История моей жизни, или Полено для преисподней

«Крутая Малая земля» ещё только готовилась к печати, а Владимир Иванович уже новую идею мне подкинул – написать поэму о Гражданской войне, лихую да весёлую, с конницей и тачанками. Первый набросок этой поэмы только и успел я ему показать, причём уже в больнице, что на Комсомольском проспекте, неподалёку от Сокольников находится. Даже журнал с Малоземельской поэмой он не увидел. Не дождался…

А в больницу его положили по поводу предстоящей операции. Необходимо было вырезать тромбы и зашунтировать артерии на обеих ногах. Иначе грозила гангрена и ампутация.

Увы, не было меня при его последних днях и часах. На Новый 1977-й год меня ожидали в Омске сестра с семьёй и гостившая у них мама. А всё-таки я должен был остаться, ибо чувствовал, что Володя умрёт. Не остался. Уехал.

А когда, вернувшись, позвонил, уже знал заранее, что услышу. И вот голосом, в котором ещё не успели просохнуть слёзы недавних похорон, Лейла сообщила, что Володи не стало. Я тут же приехал на Лермонтовскую, постарался утешить её, подарил журнал с «Крутой Малой землёй», одной из лучших моих поэм, на которую меня вдохновил незабвенный друг.

Узнал и подробности его смерти. Оказывается, уже после операции, находясь в реанимационном отделении, Владимир Иванович проснулся и попросил воды. Никого поблизости не оказалось. Он стал приподниматься, швы лопнули, и наступил парез – непроходимость тонкого кишечника…

И передала мне Лейла письмо, которое днями пришло на их адрес из редакции Всесоюзного радио. Там давалось согласие Владимиру Ивановичу на предложенную им передачу – стихи советских поэтов в исполнении школьников. А также содержалась просьба – уточнить сценарий. И первым среди рекомендованных Владимиром Ивановичем имён значилось моё. Вот он – свет звезды, не прекращающий струиться и тогда, когда самого источника уже нет…

Дорогой Володя! Больше никто и никогда так не верил в меня и так не заботился о том, чтобы вывести меня на широкую дорогу. Сам выйти на неё я оказался неспособен. А ты бы смог, ты бы сумел. Но тебя не стало. Значит, не судьба. А поэма о Гражданской войне «Млечный путь» тоже была опубликована и даже отдельной книжкой. И, конечно же, была посвящена «светлой памяти Владимира Ивановича Волкова, писателя и матроса». Тебе, Володя…

Пишу и плачу.

Транзистор

С Людой я познакомился на переходе через площадь возле Белорусского вокзала. Точнее, перед переходом, ибо переходить мы тут же передумали, а направились в метро, а дальше – на электричке в Очаково, к Борису Холоденко. Дома не застали. Пришлось нам, поджидая его, простоять в подъезде не час и не два. Здесь-то у нас и появилась возможность разглядеть друг друга получше.

Медовая неделя

Симпатичная девушка лет восемнадцати-девятнадцати в светлом болоньевом плаще. Не московская, а посему очень простенькая – без претензий. Мы с ней почти и не разговаривали. Не о чем. Этакое уютное, безмятежное молчание. Случай редкий, а посему и памятный.

Борис появился в одиннадцатом часу. Поужинали. И спать. Хозяин великодушно предоставил нам свою кровать, а сам разместился на раскладушке, которую поставил на кухне. А поутру, позавтракав, мы с новой моей знакомой устремились в Обнинск.

Медовая наша неделя продолжалась дня четыре. Перекочёвывали мы из койки в койку, где только удавалось найти свободную комнату. Не иначе как на всех этажах общежития нашего побывали. Ну, а поутру, когда соседи мои отправлялись на работу, перебирались ко мне.

Расставались лишь на время посещения душевой комнаты, что располагалась в соседнем общежитии и совмещалась с прачечной. Женские и мужские дни там чередовались. И когда я уходил мыться, то запирал юную подругу в своей комнате, чтобы никто её не беспокоил.

По общежитию Люда расхаживала в моей рубашке и брюках, которые ей очень шли. Иногда вечером заглядывали в телевизионную комнату и смотрели какой-нибудь фильм. А на улицу выходили только для того, чтобы посетить столовую, размещавшуюся в одноэтажной пристройке к малосемейному общежитию.

Всё прочее время – упивались мёдом незаконной своей любви.

Обыск с пристрастием

Но вот однажды, вернувшись из душевой и открыв дверь, я с ужасом убедился, что Люды в комнате нет. А окно, выходящее на бетонный козырёк, что над входом в общежитие, распахнуто. И сразу мысль – сбежала! И вторая мысль, опережающая первую – не украла ли чего? И уже стремглав лечу на станцию, и застаю свою красотку, прогуливающуюся по перрону в ожидании электрички.

И сразу – мои вопросы и её робкий ответ:

– Нужно домой ехать, родители ждут.

– Но почему, почему не известила, почему тайком?

– Боялась, что не отпустишь.

– А может, украла чего? Пошли разбираться. Вернулись. А тут уже и соседи мои с работы пришли. Я их и попросил проверить, не пропало ли у них чего. Проверили, говорят – не пропало.

А я для верности, попросив их отвернуться, ещё и обыскал любовь свою недавнюю так, как и на таможнях вряд ли когда обыскивали. В самом деле – ни денег, ни вещей. Только сумочка с помадой губною, зеркальцем и тушью для ресниц. Даже защемило где-то – этакая нищета. Да и неудобно перед девушкой за обидные подозрения и поднятый переполох.

Проводил я Люду до станции, дал ей пятёрку на проезд, поцеловал на прощание и даже не спросил, куда ей горемычной ехать, в какую Тмутаракань? Ну, а когда в общежитие вернулся, тут Ваня-сантехник, голубоглазый да светловолосый малый, подселенный ко мне вместо выбывших верзил, «спохватился»: мол, десять рублей у него исчезли из кармана куртки. Отдал я ему десятку и даже поверил, что действительно «исчезли».

Но, когда Ваня, покидая надоевший ему Обнинск, прихватил с собою мой транзистор, который только он один и слушал, до меня, наконец, дошло, насколько это коварный и корыстный человек.

Народный контроль

Никого я тогда не обходил своим вниманием. И даже две женщины из общежитейской обслуги побывали у меня. И сколько, сколько ещё – не пересчитать и не упомнить. А всё бесприютность да неприкаянность, да желания молодые, которым ни предела, ни укорота нет. Если бы знал, если бы понимал тогда, что за «подвиги» эти придётся заплатить всем счастьем жизни своей…

Тунеядец с интеллектуальным уклоном

Разумеется, моё разгильдяйство не могло укрыться от глаз бдительного начальства. Поначалу меня мягко журили за сплошные прогулы, потом начали проявлять строгость и пытались прибрать к рукам. Но таковая опека тяготила и самих начальников, а я был вольной птицей и чувствовал полную безнаказанность.

И более всего укрепляло меня в этом откровенном ничегонеделании то, что и прочие наши «теоретики» лишь отбывали свой трудовой день, как повинность, по сути дела, тоже бездельничая, и никакой науки никуда не двигали. По крайней мере, мне так представлялось.

И к своему непосредственному руководителю, когда-то меня сюда сосватавшему, я тоже заходил не иначе как поболтать о литературе да на всякие там философские темы. Однажды он мне дал на прочтение книгу из своих любимых и, разумеется, не научную – «Доктора Фаустуса».

Роман причудливый. Тонкой безукоризненной стилистики. И это в старости, 73-летним Томасом Манном завершён? Изумления достойно. Куда до «Фаустуса» булгаковскому «Мастеру и Маргарите», который, разумеется, тоже не без его влияния написан. Впрочем, гораздо веселее, но далеко не с тем вкусом и глубиной.

Ещё, попробуй, выгони…

Когда минул трёхлетний испытательный срок дебютной неприкосновенности молодого специалиста, перед начальством лаборатории забрезжила премиленькая возможность, наконец-то, избавиться от злостного прогульщика.

И вот Анатолий Владимирович, так звали моего руководителя, вызвал меня к себе и с озабоченной строгостью наморщенного лба объявил, что я подлежу сокращению по той причине, что за всё это время ничего не сделал. И было предложено написать заявление с просьбой уволить меня по собственному желанию.

Мне было сразу ясно, что вина моего руководителя в данном случае никак не меньше моей. Однако спорить не стал, прошёл в комнату, где помещался мой рабочий стол и, усевшись за него (редчайший случай!), написал заявление на имя директора ФЭИ. И в этом заявлении выразил возмущение: мол, по какому такому праву меня, окончившего один из лучших вузов страны, пригласили сюда на работу люди, которые не имеют плодотворных научных идей, и не способны дать верное направление молодому учёному: мол, это преступление.

Вернувшись в кабинет Анатолия Владимировича, я молча положил перед ним эту бумагу, а он углубился в её прочтение. Морщина озабоченности углубилась ещё больше. Он понял, что избавиться от меня не так уж легко и на этот раз, очевидно, не удастся.

Мои лучшие обнинские друзья

Неглупые люди – эти учёные. Поразмыслив и покумекав, пришли они к единственно верному решению: дали мне другого руководителя – Пашу Щербинина. В перспективе это сулило возможность сказать, уж мы ему и руководителя другого поставили, а всё без толку. Но и тут я мог бы сослаться на общую бездарность и серость научного штата лаборатории.

Впрочем, нет, не мог бы уже потому, что с Пашей мы по-настоящему подружились. Устраивали вечеринки, посещали мастерскую местного живописца, кадрились к девчонкам, ездили по грибы.

Помню, как однажды прихватил он меня в Пущино на соревнование по теннису. Разгар лета. Жара нестерпимая. А мы в гостинице пьём горячий-прегорячий чай вприкуску с конфетами «коровка» и обливаемся потом.

Там же в Пущино познакомились с местными девицами, с одной из которых Венерой я тут же любовь что ни на есть плотоядную закрутил. А потом переписывался и даже как-то приехал к ней уже зимой на три-четыре дня – клубничного варения поесть да на лыжах покататься.

Дружба наша с Пашей продолжалась и много позже, когда я уже проживал в Москве. Однажды совместный пикник под Обнинском на Протве устроили – с ночёвкой, с женщинами и купанием на заре в совершенно ледяной воде. Встречались и в столице. Но потом за дальностью расстояний поутихла дружба наша и постепенно сошла на нет.

Однако же было и такое, что в мою Обнинскую бытность мы с ним наукой занимались, то есть Паша поручил мне решение математической задачи, которая была связана с некой физической проблемой и которую я решил столь причудливо, что и сам не понял, как. Паша тоже не сумел разобраться в моих выкладках. Отослали в научный журнал. Ни ответа, ни привета. Полагаю, что и там ничего не поняли.

Может быть, и в самом деле я совершил открытие?

Был у меня в Обнинске ещё один близкий друг – тренер по лёгкой атлетике Володя Кракановский. Малый высокий, красивый и с юмором. Все разговоры наши с ним были о спорте и женщинах. Поначалу он проживал в том же общежитии, что и я. Потом женился и получил однокомнатную квартиру в новой строящейся части города.

Ночной просмотр, или Настольная интермедия

Впрочем, далеко не все друзья оказываются таковыми при более внимательном рассмотрении. Потому что разговоры разговорами, а что у человека внутри, сразу не разглядишь. Нередко случалось мне поболтать с одним кудрявым и вроде неглупым парнишкой. Он и стихи пописывал, и в местном народном театре играл. Малый небезынтересный. Но было в нём и нечто приторное, отдающее лицемерием.