубочайших исследований. Альфиери (Данте) изучал итальянский язык на флорентийском базаре; не худо нам иногда прислушиваться к московским просвирням. Они говорят удивительно “чистым и правильным языком”».

«Изучение старинных песен, сказок и т.п., – продолжил Пушкин в другом месте, – необходимо для совершенного знания свойств русского языка. Критики наши напрасно ими презирают…».

«Вслушайтесь в простонародное наречие, молодые писатели – вы в нём можете научиться многому, чего не найдёте в наших журналах».

«Читайте простонародные сказки, молодые писатели, – повторял он снова, – чтоб видеть свойства русского языка».