Аугенблик

– Ну, так давай же Динь-Динь! – вспомнил я итальянский фильм Синьор Робинзон.

Чтобы создать интим (а по правде рабочую обстановку), я выудил из своего универсального шкафа старую всю оплывшую парафиновую свечу.

Признаться честно, я сильно соскучился по своей подруге. Прошло всего лишь несколько дней, а у меня создалось такое ощущение, будто бы мы не виделись, по крайней мере, месяц! Я с удовольствием «работал» только на Тонечку, даря ей ласки и такую нежность, с такой энергией, которую в себе не подозревал! Моя партнерша кончила три раза. Горячим дыханием шелестела мне в ухо непонятная смесь из идиша, иврита и русского. Проскакивало Тонечкино знаменитое резкое и ритмичное «БляТь!». Каждый раз, очнувшись, Тонечка таращила испуганные глазенки, которые быстро туманились, и вновь и вновь резалось ее: «БляТь!»

Возмущенное движением жизни, качалось пламя свечи, заставляя дышать тени на стенах. Свеча возмущенно потрескивала, наполняя парафиновым запахом пространство мониторной. Этот запах смешивался с ароматом волос моей партнерши, рождая удивительное и непостижимое по сложности сочетание.

Когда я более сдерживаться не смог, от моей нежности не осталось и следа. Я сделался груб и развратен. Тонечка громко ахнула на вдохе и задержала дыхание. Я не знаю, сколько это продолжалось, наверное, не очень долго, хотя мне показалось, что прошла вечность.

Не удержавшись на диване, я увлек Тонечку на пол. Запутавшись в мятой простыне, запутавшись друг в друге, мы продолжили на полу. Оба мокрые от пота, мы дышали друг другом, мы пили энергетику друг друга, мы были одним целым!..

– Ты же меня задушишь, Женька! – услышал я через пелену страсти хриплый голос Тонечки, с интонациями испуга.

Наверное, и до этого она мне что-то говорила, но в миг тот я ничего не слышал и не понимал, потому что не мог ни слышать, ни понимать.

* * *

Мы очень долго лежали, обнявшись, и молчали. Не было сил говорить. Не было желания.

Первой нарушила молчание Тонечка:

– Блядь, я до офиса не дойду!

«Хочешь, я отнесу тебя на руках, любовь моя!»– подумал я.

– А если ты останешься, нас Исаев точно уволит, – перевел я в слова свою мысль.

Тонечка не ответила.

– У тебя там, в твоем волшебном баре вино есть? – спросил я и, не дожидаясь ответа, посоветовал. – Обязательно бокал выпей. Это придаст тебе силы.

– Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви! – на распев произнесла Тонечка Воробьева.

– Заклинаю вас, дщери Иерусалимские, сернами или полевыми ланями: не будите и не тревожьте возлюбленной, доколе ей удобно, – продолжил я.[1 - Цитата взята из Ветхого завета (Песнь Песней Соломона)]

И никто из нас не удивился тому, какой необычной была наша речь.

Мы пролежали на полу еще какое-то время.

«А ведь она еще ничего не знает, – подумал я, вспоминая всепоглощающий таз нашей новой кадровички, – и я не буду ей говорить, пусть еще хоть какое-то время побудет в счастливом неведении.

Я шел домой и шел медленно. Что-то устал в эту смену. Когда я проходил мимо гостеприимных кустов, меня потянуло к памятной осинке. Потянуло сильно.

Я смотрел на дерево, на траву, еще хранившую следы торжества нашей с Тонечкой молодости. Беззаботность и спокойствие было разлито в моей душе. Просто стоял и смотрел на траву. Тинькали птицы, пахло листвой, жужжали насекомые. Все, как тогда.

Дуновением ветра качнуло траву. У самого основания дерева нашей любви что-то блеснуло, и это вывело меня из приятного оцепенения. Я нагнулся. В траве лежал Тонечкин золотой кулончик на тонкой цепочке. Я поднял его, рассмотрел. Цепочка порвана.

«А она мне ничего не говорила, – подумал я. – Да я и сам хорош, ничего не заметил тогда.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Наш начальник проходил какие-то курсы, и Лешка каждый день возил его в Москву. Привозил, чуть ли не к концу рабочего дня. Наше предприятие с нуля поднималось очень медленно. Реконструкция старинных советских цехов предполагалась на несколько лет, поэтому основной работы было мало. Иными словами – мы бездельничали и бездельничали основательно. А ежедневные курсы Исаева позволяли нам вообще расслабиться и расслабиться в частности. Частности у всех были разные. В цеху рабочие, в обеденный перерыв, сходив в столовку, звонко, с цеховым эхом забивали «козла» самодельными алюминиевыми костяшками или же играли в шашки самодельными же алюминиевыми кругляшками. Наверху гоняли чаи и смотрели мультики, используя видеоплеер, который Исаев сам же и принес. Правда, поначалу он был неисправным, и мне пришлось изрядно потрудиться, чтобы вернуть его к жизни.

Как-то мне в голову пришла мысль, принести кассету с хорошей порнушкой (для девочек). Но эту мысль я оставил «на потом». Нам с Тонечкой этого вовсе не требовалось, а представить, что Леночка – лаборантка с удовольствием будет это смотреть, да и еще в возможном присутствии мужчин, я не мог никак. Но сама мысль не умерла совсем, а осталась на полочке моей памяти потенциально мощным инструментом воздействия одного пола на другой (а то и наоборот).

Тонечка Воробьева сидела за моим столом с мониторами и всматривалась в экраны, осторожно нажимала кнопки пульта. Любопытная по природе, Тонечка давно просила меня научить ее пользоваться нашей аппаратурой, и я показал ей некоторые несложные манипуляции. Моя подруга была увлечена и делала вид, что не замечает, как я поглаживаю ей локоток. Вообще-то мы пили чай и ели неправильное (как и в прошлый раз) варенье, привезенное Тонечкой из еврейской страны.

Некоторое время назад, когда Тонечка достала из сумки баночку этого своего необычайно вкусного еврейского варенья, я изящно положил перед ней на стол, раскрытую красивую подарочную коробочку с ее кулончиком (конечно, с отремонтированной в ювелирной мастерской, цепочкой). Коробочку я раскрыл специально, чтобы не давать повода моей подруге посчитать, что в коробочке обручальное кольцо. Тонечка удивилась так, как будто увидела настоящее чудо. Несколько секунд очень серьезно смотрела на кулон, осторожно взяла… резко отвернулась.

– Тонечка, – удивился я сам, – что ты?..

Она повернулась и посмотрела мне в глаза. В ее взгляде было какое-то совсем незнакомое мне чувство и… слезы.

– Женечка, спасибо, милый! – дрожал ее голосок. – Ты не представляешь, что этот кулон для меня значит! Я же думала, что потеряла его навсегда! Родственники в Израиле спрашивали… а что я им могла сказать? Сказала, что забыла… Он по наследству, он мне… а не Анне. Не сестре моей. Мы даже поссорились, не разговаривали очень долго, ты…

И она обняла меня, прижалась ко мне. И это было так трогательно, так невинно! Так дети прижимаются к родителям, когда те прощают их за нехороший поступок.

А еще раньше, Тонечка жаловалась на мадемуазель Лили, при своей первой встрече с ней.

– Ты представляешь, – морщила она свой еврейский носик, – эта Чучундра вообще не видит людей! Мы с Ленкой к ней и так и этак… Сосулька ледяная, сталактит в юбке!

– Скорее – сталагмит, – поправил я.

– …Почему? – сощурилась Тонечка.

– Ну, сосулька – это действительно, типа, сталактит. Она с крыши свисает, – изучал я Тонечкино лицо, – а вот, когда с нее капает, когда сосулька «плачет», внизу под ней вверх растет сталагмит.

– Понятно, – обрадовалась моя способная ученица, – если на сталагмит надеть юбку, получится Лилиана Владимировна, – мило, по-женски заключила она.

– Точно! – согласился я.

– А давай ее сталагмитом звать! – озорно предложила Тонечка.

Я «пожевал» на языке словосочетание «сталагмит Лили».

– Нет, – определил я вкус словосочетания, – не получается.

– Почему? – наигранно надула губки Тонечка.

– Трудно произносится, – объяснил я, – так же трудно, как и Лилиана Владимировна. Я ее определяю как мадемуазель Лили.

– Мадемуазель Лили… мадемуазель Лили… – попробовала Тонечка. – Мадемуазель – это тоже слишком длинно! Тогда уж – мадам Лили.

– Мадам не получится чисто логически и биологически, – притянул я к себе Тонечку за талию.

– Почему, – уже без интонации вопроса добивалась истины моя милая ученица.

– Она девственница! – объяснил я, по-хозяйски запуская пальцы под резинку Тонечкиных трусиков. – Вот здесь у нее… не так как у тебя!