История моей жизни, или Полено для преисподней

И вот однажды я узнаю от своего соседа по комнате – математика, что Валентин, так звали кудрявого, у меня за спиной насмехается над моими стихами. А как раз в эту пору ко мне в Обнинск заехал мой двоюродный брат, студент ЛВИМУ Толик Савельев.

И созрел у меня план…

Посвятив Толика в свой замысел, я постучался в комнату кудрявого, поднял его с постели, а было уже около двенадцати ночи. И сказал, что ко мне приехал брат – молодой ленинградский актёр и у него, у Валентина, имеется редчайшая возможность попасть на профессиональную сцену.

Артист народного театра быстро оделся, и мы прошли ко мне в комнату, в которой, кроме Толика, находился лишь математик. Тут мы объяснили ещё не вполне очухавшемуся от сна артисту, что Ленинградскому театру Драмы и Комедии, в котором Анатолий будто бы работает, срочно требуется молодой актёр на амплуа первого любовника. И я предложил Валентину что-нибудь исполнить. Мол, брат послушает, оценит.

Валентин загорелся. Стал перебирать в уме, что бы ему такое нам прочесть. Мы сказали – читай всё. Чем больше, тем лучше. Но только он принялся за чтение, как мы его тут же оборвали. Не то! Дескать, меньше будничности, и представь, что ты перед переполненным залом.

Валентин прибавил пафоса.

Но мы опять недовольны. Требуем: мол, встань на стол, тогда у тебя да и у нас появится ощущение сцены. Делать нечего, актёр наш кудрявый полез на стол. Читает. Пафоса – горы. А мы опять перебиваем:

– Не то! Не так! Не верим! Читай лучше!

Валентин старается. Глаза блистают, голос разливается, звенит. Мы чуть не валимся от смеха, а всё недовольны:

– Не верим! Не верим! Прибавь ещё! – уже совсем заходясь от хохота, кричим. – Да какой же ты первый любовник. Ты – комик, прирождённый комик!

Кудрявый несколько конфузится от наших слов, но всё же рад бурной реакции и мысленно готов на любое амплуа, лишь бы попасть в профессионалы. Наконец, обессилевшие от хохота, мы отправляем его спать, пообещав, что его кандидатура будет обязательно рассмотрена, а возможно, и утверждена. В последнем случае вызов будет выслан прямо на общежитие.

А математик, который по своему математическому складу ума, вероятно, догадался о причине только что разыгранного спектакля, только лежал на своей кровати и тихо посмеивался. Хохотать до колик в животе здоровье не позволяло.

Отработал потом

После памятного предложения уволиться по собственному желанию прошло ещё года полтора полного научного безделья и неусыпных литературных трудов. И вызвал меня начальник лаборатории Юрий Кириллович Гуськов и, улыбаясь, обратился ко мне с небольшой, но весьма значительной речью примерно такого содержания:

– Я не какой-нибудь Бенкендорф, но бесконечно продолжаться это не может. Давай договоримся. Я даю тебе ещё один год, по прошествии которого ты нас покинешь.

Ещё целый год безделья и получаемой зарплаты старшего лаборанта? Я воспринял предложение Гуськова, как щедрый подарок. Да и кого в молодые лета когда-либо заботило, что будет через год?

Мы ударили по рукам.

А по истечении договорённого срока я наконец-то подал столь вожделенное для моих начальников заявление об уходе и, покинув Обнинск, перебрался в ближайшее Подмосковье, на Авиационную – в квартиру, заблаговременно приготовленную для меня Проведением, о существовании Которого я в эту пору ещё не думал и не подозревал.

Насколько своевременным был мой отъезд из Обнинска можно судить хотя бы потому, что как раз в эту пору благодаря целому ряду «благожелательных» доносов мной заинтересовалась служба институтского народного контроля. Но я был уже далеко.

Отныне мне предстояло жить только на случайный заработок и то немногое, что я успел скопить, откладывая часть зарплаты про чёрный день. И было очень важно, что меня к этому времени успели довольно широко распечатать, и это могло служить определённым прикрытием для «безработного», каковым я отныне значился по всем советским понятиям.

А вот пять с половиной лет, которые я проволынил в ФЭИ, мне потом пришлось всё-таки отработать, но уже в качестве футбольного тренера-общественника, когда в течение именно такого срока я трудился вполне безвозмездно.

Даровал-таки мне Господь искупительную возможность.

В Гомеле

Гомель я никогда не переставал навещать. Там проживали мои родители. Там ещё можно было встретить бывших одноклассников и товарищей школьной поры.

Юра

Был я дружен и с моим соседом по лестничной клетке – Юрой Сороковым. Одних со мной лет он учился в параллельном классе. С ним мы играли в шахматы, ходили в кино, чаще всего на приключенческие фильмы и комедии. Это были наши общие увлечения.

Иногда случалось, что какой-то особенно интересный фильм, который Юре не удавалось посмотреть, я ему пересказывал, стараясь не упустить и малейших деталей. Возможность заново пережить и посмаковать понравившуюся картину и меня самого заводила, и вызывала интерес у приятеля.

Полагаю, что потребность поделиться своим эстетическим восторгом – одно из непременных свойств каждого человека. Что касается меня, то всякую полюбившуюся книгу или кинофильм, художественную выставку или спектакль я переношу едва ли не мучительно, как некое нравственное потрясение, и спешу скорее-скорее поделиться своими ощущениями хоть с кем-нибудь.

Помню, как будучи второкурсником Физтеха, увидел на последнем сеансе в «Колизее», одном из самых невзрачных московских кинотеатров, фильм «Расёмон» тогда ещё неведомого мне Акиры Куросавы. И был так ошеломлён, что, вернувшись в общежитие в час ночи, включил в комнате свет и поднял с постели проживавших со мной третьекурсников: мол, только что видел гениальный, потрясающий фильм; сегодня же поезжайте в «Колизей» и непременно посмотрите!

После окончания школы Юра Сороковой поступил в Гомельский БИИЖТ, а я оказался в Москве. Первое время при всяком моём приезде мы ещё продолжали общаться, но постепенно отдалились друг от друга, поскольку и в шахматы, прежде объединявшие нас, теперь практически не играли, и ходить вместе в кино, понятное дело, тоже не имели возможности. А главное – расстояния. Уже и бывая в Гомеле, я подчас не удосуживался позвонить в соседнюю квартиру и хотя бы справиться о здоровье школьного приятеля.

Ситуация та же, как при встрече в транспорте со знакомым, но не слишком близким человеком. Невольно сторонишься и отводишь глаза из опасения, что придётся натужно общаться и вести унылую общую беседу, ненужную ни тебе, ни ему.

Друзья-поэты

Куда устойчивее оказались мои литературные интересы. И ребят, знакомых по литобъединению, я проведывал ещё очень и очень долго. И Владимира Шварца, талантливого детского поэта-самородка, который, будучи совершенно необразован, всегда умел порадовать, а то и удивить неожиданной метафорой, ярким образом. Был он, что называется, работягой. Тем не менее его поэзия сумела привлечь внимание одного из заметных столичных детских писателей Владимира Приходько, и у Шварца вышло несколько детских стихотворных сборников.

Ко мне Володя относился очень здорово, хотя и был много старше. А в пору моего появления на литературном небосклоне Гомеля говаривал, что даже Есенин, в первой юности, не начинал с таких сильных и своеобразных стихов.

По своей квартире Володя и зимой, и летом расхаживал в чёрных семейных трусах. Делился впечатлениями от прочитанных книг, слушал мои новые стихотворения, читал своё. Ну, а когда он умер, его жена Мирра отнесла рукописи своего мало-печатавшегося мужа на помойку…

Георгий Сомов и Валерий Окунь были немного младше, чем Володя, но тоже из работяг и некоторое время вкалывали на вагоноремонтном заводе. Случалось им совершать набеги на Минск и на Москву с целью напечататься.

Однажды они даже предприняли попытку поступить в Литературный институт. Познакомились с Львом Ошаниным, и несколько недель прожили у него на даче. Прошли творческий конкурс, а на экзаменах срезались, поскольку едва ли к ним готовились. Да и редакторы столичных журналов оказались непроницаемо глухи к их отнюдь не бездарным стихам.

«Ай, да Женяга, ай, да разлучник!»

Как-то в летнюю пору мы с Жорой случайно забрели к Окуню домой. На его беду или на счастье – сказать трудно. И застали Валеру за сборами. И сорочка белая гладится, и галстук – тоже. И на костюмных брюках стрелочки уже наведены. Друг наш сердечный обрадовался нам и говорит: мол, вовремя пришли: мол, жениться надумал, иду с невестой в ресторан и вас приглашаю.

Мы отказываться не стали.

Получил Валера от матери червонец на весь наш праздничный ужин, и мы пошли. Сначала, разумеется, зашли за невестою, которой оказалась Фаня, сестра Володиной жены Мирры. От них до ресторана «Заря», что на «Советской», не более трёхсот метров.

Сели за свободный столик, вполне круглый и белой скатертью покрытый: Валера с невестою, подле него – Жора, а рядом с невестой – я. Заказал Валера выпивку, салатики и кофе с эклерами. Сидим, пьём, закусываем, зубоскалим. А у меня за спиной оркестр, как положено, трудится. Не симфонический, конечно. Полегче. Пару скрипок, контрабас, виолончель и ударник над медью в грохоте нависает. Публика же, естественно, танцует.

И стал я приглашать Балерину невесту. И на один танец, и на другой. Она полненькая, пухленькая. Чувствуется, духами облита с ног до головы, а всё равно запах пота пробивается – уж эдак лихо мы отплясываем. Перешли на медленные танцы. Уже и ноги почти не переставляем, а только стоим, прижавшись – нельзя теснее, и чуть колышемся.

Валера с Жорой больше на водку, на водку налегают. Иногда и мы к ним для передышки за столик присаживаемся. И я, чтобы в эти короткие паузы наш танцевальный контакт не прерывался, ладонь свою эдак на колено Балериной невесте кладу и сижу как ни в чём не бывало. Окуню, что делается под столом, не видно, а Жоре видно, и ему смешно. Вышли мы из ресторана, невесту домой проводили, а сами ещё прошлись до парка и к реке.

Ну, а Фаня, придя домой, категорически заявила, что больше не хочет идти замуж за Окуня, а хочет за Глушакова. Это Окунь нам потом сам рассказал и добавил с укоризненным смехом:

– Ай, да Женяга, ай, да разлучник!

На следующую свою помолвку с другой девушкой приглашать нас Валера остерёгся и благополучно женился.

«Одних уж нет, другие…»

Через несколько лет Жора Сомов поехал в Ленинград и поступил в Академию художеств на искусствоведческий факультет, а затем и окончил его. В литературе же переключился с поэзии на прозу. Издал два романа: один о Пушкине, другой о Сталине.

Валера подался в руководители народного театра, помышлял поставить мою драму об Александре Сергеевиче и даже придумал к ней лирическую заставку: Поэт, вальсирующий со своей Музой. Но дальше этого отвлечённо-прекрасного и эфемерно-возвышенного образа его проникновение в пьесу не совершилось.