Аугенблик

Когда мы уходили от Леночки, я случайно бросил взгляд на стеклянный шкаф с реактивами. За прозрачной дверцей на уровне глаз стоял маленький смешной пластмассовый котенок. Я сразу узнал его. Это был Лешкин брелок от ключа зажигания.

«Действительно, у них все хорошо» – подумал я и понял, что для меня это оказалось очень важным.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Ко всему прочему оказалось, что Коля Окрошкин потихонечку (а может быть и не очень) прикладывается к бутылке. Этим ли объяснялась богатырская сила его сна, или же простая деревенская жизнь дала ему такое душевное спокойствие – не мне судить. Однако Коля Окрошкин оказался банальным алкоголиком. Совершенно неизобретательный Коля был гарантированно обречен на то, что рано или поздно, его «спалят» со всеми вытекающими последствиями. Та бесшабашность, та безалаберность, с которой он относился ко всему, ко всей своей жизни и не предполагала иного исхода.

Я ничего ему не говорил. Коля не мешал мне… нам с Тонечкой Воробьевой. Зачем же мне нужно было что-то менять?

Новички в охрану пока больше не приходили. Я не задавался целью понять причину. Может быть, Исаев передумал утверждать новые штатные единицы, а его начальные действия были вызваны душевным порывом? А может быть, новых людей не так просто было сразу найти?

Зато на втором этаже появился еще один новый сотрудник. Вернее сотрудница. И это вовсе не была замена Лилиане Владимировне.

В каждой организации должен быть бухгалтер. Был он и у нас. Только пришлый. Этот пришлый бухгалтер был многогранным и многосторонним. То есть, ездил от предприятия к предприятию и везде был бухгалтером. Его я видел пару-раз и про него не знал ничего – не интересовался, кроме пола. Бухгалтером была дородная дама с большой грудью и красивым низким голосом, с пышной прической и большими бусами из неосветленного янтаря.

Теперь у нас имелся свой бухгалтер, который никуда не уезжал. Нового бухгалтера звали Ольга. Я не могу вспомнить ни ее отчества, ни ее фамилии – Ольга и все тут, и это объяснимо.

Ольга сразу понравилась всем. Легкий в общении, вообще, очень компанейский человек, она как-то сразу стала для всех «своей». Она была в меру добра и в меру умна; в меру строга и в меру деловита. Но то, что она – специалист высокого класса, стало ясно с первых дней.

Ольга дружила со всеми, но со мной у нее сразу образовались какие-то особые общие интересы, в основном по работе. Наверное, ей неправильно меня охарактеризовали, (не знаю, кто и не знаю зачем), но она сразу, при первой нашей встрече, очень неназойливо дала понять, что она может быть хорошим другом – не более того, и именно на этом акцентировала мое внимание. Я, как можно более естественно, показал, что совершенно не понимаю – о чем это она. Мы улыбнулись друг другу. Мы поняли друг друга. Да я и не собирался в наших отношениях продвигаться дальше этой дружбы – Ольга была существенно старше меня.

Я захаживал к ней иногда, в основном, чтобы воспользоваться ее компьютером, ее принтером. Эти технические ресурсы мне нужны были часто, а после инцидента с Тонечкиным компьютером, Исаев строго-настрого запретил использовать оргтехнику не по назначению. Это конечно касалось и компьютера Ольги и, может быть, касалось в первую очередь. Но Ольга была, как я ее понимал, правильным человеком и быстро поняла, что кто угодно, но только не я могу что-то испортить. Я пользовался ее компьютером тайно от Исаева, так что это был наша с Ольгой первый и, наверное, единственный общий секрет.

С Ольгой было легко и свободно. Она понимала все и никогда не вмешивалась в дела других. Она никогда не давала советов, если ее об этом не просили, и никогда не высказывала своего личного мнения, если оно очень сильно отличалось от мнения других.

Мы с Тонечкой Воробьевой говорили об Ольге, пытаясь совместными усилиями понять, что это за человек, и то, только в самом начале после ее прихода. Потом просто приняли ее.

– Повезло какому-то ее мужу! – сказал я опрометчиво.

– Да уж, – как-то задумчиво ответила моя подруга… и заметно погрустнела.

Мне уже тогда показалось, что на наши с Тонечкой отношения легла еле заметная, совсем прозрачная тень. Я обратил на это внимание, но, понимая, что все, что с нами происходит похоже на течение очень большой и мощной реки, местами широкой, медленно текущей, местами бурлящей своими порогами и водопадами. Изменить жизнь реки нельзя, можно просто плыть по течению и следить за берегами, порогами чтобы не ударяться слишком больно.

Ольга учила меня некоторым офисным программам, поднимая меня над уровнем простого пользователя. Мне было интересно. Но и она извлекала из этого пользу. Поняв, в общем-то, несложный интерфейс, я «копал» глубже, лез в настройки и не раз выручал ее при довольно нередких сбоях.

На одном из корпоративов Ольга неожиданно показала еще одну сторону своего многообразия. Она изумительно пела, была настолько весела, что ее энергии хватало на всех. Она заводила всех, она всех объединяла. Выступая в роли тамады, она превратила простой и, в общем-то, организованный без повода «сабантуйчик» в настоящий праздник. Впоследствии сам Исаев, и, как мне кажется, именно из-за такого ее качества тоже оставался с нами, правда совсем ненадолго.

Тонечка с удивлением говорила, что Ольга иногда помогала ей и с ее обязанностями.

Меня иногда посещало очень приятное чувство, что наш коллектив, по сути своей, действительно был очень похож на большую семью, в которой мы все, были, хоть и очень разными, но родственниками.

Я сидел у нее в кабинете и пил чай с малиновым вареньем (Ольга ко всему прочему еще и изумительно готовила, и оценить это могли все мы – она часто угощала коллег своими домашними вкусными безделушками). Как-то, с моей точки зрения совершенно случайно, разговор коснулся нас с Тонечкой.

– Эх, ребятишки, – странна высказалась Ольга, имея в виду меня и Тонечку Воробьеву, – какие вы молодые, какие беззаботные… Завидую вам!

В ее взгляде промелькнула – очень коротко, почти незаметно – странная, совсем не вяжущаяся с ее, жизнерадостностью грустинка. И вот тогда я отчетливо понял, что в жизни этой женщины произошла какая-то серьезная трагедия. Но Ольга была очень сильным человеком. Она никогда больше не показывала этой стороны своей натуры. Мы тогда поняли друг друга.

Находясь в одиночестве в своей мониторке, я вспоминал эту черточку женщины, которую я очень уважал, и задумывался и о своей жизни. И тогда мне делалось грустно.

Я звонил Тонечке Воробьевой, мы долго говорили, просто так, по пустякам. Грусть проходила, веселость и беззаботность, возвращались.

«Странная все-таки эта штука – жизнь!» – думал я вечерами под рулады Колиного храпа за стеной.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Тонечка Воробьева посещала меня в мониторке конечно же не каждую мою смену. И далеко не каждую смену я посещал ее на втором этаже. Были дни моего одиночества. В эти дни меня начинали посещать неприятные мысли, которые я пытался отгонять. Мысли, с назойливым постоянством утренней мухи, лезли вновь, требуя осмысления.

Наши отношения начали терять остроту. Стало исчезать, так свойственное нам озорство, хулиганство даже. Мы привыкли друг к другу, мы друг друга познали.

Первый раз такая мысль уже возникала ранее. Она была слаба, и сразу ретировалась, хотя понимание, того, что она обозначала, было математически неизбежно и в сознании уже прописалось. Но, я держал это понимание очень глубоко в душе, и не выпуская наружу.

Понимала ли это моя милая еврейская подруга? Конечно, понимала. Ведь Тонечка очень умная девушка, не могла не понимать. Скорее всего, по женской натуре своей, она вообще не пускала эту мысль в свое сознание, почти переполненное счастьем, которое так щедро дарит молодость! Дарит, совершенно не думая о последствиях.

Конечно, рано или поздно, должно было получиться так, что перед нами встанет выбор: либо переходить на некий новый уровень, более тесный, более конкретный. Либо… страшно было подумать, прекращать наши интимные отношения вовсе. А могли ли мы перейти на более конкретные отношения? Могло ли такое быть? Нет, конечно. И мы оба знали это. Между нами была пропасть, обусловленная национальными особенностями. Конечно, мы старались продлевать свой уровень, как могли. Но ведь уже и раньше, в казавшемся нам океане разнообразия возможностей, новизны, уже существовали острова суши, которые, разрастаясь, неизбежно превращались в континенты. Мало того, мы и так уже стали относиться друг к другу с какой-то серьезностью, как-то более взросло. Мы почувствовали определенные права друг на друга и, хотя и неосознанно, иногда заявляли о них. И это, пока еще не очень заметно, но уже отравляло то самое бесшабашное состояние, которое было таким естественным для нашей молодости, для наших натур, которое превращало нас в единый организм, в одно целое.

Я начал хорошо чувствовать приближение этих проблем, и я так же хорошо понимал то, что они довольно трудно разрешимы. Ситуация мне представлялась тупиковой. Прекратить наш… интим и сделаться простыми сотрудниками одной организации? Я не представлял себе, как такое возможно – мы зашли слишком далеко. Продолжать эти отношения? Может быть, сделать наши свидания редкими? Нет, вряд ли бы такое удалось. В общем, в моей душе поселилась тревога. И эта тревога не могла быть незаметной для Тонечки Воробьевой и не могла пониматься ею по-другому. Я давно стал замечать, что некоторые темы, которые, несмотря на свою безобразность, были так естественны, для нас, так по молодости желанны, начали исчезать из нашего общения. Некоторые фразы исчезли из наших бесед. Я уже не мог запросто предложить своей подруге: – «Тонечка, радость моя, вон на полу валяется ручка. Нагнись пониже, подними ее. И не забудь при этом по шире расставить свои ножки – я трахну тебя под попку в этот момент!» Да и самой Тонечке такая вульгарность вряд ли могла бы теперь нравиться. Мы нашей этой нарочитой вульгарностью, что называется, наигрались вдоволь.

Мне в голову пришло странное понимание и странное сравнение: а ведь наши отношения – сплошной половой акт! Именно так. Мало того, что интим занял так много места в них, но и сами отношения так были похожи на него по всем своим временным и эмоциональным параметрам. Было здесь все: и романтическая прелюдия, и игра, и начало самого действа и пик высоты со всем своим безумием и странным поведением… и конец так же был неизбежен. Оставалась маленькая надежда на то, что аналогия достаточно верна, и предполагалось чувство облегчения и удовлетворения. Правда, не мог я понять тогда, в чем это может выразиться.

Неприятное понимание сформировалось, но время для вопроса «что теперь делать?» еще не наступило.

В один из таких скучных вечеров я смотрел в окно на крапчатые от дождя лужи. Образ моей милой еврейской избранницы уже приобретал грустный взгляд. Но запас новизны наших отношений представлялся мне еще довольно приличным, и этим я, пока еще легко, успокаивал себя и гасил грустные мысли.

И так, виртуальное общение по радиостанции в эфире поднадоело, я сидел у окна и смотрел на дождь, и, под его постоянный белый шум, немного тосковал вообще и по Тонечке Воробьевой в частности. Второго было больше, и, зная латинское выражение: Similia similibus curantur – подобное излечивается подобным), в такие часы я вспоминал какое-нибудь наше особо безобразное тесное взаимодействие.

И вот, в одно из таких моих мыслеблудий, я очень точно определил, что нас обоих привлекает именно необычность условий наших соитий и именно необычность самих соитий. Мало того, чем эта необычность проявлялась больше, тем ценнее было мое воспоминание. Необычность в основном генерировал я, а Тонечка Воробьева с удовольствием принимала результат моей генерации. Мало того, тяга к увеличению дозы необычности по известному закону росла, а сдерживающие необычность силы падали. Дальше – больше. А где граница этой необычности? На что готова пойти моя сексуальная партнерша? Чего-то конкретно извращенного я Тонечке не предлагал никогда, да и сам не очень к этому стремился. Но одна мысль внезапно заставила трепыхаться мое любвеобильное сердце и не только его… Я вспомнил свою встречу с ее сестрой-близняшкой Аней. Подхлестнутый большой дозой необычного, разум сразу заработал вовсю. Подключилось и начало развиваться воображение. Предвкушение в принципе возможного не просто грело душу, обжигало!

Во мне поселилось жгучее желание. И называлось оно так: я хочу трахнуть Анечку Воробьеву…

И опять, дальше – больше: я хочу трахать их обоих и, причем сразу!

Тут я понял, что мое воображение разрослось до непозволительного и вряд ли возможного реального события, и его следует обуздать. По моей прошлой встрече с Анечкой я понял: Анечка – тихоня, игрупповуха совершенно исключена. Да и все остальное наверняка исключено. Это понимал разум. Однако желание уже родилось, жило и развивалось, совершенно не обращая на этот разум никакого внимания. И именно невозможность, то есть, некий запрет этого действа и питал это мое желание, придавал ему силу.

Память подбросила короткие моменты нашей тогдашней встречи и подбросила избирательно, и логика заработала только в одну сторону.

Тогда Анечка даже обязательной пощечиной меня не удостоила, даже не оттолкнула меня. Мало того, в воспоминаниях моих я увидел, что, в какие-то моменты, у нее возникло желание быть благосклонной к моим действиям. Потом, когда Тонечка спрашивала, как глянулась мне ее сестра, я поймал в ее взгляде какое-то лукавство. Конечно, это могла быть всего лишь радость от удавшегося розыгрыша самого меня, но могло быть и что-то другое…

«А вот интересно, – продолжало развиваться мое желание, – насколько подробно Анечка рассказала сестре о нашей встрече?»

Вот тебе и здрасьте! Скучал, скучал… а тут! Почему-то вспомнилось окончание дурацкого детского «садистского» стишка, правда, немного переделанного взрослым сознанием: «…Только из бочки он высунул нос, добрый Амурчик спичку поднес».

«Надо будет обязательно поспрашивать Тонечку, только очень аккуратно, что рассказала ей сестра. Что-то мне говорило о том, что сестры-близняшки могут быть друг с другом очень откровенны. А если Тонечка знает о моей тогдашней вольности в отношении ее сестры и при этом не выказывает не только ревности, а вообще никакого негатива? Что же это получается? У нее к этому имеется… интерес?»

«Нет. Не всегда все так просто!» – во всю глотку кричал мой разум.

«Да чего же тут сложного, ведь так и есть! Трахни их обеих по очереди!» – тихо шептало желание. И шепот этот был куда громче!

Я не спал полночи. Душу заразил вирус и развивался он на благодатной почве весьма прогрессивно.