– Пауль. – Голос у тетушки строгий и жесткий настолько, что булка с повидлом встала поперек горла. Ранний завтрак враз потерял половину вкуса и запаха. Когда тетушка говорит таким тоном – добра не жди. – Ровно неделю назад ты сказал мне, что в твоей тетради по чистописанию будет не более трех клякс или ошибок. И сегодня я намерена проверить, насколько ты это обещание сдержал.
Настроение от таких новостей окончательно скисло. Что же он, виноват, что дурацкая перьевая ручка только и делает, что сажает эти чертовы кляксы? Теперь только надеяться, что тетушка забудет о своем намерении. Хотя, занятие более бессмысленное пойди отыщи: раз уж тетушка собралась проверять его тетради – не отступится. А, значит, быть беде.
– Да, тетушка, – послушно ответил Пауль.
Он попытался сделать вид, будто предстоящая проверка не сильно-то его и заботит. Даже получилось – быть может, оттого, что грядущая головомойка занимает в голове места куда меньше, чем сегодняшний «поход в кино».
Вообще-то, Рыжий с приятелями никуда его не звали. Но стоит вспомнить, как у штурмовиков горят глаза, когда они говорят о наступлении новых времен… Пауль с трудом представляет, как эти самые новые времена должны выглядеть. Но совершенно точно обязан собственными глазами увидеть их наступление. Как удачно получилось, что наступать они собираются как раз возле небольшого кинотеатра на Мюллерштрассе.
Наконец, с завтраком покончено. Чинно поблагодарив тетушку, Пауль подхватил ранец с книжками. Интересно, а в обещанной новой эпохе будет место школам и учебникам?
Закрыв дверь, спустился по скрипучей деревянной лестнице. Улица встретила черно-белой чересполосицей. За ночь выпало немало снега, но за минувшее время он основательно подтаял. Кое-где вместо белого покрова красуются грязно-черные лужи. Весь Берлин будто превратился в безликий черно-белый лабиринт, наполненный спешащими людьми. Одинаковые поднятые воротники, надвинутые на самый нос кепки и шляпы, руки прячутся в карманах. А сверху непрерывно сыплет нечто среднее между дождем и снегом. Еще пара недель, и можно будет поиграть в снежки.
Недалеко от школы его окликнули. Фриц, когда холодно, щеголяет в старой форменной шинели, оставшейся еще с тех времен, когда в школу ходил не он, а его папаша. Пара аккуратных заплаток, а за спиной – точно такой же школьный ранец с книжками.
– Ну что, сегодня после математики сбегаем?
Приятели договорились удрать после второго урока.
– А, может, ну ее, эту школу? – Предложил Пауль. Изначальный план подразумевал, что на математике и чистописании они все-таки побывают. Но раз уж головомойка от тетушки неизбежна, нет никакого резона увеличивать количество клякс в тетради. Тем более, количество это и без того удручает.
Морген, как и ожидалось, возражать не стал. Забрались в заброшенные сараи недалеко от школы. Пауль вытащил из нагрудного кармана пару помятых сигарет, угостил приятеля. Какое-то время молча курили, пуская дым навстречу моросящему с серого неба дождю.
– Как думаешь, а мы на фронт поедем? – Неожиданно спросил Фриц.
– На какой еще фронт?
– Ну, мало ли. Батя вот говорит, даже если красных в Германии одолеем, надо будет еще в Россию идти, чтоб там их бить. А не то они сами придут, чтобы всех в лагеря посадить.
– Дурь какая-то.
– Может, и дурь. Только у меня-то отец на фронте был, да и твой тоже. И деда тоже в армию брали, с французами воевать. Выходит, и мы с тобой воевать поедем, когда время придет?
– Не хочу я воевать. Мало того, что лишения терпеть, так потом про тебя еще вранье в кино снимать будут. – Сердито отозвался Пауль.
– А ну как не вранье? – Неожиданно спросил Фриц.
– Ты смотри Рыжему такое не брякни.
Дурацкий разговор получился. Война всегда казалась чем-то далеким и прошлым. Этакая жуткая гадина, наподобие выгоняющего людей с работы кризиса. Только война не сосиски из магазинов крадет, а откусывает пальцы, калечит лица, отрывает ноги… До того, как Морген полез к нему со своими глупостями, Пауль полагал, что война обитает исключительно в фильмах. Перспектива встретиться с ней лицом к лицу не сильно вдохновляет.
– А если все-таки будет война, то я хочу на Западный фронт поехать. – Попытался развить тему Фриц.
– Почему на Западный?
– Ну а куда? К русским что ли? Кому они нужны… Вот лягушатникам задницу надрать – это дело.
– Смотри, как бы они тебе задницу не надрали. – Буркнул в ответ Пауль. Хотя, если уж положа руку на сердце, Фриц кругом прав. Русские далеко, сидят со своими комиссарами посреди вечной мерзлоты и никому, кроме самих себя, жить не мешают. Другое дело – французы. Лягушатников не любят еще сильнее евреев – за то, что обманом победили в войне, а теперь тянут из полумертвой Германии последний пфенниг на репарации. В двадцать третьем, когда дела пошли совсем плохо, французы не получили денег и ввели войска в Рур. Вели они там себя, как свиньи: убивали, грабили, калечили. Одним словом, редкие мерзавцы.
– Как думаешь, неужто полиция и впрямь гитлерюгенду спустит, если они кинотеатр разгромят? – Сменил тему Фриц.
– Может, и спустят. Нацисты теперь в Рейхстаге сидят.
Первое же заседание парламента нацисты сорвали к чертовой матери. Принялись на пару с коммунистами скандировать лозунги. Одни кричали про смерть евреям, другие объявляли классовую борьбу, как они там не передрались – одному Богу ведомо. Зато теперь стоит где полицейскому хоть чем-то ущемить штурмовиков – как из-под земли появится их собрат в коричневой рубашке, повязке со свастикой и удостоверением депутата Рейхстага. Полиция и раньше на проделки коричневых смотрела сквозь пальцы, а сейчас и вовсе махнула рукой.
Возле пивной на Мюллерштрассе царит непривычное оживление. Штурмовиков здесь всегда хватает – у них в питейном заведении что-то вроде штаб-квартиры. Сегодня молодые парни заполонили всю улицу. В одних рубашках по осеннему времени не пощеголяешь, но у каждого на рукаве шинели или куртки красуется красная повязка со свастикой.
– Стройся! Стройся! Да куда ты, олух, со знаменем в самый хвост встаешь?!
Крики труппфюреров, всеобщая неразбериха, редкие прохожие встревоженно жмутся к самым домам.
– Эй, шпингалет! – Знакомый голос прозвучал как раз в тот самый момент, когда Пауль окончательно почувствовал себя мелкой потерявшейся букашкой в царящей вокруг кутерьме.
– Чего это вы не в школе? – Потертая кожаная куртка Рыжего расстегнута, из-за пазухи торчит рукоять ножа.
– А мы тоже с кином воевать пришли! – Нашелся Фриц.
Шарфюрер в ответ весело заржал.
– Вояки, разэтак вас… Рядом держитесь, мелюзга.
Пауль перевел дух. Было бы жуть как обидно, прикажи Рыжий проваливать на все четыре стороны и не путаться под ногами.
– Отто, дети-то там зачем? Э… Не понял. Ты какого черта не в школе?!
Фриц при первых же звуках отцовского голоса сдулся, будто лопнувший воздушный шарик. Старик Морген протолкался через ряды гитлерюгендовцев и теперь нависает над сыном.
– Ну, мы это… – Промямлил приятель, опустив глаза. И замолк. Никакого объяснения, какое такое «это» сподвигло прогулять школу, нет и не предвидится. А вот что предвидится, так это серьезная трепка: от Моргена-старшего не заржавеет.
– Чего «это»?! Я с тебя, паршивец, шкуру спущу. А ну, марш в школу!
– Да оставь ты его, – неожиданно вмешался Отто. – Чего там в этой школе ему толкового расскажут?
– То есть как это «чего толкового»? – Удивленно переспросил Морген-старший. С таким видом, будто не может понять, шутит шарфюрер, или все-таки пытается говорить серьезно. – Это ж школа!
– Ну и что «школа»? Выучат его задачки решать. Дальше чего? Тебе на фронте школа сильно помогла? А реальная жизнь – вот она. Мы здесь, сейчас делаем историю, понимаешь? А умники, которые хорошо учились в школе, будут потом эту историю записывать. Так, как мы им скажем. Не гони ты его. Здесь и есть сейчас самая важная школа.
Пауль только и может, что восхищенно хлопать глазами. Красиво Рыжий говорит. И действительно, что толку от умения поделить теорему на гипотенузу? Вот только вряд ли папаша Фрица такую манеру мышления одобрит. Взрослые на этот счет обычно смотрят совсем иначе.
Вопреки ожиданиям, Морген-старший крепко задумался.
– Ладно. Черт с тобой. – И замолчал, теребя нервными пальцами мятую папиросу. Пауль поймал его взгляд – тяжелый, угрюмый, где-то в глубине затаилась непонятная, обреченная неуверенность.
А Фриц только и может, что стоять и молча хлопать глазами. Как будто до сих пор не может поверить, что вместо доброй порки получил от родителя разрешение остаться с гитлерюгендовцами. Пауль невольно ощутил укол зависти. Все-таки, классный у него папаша. Фронтовик, боевой мужик… С дядюшкой Вилли, небось, в одной колонне не помаршируешь!
– Может, оно и правильно, – глухо пробормотал Морген, подняв глаза к серому небу. – Мне отец всю жизнь говорил, чтоб я учился. Учился, учился… Из крестьян вон в рабочие выбился. Собирался даже на инженера идти, деньги копил. А потом война. И все. Всю жизнь в сортир спустил. Чего мне толку от той школы. Наверное, и впрямь новые времена настают. Правильно красные говорят. Все теперь по-новому будет.
– Чего ж ты с такими взглядами в Ротфронт не пошел? – Недоуменно спросили откуда-то сбоку.