В стальных грозах

Дорога из Монши к «Крепости Альтенбург» стоила нам большой крови. Проходила она вдоль заднего склона незначительной высотки, расположенной шагах в пятистах за нашей передовой линией. Противник, который по данным воздушной разведки знал, что движение по этой дороге довольно оживленное, считал своим долгом время от времени прочесывать ее из пулеметов или обстреливать шрапнелью. Хотя вдоль дороги вел окоп и солдатам было строго-настрого приказано им пользоваться, каждый с равнодушием, присущим старым солдатам, проходил по угрожаемой местности, не прячась. Как правило, благополучно, но судьба все-таки ежедневно забирала одну-две жертвы, и со временем потери стали весьма чувствительными. Вот и на сей раз шальные пули, летящие со всех сторон, назначили себе встречу у сортира, так что бедолагам-солдатам часто приходилось со спущенными штанами, размахивая газетой, выскакивать в чистое поле. Однако необходимое заведение спокойно оставили на месте.

Январь не избавил нас от тяжелой изнурительной работы. Для начала каждое отделение лопатами, ведрами и насосами удаляло грязь в непосредственной близости от своего блиндажа, а добравшись до твердой почвы, восстанавливало сообщение с соседними подразделениями. В Аденферском лесу, где стояла наша артиллерия, команды дровосеков обрубали с молодых деревьев сучья и раскалывали на длинные поленья. Стенки окопа скашивали и обшивали прочной древесиной. Сооружались также отстойники для воды, дренажные колодцы и водоотводы, так что в конце концов мы мало-помалу снова обеспечили себе сносное существование. Особенно эффективны оказались дренажные колодцы, куда стекала вода, впитываясь затем в пористую меловую породу.

28 января 1916 года один из солдат моего взвода был ранен в живот осколками снаряда, разорвавшегося при ударе в щиток. 30-го другой рядовой получил пулю в бедро. Когда 1 февраля нас сменили, все пути подхода находились под довольно сильным обстрелом. Шрапнельный снаряд упал под ноги бывшему штукатуру из шестой роты, рядовому Юнге, не взорвался, но полыхнул высокими языками пламени, – солдата унесли в лазарет с тяжелыми ожогами.

Тогда же был смертельно ранен и один хорошо мне знакомый унтер-офицер из шестой, брат которого погиб несколькими днями раньше; этот унтер-офицер подорвался на найденной осколочной мине. Он отвинтил взрыватель и, заметив, что высыпанный оттуда зеленоватый порох горит ровно, воткнул в отверстие тлеющую сигарету. Мина, естественно, взорвалась, результат – пятнадцать ран. Вот таким и подобным образом мы нередко несли потери от легкомысленного обращения со взрывчатыми веществами. Очень неприятным соседом в этом отношении был лейтенант Поок, занимавший отдельный блиндаж на левом фланге траншейного лабиринта. Он собрал там целую коллекцию неразорвавшихся крупнокалиберных снарядов и для развлеченья разбирал взрыватели как хитроумные часовые механизмы. Каждый раз я делал изрядный крюк, лишь бы не приближаться к его блиндажу. Довольно часто большие неприятности случались также, когда солдаты сбивали с неразорвавшихся снарядов медные направляющие кольца, чтобы сделать из них нож для бумаги или браслет для часов.

В ночь на 4 февраля мы, отбыв положенное время на позициях, снова расположились в Души. На следующее утро я весьма комфортно и в безоблачном настроении сидел в своей квартире на Эммихплац и пил кофе, когда здоровенный снаряд, предвестник мощного обстрела, разорвался перед моей дверью, выбив окна прямо в комнату. В три прыжка я спустился в погреб, куда уже с удивительной скоростью переместились другие обитатели дома. Так как погреб наполовину выступал над землей и лишь тонкая стенка отделяла его от сада, все сгрудились в узком горлышке короткого тесного туннеля, строительство которого началось несколько дней назад. Жалобно повизгивая, моя овчарка продралась сквозь клубок человеческих тел и, ведомая животным инстинктом, забилась в самый темный угол. Вдалеке регулярно громыхали глухие артиллерийские выстрелы, затем, если досчитать примерно до тридцати, раздавался свистящий вой, сопровождавший подлет тяжелых снарядов, которые с оглушительным грохотом рвались вокруг нашего домишка. Всякий раз по погребу прокатывалась ударная волна, швыряя на черепичную крышу и в окна комья земли и осколки, а в конюшнях тревожно храпели и топтались лошади. К тому же выла собака, а толстый музыкант, едва заслышав вой снаряда, пронзительно вскрикивал, будто ему рвали зуб.

Обстрел наконец закончился, и мы рискнули вылезти на свежий воздух. Опустошенная деревенская улица походила на разворошенный муравейник. Моя квартира выглядела ужасно. У стены погреба земля была во многих местах изрыта, фруктовые деревья повалены, а в воротах издевательски лежал неразорвавшийся снаряд. Крыша превратилась в решето. Половину печной трубы снесло. Рядом, в канцелярии, вездесущие осколки пробили стены и большой платяной шкаф, в клочья изодрав мундиры, висевшие там в ожидании отпуска на родину.

8 февраля участок подвергся мощному обстрелу. Уже ранним утром неразорвавшийся снаряд нашей собственной артиллерии угодил в блиндаж моего правого фланга; к вящей досаде обитателей, он высадил дверь и опрокинул печку. По случаю этого благополучно закончившегося происшествия кто-то нарисовал карикатуру: восемь солдат всем скопом ломятся через дымящую печку в разбитую дверь, а в углу зловеще поблескивает невзорвавшийся снаряд. Позднее, ближе к вечеру, нам раздолбали еще три блиндажа; к счастью, только один человек получил легкое ранение колена, поскольку все, кроме часовых, укрылись в туннелях. На следующий день при фланговом обстреле рядовой моего взвода Хартман был смертельно ранен в бок.

25 февраля нас весьма опечалила смерть, отнявшая прекрасного товарища. Незадолго до смены с дежурства я, сидя в блиндаже, получил донесение, что в соседнем туннеле погиб вольноопределяющийся Карг. Я тотчас поспешил туда и, как бывало часто, обнаружил группу солдат, обступивших неподвижное тело, которое со скрюченными руками лежало на пропитанном кровью снегу, уставясь остекленевшими глазами в темнеющее зимнее небо. Еще одна жертва фланкирующей батареи! Первые выстрелы застали Карга в траншее, и он сразу прыгнул в туннель. Снаряд разорвался высоко на противоположном гребне окопа, причем так неудачно, что большой осколок влетел в, казалось бы, полностью прикрытый вход в туннель. Карг, считавший себя в безопасности, был ранен в затылок; его настигла быстрая, неожиданная смерть.

В эти дни фланкирующая батарея вообще действовала очень активно. Примерно каждый час она производила единственный внезапный залп и била точно по окопам. За шесть дней – с 3 по 8 февраля – эти залпы стоили нам троих убитых, троих тяжело- и четверых легкораненых. Хотя стояла эта батарея всего в полутора километрах от нас на горном склоне против левого фланга, наша артиллерия не могла ее подавить. Мы пытались за счет увеличения высоты и числа поперечин ограничить дальнобойность ее снарядов минимальными участками окопа. Те места, которые хорошо просматривались сверху, маскировали сеном или обрывками ткани. А позиции часовых укрепляли деревянными балками или плитами из железобетона. Однако усиленного перемещения по ходам сообщения было достаточно, чтобы англичане без излишнего расхода боеприпасов кого-нибудь да «уложили».

С началом марта стало подсыхать, сезон самой невылазной грязи остался позади. Дожди прекратились, обшивка окопа оставалась чистой. Каждый вечер я сидел в блиндаже за маленьким письменным столом, читал или, если приходили гости, вел разговоры. В роте, считая командира, было четверо офицеров, и между собой мы поддерживали поистине товарищеские отношения. Каждый день мы в блиндаже то одного, то другого офицера пили кофе или ужинали, не без того чтобы осушить бутылку-другую, курили, играли в карты и по-солдатски беседовали. Селедка, картошка в мундире и смалец – просто пир горой. Эти приятные часы уравновешивают в памяти иной день, полный крови, грязи и тяжкого труда. Да и возможны они были только в долгий период позиционной войны, когда мы тесно сжились друг с другом и завели прямо-таки привычки мирного времени. Больше всего мы гордились своей строительной деятельностью, в которую начальство практически почти не вмешивалось. В ходе неутомимой работы в глинистом меловом грунте один за другим прокладывались тридцатиступенчатые туннели и соединялись поперечными коридорами, чтобы глубоко под землей мы могли добраться до наших подразделений от правого до левого фланга. Мое самое любимое детище – туннель длиной в шестьдесят шагов, соединявший мой блиндаж с блиндажом командира роты, откуда, как от подземной площади, вправо и влево ответвлялись жилые ячейки и ячейки с боеприпасами и снаряжением. В будущих боях эти сооружения очень нам пригодились.

После утреннего кофе – нам даже почти регулярно доставляли свежие газеты – мы, умытые, со складным метром в руках, встречались в окопе и сравнивали свои успехи в обустройстве участков, неизменно разговаривая о туннельных рамах, образцовых блиндажах, сроках работ и тому подобном. Излюбленным предметом бесед было строительство моей «берлоги», маленькой спальной ниши, которую предстояло пробить в сухой меловой породе от подземного хода сообщения как этакую «лисью нору», где можно проспать даже конец света. В качестве матраца я приготовил мелкую проволочную сетку, а для обшивки стен – плотную мешковину.

1 марта, когда я с рядовым ландвера Икманом (он вскоре погиб), стоял за брезентовым пологом, прямо рядом с нами рванул снаряд. Осколки, к счастью, нас не задели, пролетели мимо. После, осмотрев брезент, мы увидели, что эти куски железа, чертовски длинные и острые, буквально исполосовали его. Такие начиненные картечью снаряды мы называли погремушками; они подлетали неслышно, образуя тучу осколков, которая вдруг со свистом кишела вокруг.

14 марта прямым попаданием 150-миллиметрового снаряда накрыло соседний участок справа; в результате трое солдат были тяжело ранены, а еще трое – убиты. Один просто исчез, второй обгорел до черноты. 18-го возле моего блиндажа осколком снаряда ранило часового – ему распороло щеку и оторвало кончик уха. 19 марта на левом фланге тяжелое ранение в голову получил рядовой Шмидт-второй. 23 марта справа от моего блиндажа от ранения в голову погиб рядовой Ломан. Вечером того же дня мне доложили, что вражеский патруль подобрался к проволочным заграждениям. Я взял с собой несколько человек и проверил позиции; мы никого не обнаружили.

7 апреля на правом фланге осколком разрывной пули был ранен в голову рядовой Крамер. Ранения такого рода случались нередко, поскольку даже при касательном попадании английские боеприпасы разлетаются на множество осколков. Во второй половине дня территорию возле моего блиндажа обстреляла тяжелая артиллерия. Разбило световую шахту, и при каждом попадании в отверстие градом сыпались комья закаменевшей глины, что, правда, не помешало нам пить кофе.

Потом у нас была дуэль с неким храбрецом-англичанином, голова которого виднелась над кромкой окопа в сотне шагов от нас; он чрезвычайно метко стрелял по амбразурам, сильно нам досаждая. Я и еще несколько наших ответили на огонь, но по нашей амбразуре тотчас ударила метко направленная пуля, запорошив нам глаза песком и оцарапав мне шею мелким осколком. Но мы не сдавались – быстро прицеливались, стреляли и снова прятались. Одна неприятельская пуля попала в винтовку рядового Шторха, не меньше десяти осколков впились ему в лицо и вызвали нешуточное кровотечение. Следующий выстрел выбил изрядный кусок глины из амбразуры, еще один разбил зеркало, с помощью которого мы вели наблюдение, но все же мы были довольны, потому что после нескольких удачных попаданий в бруствер прямо у его лица, наш противник бесследно исчез. Я сделал еще три выстрела и разнес защитный щиток, из-за которого все время появлялся этот буйный парень.

9 апреля над нашими позициями опять кружили на малой высоте два английских аэроплана. Весь личный состав высыпал из блиндажей и принялся беспорядочно палить в воздух. Не успел я сказать лейтенанту Сиверсу: «Только бы не проснулась фланкирующая батарея!» – как вокруг засвистели железные осколки и мы рванули в ближайший туннель. Сиверс задержался у входа; я посоветовал ему отойти подальше, и тут – ба-бах! – дымящийся осколок величиной с ладонь врезался в сырую глину прямо у его ног. Жа?ру добавили шрапнельные снаряды, чьи черные шары с грохотом рвались у нас над головой. Одного солдата ранило осколком в плечо; осколок был не больше булавочной головки, но причинял сильную боль. В отместку я бросил в английский окоп несколько «ананасов», пятифунтовых метательных гранат, формой напоминавших сей изысканный фрукт. Пехота соблюдала негласное соглашение – ограничиваться ружейным огнем, а за применение взрывчатки усиливать его вдвое. К сожалению, обычно боеприпасов у противника было предостаточно, так что он держался дольше.

Пережив весь этот ужас, мы в блиндаже Сиверса выпили несколько бутылок красного вина, от которых я неожиданно так осмелел, что, невзирая на яркий лунный свет, пошел к своему блиндажу, не прячась. Скоро я потерял направление, угодил в громадную воронку и услышал, что поблизости, в английском окопе, противник занимается какими-то работами. Нарушив эту идиллию двумя ручными гранатами, я поспешно вернулся в наш окоп, умудрившись поранить руку о шип одного из наших распрекрасных капканов. Состояли они из четырех заостренных металлических шипов, расположенных так, что один непременно торчал вертикально вверх. Мы устанавливали их на подходах к своим позициям.

Вообще в те дни перед заграждениями наблюдалась оживленная деятельность, которая порой оборачивалась кровавым черным юмором. Так, одного из наших патрульных подстрелили свои же, потому что он был заикой и мог недостаточно быстро произнести пароль. В другой раз солдат, до полуночи бражничавший на кухне в Монши, перелез через заграждение и открыл огонь по своим. Когда он опустошил всю обойму, его затащили на позицию и хорошенько отколотили.

Канун сражения на Сомме

В середине апреля 1916 года меня направили в Круазиль, городок в тылу дивизии, на учебные курсы, которыми руководил командир нашей дивизии генерал-майор Зонтаг. Там проводили практические и теоретические занятия по ряду военных дисциплин. Особенно увлекательны были выездные тактические занятия под руководством майора фон Яроцкого, маленького, полноватого штаб-офицера, который порой относился к службе с чрезмерной горячностью. Мы называли его «самовзводом». Частые ознакомительные поездки по тыловым организациям, размещенным большей частью в земляных сооружениях, дали нам – привыкшим свысока смотреть на происходящее позади линии окопов – возможность получить представление о гигантской работе, которая совершается в тылу воюющей армии. Мы посетили скотобойню, продовольственный склад, ремонтную мастерскую в Буайеле, лесопилку и саперный парк в лесу под Бурлоном, молочное хозяйство, свиноферму, завод по утилизации павших животных в Энши, авиационный парк и пекарню в Кеане. А по воскресеньям ездили в близлежащие города Камбре, Дуэ и Валансьен, «чтобы не забыть, как выглядят женщины в шляпках».

С моей стороны было бы нечестно в этой книге, буквально пропитанной кровью, умолчать о приключении, в котором я сыграл весьма комичную роль. Зимой, когда наш батальон гостил у «кеанского короля», мне, молодому офицеру, довелось в первый раз проверять караулы. На выезде из города я заплутал и, чтобы разузнать дорогу к маленькому посту на железнодорожной станции, зашел в стоявший на отшибе домик. Единственным тамошним обитателем оказалась семнадцатилетняя девушка по имени Жанна, отец ее недавно умер, и Жанна осталась на хозяйстве одна. Ответив на мой вопрос, она рассмеялась и сказала: Vous ?tes bien jeune, je voudrais avoir votre devenir[10 - Вы так молоды, мне бы хотелось, чтобы вы остались (фр.).]. Это было сказано таким воинственным тоном, что я тотчас окрестил ее Жанной д’Арк, а потом, уже на позициях, иногда вспоминал о том домике на отшибе.

Однажды вечером в Круазиле мне вдруг захотелось съездить туда. Я приказал оседлать лошадь и скоро оставил городок позади. Стоял майский вечер, словно созданный для верховой прогулки. Клевер тяжелыми темно-красными подушками устилал окаймленные боярышником луга, а перед въездами в деревни горели в сумерках огромными канделябрами цветущие каштаны. Я проехал через Бюлькур и Эку, не догадываясь, что через два года, участвуя в наступлении, пройду здесь по совершенно иному ландшафту, через зловещие развалины деревень, сейчас мирно раскинувшихся среди прудов и холмов. На станции, охрану которой я тогда проверял, гражданские еще выгружали газовые баллоны. Я поздоровался и некоторое время смотрел на разгрузку. Вскоре я увидел домик с красно-коричневой, испещренной пятнами мха крышей и постучался в уже закрытые ставни.

«Qui est la?»

«Bon soir, Jeanne d’Arc!»

«Ah, bon soir, mon petit officier Gibraltar!»[11 - «Кто там?» – «Добрый вечер, Жанна д’Арк!» – «А, добрый вечер, маленький офицер Гибралтар!» (фр.)]

Девушка, как я и надеялся, встретила меня очень дружелюбно. Привязав лошадь, я вошел в дом, где меня угостили ужином: яйцами, белым хлебом и маслом, аппетитно лежавшим на капустном листе. В таких ситуациях долго не ломаются, а садятся за стол.

Все бы хорошо, но потом, уже на дороге, меня остановил полевой жандарм, посветил фонариком в лицо и спросил, кто я такой. Мой разговор с гражданскими, интерес к газовым баллонам и незапланированное появление в этой малолюдной местности возбудили подозрение в шпионаже. Конечно, я забыл захватить с собой солдатскую книжку и был доставлен пред ясные очи кеанского короля, который по своему обычаю сидел за круглым столом.

Уж там-то знали толк в подобных приключениях. Мою личность тотчас удостоверили и радушно приняли в круг пирующих. На сей раз король предстал передо мной в ином свете; в этот поздний час он рассказывал о тропических лесах, где когда-то руководил строительством железной дороги.

16 июня генерал отпустил нас в войска, с кратким напутствием, в котором сообщил, что противник готовит большое наступление на Западном фронте и левый фланг наступления будет развернут примерно напротив наших позиций. Речь шла о грядущем сражении на Сомме. Оно завершит первый и самый легкий период войны и ознаменует переход в новую фазу. Пережитое до сих пор, хотя мы даже не догадывались, было попыткой вести боевые действия по старому образцу, и эта попытка заглохла в позиционной войне. Теперь нам предстояла война на истощение, требующая мобилизации огромных сил и средств. К концу 1917 года она в свой черед сменилась битвой техники, которая, однако, уже не получила полного развития.

По возвращении в полк мы тоже заметили, что что-то назревает, ведь однополчане рассказывали о растущем напряжении на передовой. Англичане дважды, правда безуспешно, совершали вылазки к участку C. Мы отплатили хорошо подготовленной атакой трех офицерских групп на так называемый траншейный треугольник и взяли троих пленных. В мое отсутствие Ветье был ранен шрапнелью в плечо, но вскоре после моего возвращения уже снова командовал ротой. Изменился и мой блиндаж: попадание гранат уменьшило его вдвое. Англичане забросали его ручными гранатами во время упомянутой атаки. Моему заместителю удалось через световую шахту выбраться наружу, но его денщик погиб. На досках обшивки еще виднелись бурые пятна запекшейся крови.

20 июня я получил приказ разведать, что делается на переднем крае противника и не занят ли он минированием. Около полуночи я вместе с фенрихом Вольгемутом, ефрейтором Шмидтом и рядовым Партенфельдером перелез через наше довольно высокое проволочное заграждение. Сначала мы шли пригнувшись, потом поползли по густо заросшей ничейной полосе. Прижимаясь животом к росистой траве и чертополоху, я вспоминал Карла Мая, читанного в пятом классе гимназии, и старался не производить ни малейшего шума, ведь в полусотне шагов от нас черной полосой проступала линия английских окопов. Вокруг кучно и почти отвесно зашлепали пули стрекотавшего вдалеке пулемета; время от времени взлетали осветительные ракеты, бросая холодный свет на этот неуютный клочок земли.

За спиной вдруг раздался отчетливый шорох. Между укреплениями прошмыгнули две тени. Пока мы готовились на них напасть, они бесследно исчезли. И сразу же на английских позициях громыхнули две гранаты; стало быть, нам встретились свои. Мы медленно поползли дальше.

Как вдруг фенрих судорожно схватил меня за плечо:

– Внимание вправо, совсем близко отсюда, тихо, тихо!

В тот же миг в десяти шагах справа в траве послышался довольно сильный шум. Мы отклонились от направления и ползли вдоль английских заграждений; вероятно, противник заметил наше присутствие и вышел из окопа проверить предполье.

Незабываемые мгновения ночных вылазок! Зрение и слух напряжены до предела, шорох чужих шагов в высокой траве будто страшная угроза. Дышишь прерывисто, всеми силами держишь себя в узде. С коротким металлическим щелчком сдвигаешь предохранитель пистолета; этот щелчок ножом режет нервы. Зубы скрипят на запальном шнуре гранаты. Стычка будет короткой и смертоносной. Дрожишь от двух могучих чувств – возбуждения охотника и страха жертвы. Ты – целый мир, насыщенный темным, жутким настроем, гнетущим это место.

Перед нами возникли несколько расплывчатых фигур, донесся шепот. Мы повернули к ним голову; я слышал, как баварец Партенфельдер стиснул зубами лезвие кинжала.

Англичане сделали еще шаг-другой в нашу сторону, но затем занялись проволокой, не заметив нас. Мы поползли назад, медленно, не спуская с них глаз. Смерть, что уже незримо в напряженном ожидании стояла меж нами, удалилась несолоно хлебавши. Немного погодя мы встали в полный рост и благополучно вернулись на свой участок.

Раззадоренные успешным исходом, мы надумали взять пленного и решили следующим вечером повторить вылазку. Поэтому после полудня я прилег отдохнуть, но заснуть не успел, так как грянул громоподобный взрыв. Англичане обстреливали нас осколочными минами, которые на лету производили мало шума, но были настолько тяжелыми, что их осколки начисто срезали сваи обшивки толщиной в доброе бревно. Чертыхаясь, я слез со своей «лежанки» и вышел в окоп только затем, чтобы, увидев на подлете черный шар с ручкой, крикнуть «Мина слева!» и ринуться в ближайший туннель. В последующие недели мины всех калибров и типов сыпались на нас так щедро, что мы взяли в привычку, передвигаясь по окопу, одним глазом всегда смотреть вверх, а другим – на ближайший вход в туннель.

Ночью я в сопровождении трех солдат снова полз меж окопов. По-пластунски, отталкиваясь от земли носками сапог и локтями. Добравшись до английского заграждения, мы залегли за высокими кустами густой травы. Немного погодя появились несколько англичан, тащивших рулон колючей проволоки. Они остановились прямо перед нами, положив рулон на землю, щелкая ножницами и тихонько переговариваясь. Мы подползли вплотную друг к другу и шепотом коротко посовещались:

– Шарахнем гранатой – и на них!

– Ты что, их же четверо!

– Мигом все в штаны наложат!

– Не ерунди!

– Тише, тише!

Мое предостережение опоздало. Англичане, словно ящерицы, нырнули под заграждение и исчезли в окопе. Мы изрядно встревожились. При мысли о том, что сейчас они выдвинут на позицию пулемет, во рту у меня возник противный привкус. Остальные опасались того же. Под лязг оружия мы быстро поползли на брюхе восвояси. В английском окопе зашевелились. Топот, шепот, беготня. Шшших! – осветительная ракета. Стало светло как днем, и мы старались спрятать голову в клочковатых пучках травы. Еще одна ракета. Страшные мгновения. Хотелось провалиться сквозь землю, исчезнуть, а еще лучше – очутиться где угодно, только не в десяти метрах от вражеских часовых. Еще одна. Бах! Бах! Резкие оглушительные хлопки близких винтовочных выстрелов, которые ни с чем не спутаешь.