В стальных грозах

– Что у тебя, приятель?

– Мочевой пузырь прострелили.

– Очень больно?

– Да не в этом дело. Дело в том, что я уже негоден к службе…

Еще до полудня нас переправили в большой сборный пункт в церкви деревни Сен-Морис. Там уже стоял под парами санитарный эшелон, который через два дня доставил нас в Германию. По пути я смотрел на поля, где весна уже полностью вступила в свои права. В поезде за нами добросовестно ухаживал спокойный, немногословный человек, приват-доцент философии. Первым делом он перочинным ножом освободил мою ногу от сапога. Некоторым людям дан особый дар заботы о других; мне становилось легче, уже когда я просто видел, как он сидит у ночника и читает книгу.

Поезд привез нас в Гейдельберг.

При виде цветущих вишен, венчавших горы по берегам Неккара, я ощутил сильнейшее чувство родины. Как же прекрасна эта страна, она достойна, чтобы за нее проливали кровь и умирали. Этого колдовского чувства я прежде в жизни не испытывал. В голове рождались добрые и серьезные мысли, и впервые у меня забрезжила догадка, что эта война не просто великое приключение.

Сражение при Лез-Эпарже стало моим боевым крещением. И оказалось не таким, как я думал. Я участвовал в крупной боевой операции, но так и не встретился с противником лицом к лицу. Лишь много позже пришлось мне пережить прямое столкновение, кульминацию схватки, когда на поле боя эшелон за эшелоном устремляется атакующая пехота, когда на решающие смертоносные минуты прерывается рутинная хаотическая пустота позиционной войны.

Души и Монши

Через две недели рана зажила. Меня направили в резервный батальон в Ганновер, а там, чтобы я привык к самостоятельной ходьбе, дали краткосрочный отпуск домой.

– Можешь теперь представляться фанен-юнкером, – предложил отец, когда мы в один из первых дней моего отпуска прогуливались по фруктовому саду, глядя, как на деревьях завязываются плоды; я исполнил его желание, хотя в начале войны предпочитал быть просто рядовым, отвечающим только за себя.

После отпуска командование полка направило меня в Дёбериц, на шестинедельные учебные курсы, по окончании которых я получил звание фенриха. Судя по сотням молодых людей, собранных на курсы из всех германских земель, страна покуда не оскудела бравыми воинами. Если в Рекуврансе я прошел индивидуальную подготовку, то здесь нас обучали различным способам командовать на местности малыми подразделениями.

В сентябре 1915 года я вернулся в полк. Сошел с поезда в деревне Сен-Леже, где располагался штаб дивизии, откуда во главе небольшого резервного подразделения направился в Души, где наш полк стоял на отдыхе. В это время уже полным ходом шло французское осеннее наступление. Фронт обозначался на огромном пространстве как длинный кипящий бурун. Над нами трещали пулеметы авиационных эскадр. Порой, когда низко над головой пролетал один из французских аэропланов, украшенных яркими эмблемами, которые походили на хищные глаза, зорко осматривающие местность, я прятал свое подразделение под придорожными деревьями. Снаряды зенитных пушек один за другим рвались в вышине белыми облачками, после чего тут и там во вспаханную почву со свистом падали осколки.

Этот небольшой переход сразу дал мне возможность применить новые знания. Вероятно, нас заметили с одного из многочисленных привязных аэростатов, желтые оболочки которых виднелись в небе на западе, ведь прямо на повороте к деревне Души перед нами вырос черный конус разрыва. Снаряд угодил в ворота местного кладбища, рухнувшие возле самой дороги. Здесь я впервые осознал важность той секунды, когда в ответ на неожиданное событие необходимо быстро принять решение.

– Рассыпаться цепью, налево бегом марш!

Колонна рассыпалась по полю, быстро перемещаясь влево; затем я снова собрал людей и обходным путем повел их в деревню.

Души, место отдыха 73-го пехотного полка, представляла собой средних размеров деревню, покуда мало пострадавшую от войны. За полтора года позиционной войны это место среди холмов Артуа стало для полка вторым гарнизоном, местом отдыха и восстановления сил после многодневных тяжелых боев и работ на передовой. Как часто мы с облегчением вздыхали, когда сквозь дождливую ночную мглу различали одинокий огонек у въезда в деревню! Ведь там вновь будет крыша над головой и скромная постель в сухом помещении. Можно спокойно выспаться, не надо каждые четыре часа выходить в ночь, не надо постоянно ждать нападения, хотя это ожидание преследовало нас даже во сне. В первый день на отдыхе словно заново рождаешься на свет, когда наконец-то помоешься и отстираешь форму от окопной грязи. На лугах все занимались строевой подготовкой и гимнастикой, чтобы размять кости и возродить дух товарищества, ослабевший из-за одиноких ночных караулов. Все это придавало сил для новых тягостных дней. Первое время роты ночью по очереди выходили на передовую, строили дополнительные укрепления. Позже эту двойную утомительную нагрузку отменили, по распоряжению нашего благоразумного полковника фон Оппена. Надежность позиции определяется бодростью и неистощимым боевым духом ее защитников, а не протяженностью ходов сообщения и глубиной окопов.

В свободные часы Души предлагала своему солдатскому населению немало возможностей отдохнуть. Многочисленные столовые пока что щедро снабжались провизией и напитками; в деревне имелись читальня и кофейня, а позже появился даже оборудованный в большом амбаре кинозал. У офицеров были превосходное казино и кегельбан, устроенный в саду местного священника. Часто проводились ротные праздники, когда командиры и личный состав, по старинному немецкому обычаю, соревновались в выпивке. Нельзя не упомянуть и праздники по случаю забоя, когда резали ротных свиней, откормленных отходами полевой кухни.

Поскольку население все еще проживало в деревне, мы всеми способами использовали территорию. В садах построили жилые бараки и блиндажи; большой фруктовый сад в центре деревни превратили в церковную площадь, другой сад, так называемый Эммихплац, – в парк развлечений. Там, помимо прочего, разместились в двух крытых бревнами блиндажах цирюльня и зубной кабинет. Большой луг рядом с церковью служил местом погребения, куда почти ежедневно приходила одна из рот, чтобы под звуки хорала проводить в последний путь павших товарищей.

Так за год на теле обветшалой крестьянской деревушки, словно громадный паразит, вырос целый военный городок. Прежний мирный образ уже едва угадывался. В деревенском пруду драгуны купали лошадей, в садах пехота занималась боевой подготовкой, на лугах загорали солдаты. Местные постройки разрушались, в полном порядке содержалось лишь необходимое для военных нужд. Так, заборы и живые изгороди ликвидировали для обеспечения лучшего сообщения, зато на всех углах установили большие дорожные указатели. Крыши проваливались, домашний скарб шел на дрова, но появились телефонные станции и было проведено электричество. Подвалы углубили, превратили их в подземные помещения, где местные жители могли укрыться от обстрелов; вынутый грунт беззаботно сваливали в садах. Во всей деревне исчезли границы между владениями; да, собственно, и самих владений не осталось.

В конечном счете французское население определили в казармы у выезда на Монши. Дети играли у порога ветхих домов, сгорбленные старики неприкаянно бродили посреди теперешней сутолоки, по?ходя лишившей их крова, под которым они прожили всю жизнь. Молодым людям надлежало каждое утро являться в комендатуру, где обер-лейтенант Оберлендер распределял их на общественные работы. Мы сталкивались с местными, только когда отдавали им в стирку белье или покупали у них масло и яйца.

Необычной приметой этого солдатского городка стало вот что: к нашим военным прибились двое маленьких осиротевших французов. Оба мальчика – один лет восьми, другой лет двенадцати – носили нашу форму и бегло говорили по-немецки. Своих земляков они называли подслушанным у солдат словом «оборванцы». Больше всего им хотелось когда-нибудь отправиться на позиции со «своей» ротой. Они безупречно овладели строевой подготовкой, на поверках стояли на левом фланге, лихо приветствовали старших по званию и просили об увольнительной, чтобы вместе с помощником по кухне съездить в Камбре на закупку продовольствия. Когда второй батальон на несколько недель отправили в тренировочный лагерь в Кеан, одному из мальчиков, по имени Луи, надлежало по приказу полковника фон Оппена остаться в Души; на марше никто его не видел, но по прибытии в пункт назначения он вдруг выпрыгнул из багажного фургона, где прятался. Старшего мальчика потом послали в Германию, в унтер-офицерскую школу.

В часе езды от Души находилась Монши-о-Буа, деревня, где квартировали две резервные роты полка. Осенью 1914 года за эту деревню шли ожесточенные бои; в итоге немцам удалось ее удержать, а схватки вокруг развалин некогда богатого селения постепенно утихли.

Дома были сожжены и разрушены артобстрелом, одичавшие сады перепаханы снарядами, деревья поломаны. Окопы, колючая проволока, баррикады и бетонированные опорные пункты превратили каменный хаос в оборонительные укрепления. Улицы легко простреливались из пулеметов такого вот бетонного бункера на центральной площади, «Крепости Торгау». Другой опорный бункер – «Крепость Альтенбург», сооружение справа от деревни, – служил пристанищем одному из взводов резервной роты. Важной для обороны была и шахта, где в мирное время добывали меловой камень для строительства домов; шахту эту мы обнаружили по чистой случайности. Ротный повар уронил в колодец ведро, спустился за ним и обнаружил обширное подземное помещение, похожее на пещеру. Место внимательно осмотрели, а потом пробили туда еще один вход, после чего шахта стала большим надежным убежищем при обстрелах и бомбардировках.

На одиноком холме по дороге на Рансар находились развалины какого-то трактира, откуда открывалась панорама фронта, и мы назвали эти руины «Бельвю». Несмотря на опасность, они были моим любимым местом. Всюду, насколько хватает глаз, простиралась мертвая земля, вымершие деревни связаны дорогами, по которым теперь не ездили телеги и не ходили люди. Далеко у горизонта тонули в дымке контуры Арраса, покинутого жителями города, а дальше справа белели меловые воронки от мощных минных разрывов близ Сент-Элуа. Опустели и заросшие бурьяном поля, по которым гуляли тени облаков и бежала густая сеть окопов, чьи желто-белые ячеи вплетались в ближние дороги, словно в длинные тяговые тросы. Лишь изредка то тут, то там устремлялся в вышину дымный шлейф снарядного разрыва и медленно рассеивался на ветру или повисал над пустошью шар шрапнели, большой, белый, мало-помалу таявший в воздухе. Облик пейзажа был мрачным и одновременно сказочным, война отняла у него природную прелесть, запечатлев свои железные черты, пугающие одинокого наблюдателя.

Заброшенность и мертвую тишину, временами нарушаемую глухим рокотом орудий, еще усиливало печальное зрелище разрушения. Разодранные ранцы, сломанные винтовки, обрывки обмундирования, рядом, как жуткий контраст, детская игрушка, снарядные взрыватели, глубокие воронки мощных разрывов, фляжки, косилки, порванные книжки, разбитая домашняя утварь, ямы в земле, ведущие в загадочную темноту подвалов, где, может статься, лежат трупы несчастных обитателей, обглоданные полчищами крыс, персиковое деревце, лишенное поддержки стены и, словно в мольбе о помощи, протягивающее ветви-руки, в хлевах еще висящие на цепях скелеты домашней скотины, в разоренных садах могилы, а среди них – зеленеющие глубоко в бурьяне лук, полынь, ревень и нарциссы, на соседних полях – скирды хлебов, на вершинах которых буйно прорастало зерно, и все это прорезано полузасыпанным окопом, пропитано запахом гари и тлена. Печальные мысли посещают солдата в таких местах, если он вспоминает о тех, кто мирно жил здесь совсем недавно.

Боевая позиция, как уже сказано, тесным полукольцом окружала деревню, с которой ее соединял ряд ходов сообщения. Позиция разделялась на два участка – Монши-Юг и Монши-Запад, а они в свою очередь делились на шесть ротных участков от A до F. Дугообразная форма позиции позволяла англичанам вести фланкирующий огонь; умело его используя, они наносили нам тяжелые потери. Для этого применялось замаскированное прямо за английским рубежом орудие, стрелявшее мелкой шрапнелью. Выстрелы и разрывы сливались для нас в один звук. Затем, словно гром с ясного неба, на нашу позицию сыпался рой свинцовых пулек и довольно часто не обходилось без жертв.

Прежде всего мы прошлись по окопу, чтобы посмотреть, каков он теперь, и воочию увидеть то, о чем знали по описаниям.

Чтобы попасть на передовую, коротко именуемую окопом, мы заходим в один из множества ходов сообщения, или траншей, предназначенных для обеспечения прикрытого выхода на позицию. Зачастую очень длинные, эти траншеи выводят непосредственно к противнику, а чтобы их не накрыло огнем по всей длине, прорыты они зигзагом или змеей. Через четверть часа мы пересекаем вторую линию, параллельную первой, где можно продолжить сопротивление, если противник возьмет передовой окоп.

Сам боевой окоп даже на первый взгляд отличается от слабых укреплений, характерных для начального периода войны. Это отнюдь не простая траншея; он уже имеет глубину в два или три человеческих роста. Обороняющиеся перемещаются, стало быть, как бы по дну шахты; когда же им надо наблюдать за предпольем или открыть огонь, они поднимаются по земляным или по широким деревянным лестницам на огневую точку, длинный уступ, отрытый так, что голова стоящего на нем оказывается над краем окопа. Стрелок стоит на своей позиции, в более-менее укрепленной нише, где его голова прикрыта мешками с песком или стальным щитком. Наблюдение осуществляется через узкие амбразурные щели, куда выставляют ствол винтовки. Вынутую при рытье окопа землю насыпают за линией в виде вала, прикрывающего стрелка с тыла, и в этом валу устраивают пулеметные гнезда. Землю с лобовой стороны тщательно разравнивают, чтобы не заслонять поле обстрела.

Перед окопом, часто в несколько рядов, тянется проволочное заграждение – переплетение колючей проволоки, которое должно задержать атакующих, чтобы наши стрелки могли спокойно взять их под обстрел.

Заграждение проросло высокой травой, ведь на заброшенных полях вообще всегда расселяется новая и совершенно другая растительность. Полевые цветы, которые в мирное время лишь кое-где виднелись средь культурных растений, теперь воцарились повсюду; тут и там уже буйно разрастаются низкие кустарники. Дороги тоже заросли, но пока что отчетливо выделяются, поскольку сплошь покрыты округлыми листьями подорожника. В этой дикой растительности вольготно чувствуют себя птицы, так что по ночам можно частенько услышать своеобразное курлыканье куропаток или на рассвете многоголосое пение жаворонков.

Чтобы обороняющихся не поразил фланкирующий огонь, окоп проложен меандром, то есть с регулярными отступами назад. Эти отступающие назад участки образуют траверсы-поперечины, перехватывающие продольный огонь. Таким образом, сзади стрелок прикрыт тыльным траверсом, с боков – поперечинами, а передняя кромка окопа служит бруствером.

Для отдыха предназначены блиндажи, в которые мало-помалу превратились давние простенькие землянки, теперь это настоящие блиндажи – с бревенчатыми накатами, со стенами, обшитыми досками. Высотой они приблизительно в человеческий рост, а их пол находится на одном уровне с дном траншей. Накат засыпан слоем земли, защищающим от пуль и даже от легких снарядов. При массированном артобстреле блиндаж, правда, оборачивается мышеловкой, и люди охотнее укрываются в глубоких узких туннелях.

Такие туннельные щели укреплены мощными деревянными рамами. Первая рама врыта на уровне дна окопа в переднюю его стенку и служит входом в туннель; каждая следующая встроена на две ширины ладони глубже, чем и обеспечивается укрытие. Таким образом строится туннельная лестница, и у тридцатой рамы над головой находится слой земли толщиной в девять метров, а с учетом глубины окопа вообще в двенадцать. Дальше чуть бо?льшие укрепленные рамами туннели ведут – прямо или под прямым углом – к лестнице, это жилые помещения. За счет поперечных соединений возникают подземные ходы сообщения; ответвления, ведущие по направлению к противнику, могут использоваться как для прослушки переднего края, так и для минирования.

Все вместе надо представлять себе как мощную, с виду необитаемую земляную крепость, внутри которой производят разнообразные работы и несут службу, а по тревоге личный состав в течение нескольких секунд занимает свои посты. Не следует, однако, рисовать себе общий настрой в слишком романтических красках; скорее здесь царят сонливость и медлительность, возникающие при тесном контакте с землей.

Меня определили в шестую роту, а через несколько дней по прибытии назначили командиром отделения и направили на позицию, где мне было уготовано приветствие в виде шаровидных английских мин. Это снабженные черенком и начиненные взрывчаткой снаряды из хрупкого железа, по форме точь-в-точь как шар стофунтовой гантели. Минометный выстрел негромкий, глухой и часто маскируется треском пулеметного огня. Потому-то на меня произвело зловеще-призрачное впечатление, когда внезапно совсем рядом вспышка пламени осветила окоп, а нас едва не сбила с ног взрывная волна. Солдаты быстро втащили меня в блиндаж нашего отделения, к которому мы как раз подошли. Уже внутри мы ощутили еще пять или шесть минных разрывов. Собственно говоря, мина не врезается, а просто «садится», и этот неторопливый стиль разрушения оказывает на нервы куда более сильное воздействие. На следующее утро, когда в первый раз при свете шел по окопу, я всюду видел большие разряженные шары с черенками, словно тревожные гонги вывешенные у входа в блиндажи.

Участок C, где находилась наша рота, был выдвинут вперед дальше всех других. В лице нашего ротного, лейтенанта Брехта, который с началом войны поспешил на родину из Америки, мы нашли самого подходящего человека для обороны такого места. Он любил опасность и погиб в бою.

Окопная жизнь была строго упорядочена; сейчас я набросаю распорядок одного дня, ведь в течение восемнадцати месяцев одно и то же повторялось изо дня в день, если только не возрастала огневая активность противника.

Окопный день начинается с наступлением сумерек. В семь часов один из солдат будит меня от послеполуденного сна, которому я неукоснительно отдаю дань в предвосхищении бессонной ночи. Надеваю ремень, затыкаю за него ракетницу и ручные гранаты и покидаю более или менее уютный блиндаж. Для начала прохожусь по участку взвода, убеждаюсь, что все мои люди на своих местах. Мы шепотом обмениваемся паролями. Между тем уже ночь, ввысь взлетают первые серебристые осветительные ракеты, и стрелки на позициях пристально всматриваются в предполье. Между сваленными на укрытии консервными банками шебаршит крыса. К ней, посвистывая, присоединяется вторая, и скоро вокруг кишмя кишат полчища этих тварей, стекающихся из обвалившихся деревенских подвалов и разрушенных снарядами туннелей. Охота на крыс – любимое развлечение, отвлекающее от скуки окопной службы. На дно окопа выкладывают кусок хлеба, наводят на него ружье и ждут. Или насыпают порох в их норы, поджигают, и они, визжа, выскакивают оттуда с опаленной шерстью. Мерзкие создания, при виде их я всегда думаю о тайном надругательстве над трупами в подвалах деревенских домов. Однажды теплой ночью, когда я шел по развалинам Монши, они высыпали из своих укрытий просто в несметных количествах – земля стала похожа на живой ковер, на фоне которого тут и там отчетливо выделялись белой шкуркой крысы-альбиносы. Привлекают окопы и немногочисленных кошек из разрушенных деревень; им нравится близость людей. Один большой белый кот с простреленной передней лапой часто бродит по ничейной земле и, кажется, навещает обе стороны.

Однако я отвлекся от окопной службы. Но парни не прочь отвлечься и легко становятся разговорчивы, чтобы заполнить темную ночь и бесконечно пустое время. Потому и я с удовольствием останавливаюсь поговорить со знакомым солдатом или унтер-офицером и с напряженным вниманием выслушиваю тысячу всяких пустяков. Как фенриха меня частенько вовлекает в благосклонный разговор дежурный офицер, которому тоже неуютно. Он даже держится совершенно по-товарищески, говорит тихо, взволнованно, выбалтывая секреты и желания. И я охотно иду на такие разговоры, потому что и на мою психику давят тяжелые черные валы окопа, в этом жутком одиночестве мне тоже хочется тепла, чего-то человеческого. Ночами ландшафт дышит странным холодом, и этот холод имеет духовную природу. Так, начинаешь мерзнуть, очутившись в безлюдном участке окопа, где лишь изредка появляются патрули; озноб усиливается, когда выходишь за колючую проволоку, на ничейную землю. От дурного самочувствия легонько стучат зубы. Романисты трактуют это ощущение неверно, оно ни к чему не принуждает, скорее похоже на воздействие слабого электрического тока. Часто его вовсе не замечаешь, как не замечаешь, что разговариваешь во сне. Впрочем, все прекращается, как только дело принимает по-настоящему серьезный оборот.

Разговор становится вялым. Мы сильно устали. Сонно опираемся на траверс, не сводя глаз с огонька сигареты в темноте.

На морозе, зябко топая ногами, быстро ходишь туда-сюда, так что шаги гулко отдаются от промерзлой земли. В холодные ночи слышен нескончаемый кашель, разносящийся далеко вокруг. Когда солдат ползает по ничейной земле, этот кашель – первый знак приближения к неприятельской линии. Иногда дозорный на посту что-то насвистывает или напевает, и как же это мурлыканье контрастирует со смертоносными намерениями подползающего. Часто идет дождь, и тогда солдат, подняв воротник шинели, печально стоит под брезентовым пологом, прикрывающим вход в туннель, прислушивается к монотонному ритму падающих капель. Заслышав шаги командира по раскисшему дну окопа, он быстро выходит из-под полога, делает поворот кругом, шагает навстречу начальству, щелкает каблуками и докладывает: «Дежурный унтер-офицер. На участке без перемен!» Ведь он знает, что стоять у входа в туннель запрещено.

Мысли блуждают. Смотришь на луну и думаешь о счастливых днях в родном деревенском доме или в далеком городе, где люди сейчас толпой выходят из кафе и множество дуговых ламп освещает оживленную ночную сутолоку городского центра. Эти картины так далеки, что кажутся сном.

Перед окопом раздается тихий шорох и позвякивание колючей проволоки. Грезы рассеиваются в мгновение ока, все чувства до боли обостряются. Солдат взбирается к амбразуре, выстреливает осветительную ракету: все спокойно. Должно быть, пробежал заяц или закопошилась куропатка.

Иной раз слышно, как противник орудует у своих проволочных заграждений. Тогда часовой стреляет в ту сторону, пока не опустошит весь магазин. Он делает это не только по приказу, нет, при этом он испытывает известное удовлетворение: «Пускай почешутся. Может, я даже кого-нибудь зацепил». Мы тоже почти каждую ночь протягиваем новые заграждения, и нередко кого-нибудь ранят. Тогда мы принимаемся ругать сволочей-англичан.

В некоторых местах позиции, например в сапах, до неприятеля каких-нибудь тридцать шагов. Иногда здесь завязываются личные знакомства; узнаёшь Фрица, Вильгельма или Томми по кашлю, насвистыванию либо тихому пению. Солдаты коротко перекликаются, не без грубоватого юмора:

– Эй, Томми, ты еще тут?

– Ага!

– Спрячь голову, сейчас пальну!