В стальных грозах

Нас щедро снабжали бледно-розовым шнапсом. Разливали его в крышки котелков; он сильно отдавал спиртом, но для холодной и сырой погоды был в самый раз. Табак нам выдавали только крепчайший, зато много. Типичный солдат тех дней, каким он врезался в мою память, выглядел так: часовой в островерхом шлеме с серым чехлом, руки в карманах длинной шинели, стоит в амбразуре и курит трубку, выпуская дым по прикладу винтовки.

Самыми приятными были дни отдыха в Оренвиле, когда мы отсыпались, стирали одежду, чистили оружие и амуницию и занимались строевой подготовкой. Рота квартировала в огромном амбаре; две крутые приставные лестницы служили входом и выходом. Хотя там было полно соломы, внутри стояли печки. Как-то ночью я во сне подкатился слишком близко к одной из них и проснулся оттого, что товарищи изо всех сил старались меня потушить. Я с ужасом осознал, что мундир на спине изрядно обгорел, так что мне потом долго пришлось ходить как бы во фраке.

После недолгого пребывания в полку мы окончательно расстались с иллюзиями, с какими шли в армию. Вместо чаемых опасностей нас ждали грязь, тяжелый физический труд и бессонные ночи, и все это требовало совершенно другого героизма. А еще хуже была скука, которая нервирует солдата больше, чем близость смерти.

Мы надеялись на наступление, но попали на фронт в самое неблагоприятное время, когда всякое движение замерло. Мелкие тактические вылазки тоже прекратились по мере того, как укреплялись позиции и огонь их защитников набирал силу. За несколько недель до нашего прибытия одна рота после слабой артподготовки отважилась на частную атаку, в ходе которой надо было преодолеть считаные сотни метров. Французы, как в тире, расстреляли атакующих; лишь единицы сумели дойти до их проволочных заграждений. Немногим уцелевшим, укрывшимся в воронках, пришлось дожидаться темноты, чтобы под ее покровом доползти до своих позиций.

Постоянное перенапряжение личного состава было обусловлено еще и тем, что позиционная война, которая требовала по-иному распоряжаться силами и средствами, стала для командования явлением совершенно новым и неожиданным. Огромное число караульных постов и бесконечные земляные работы большей частью были не нужны и даже вредны. Главное не в мощных инженерных сооружениях, а в мужестве и бодрости солдат. Углубление траншей, вероятно, спасало от ранений в голову, но оно же заставляло цепляться за оборонительные укрепления и претендовать на безопасность, от которой трудно отказаться. Вдобавок все больше усилий уходило на ремонт построенного. В противном случае могло произойти наихудшее – в оттепель схваченные морозом меловые стены траншей и окопов превращались в жидкую кашу.

Сидя в окопах, мы, конечно, слышали свист пуль, время от времени прилетали и снаряды с Реймсских фортов, но эти мелкие события войны были очень далеки от наших ожиданий. Тем не менее судьба порой напоминала нам, что за мнимыми случайностями таится кровавая и серьезная реальность. Так, 8 января в «Фазанарии» разорвался снаряд, убивший начштаба нашего батальона, лейтенанта Шмидта. Кстати, ходили слухи, что французский офицер, командовавший обстрелом, был владельцем этого охотничьего домика.

Артиллерия покуда стояла вплотную за позициями; даже на переднем крае располагалось полевое орудие, кое-как замаскированное брезентом. В разговоре с «пушкарями» я с удивлением узнал, что свист винтовочных пуль тревожит их гораздо сильнее, чем возможное попадание снаряда. Вот так всегда и бывает: опасности собственного военного ремесла кажутся более оправданными и не такими страшными.

В ночь на 27 января мы прокричали в честь кайзера троекратное «ура», а весь длинный фронт грянул «Славься в победном венце!»[2 - Эта обработка английского «Боже, храни короля», принадлежащая перу Бальтазара Шумахера (1755 – после 1801), при Вильгельме II была в Германии своего рода императорским гимном.]. Французы ответили винтовочным огнем.

В те дни со мной произошла неприятность, которая едва не положила преждевременный и бесславный конец моей военной карьере. Рота располагалась на левом фланге, и под утро, после бессонной ночи, мне с товарищем пришлось отправиться к ручью, на парный пост. От холода я вопреки запрету накинул на голову одеяло и привалился к дереву, а винтовку поставил рядом, в кустах. Как вдруг сзади послышался шорох, я протянул руку за винтовкой, но схватил воздух – оружие исчезло! Оказывается, ко мне подкрался дежурный офицер и незаметно забрал винтовку. В наказание он послал меня, вооруженного киркой, в направлении французских позиций, до которых было метров сто, – замысел поистине индейский по коварству, едва не лишивший меня жизни. Пока я стоял на этом штрафном посту, патруль из трех добровольцев продирался сквозь высокие камыши на берегу ручья, двигались они так беспечно и с таким шумом, что французы мигом заметили их и обстреляли. Один, по имени Ланг, был ранен, и с тех пор его никто не видел. Так как я находился в непосредственной близости от них, мне тоже кое-что досталось от весьма популярной тогда групповой стрельбы. Отсеченные пулями ветки ивы, под которой я стоял, буквально свистели у меня над ухом. Я стиснул зубы и из упрямства не двигался с места. На рассвете меня оттуда забрали.

Мы страшно обрадовались, узнав, что наконец-то покинем эти позиции, и отметили прощание с Оренвилем пивной вечеринкой в амбаре. Сменил нас Саксонский полк, и 4 февраля 1915 года мы пешим маршем выступили назад в Базанкур.

От Базанкура до Атоншателя

В Базанкуре, унылом шампанском городишке, роту расквартировали в школе, которая благодаря любви наших людей к порядку очень скоро приобрела вид мирной казармы. У нас был дежурный унтер-офицер, пунктуально будивший нас по утрам, назначались дневальные, а капралы каждый день проводили вечернюю поверку. Каждое утро роты выходили на окрестные заброшенные поля, чтобы по нескольку часов усиленно заниматься строевой подготовкой. Через считаные дни я избавился от этой муштры; полковое начальство направило меня на учебные курсы в Рекувранс.

Рекувранс оказался отдаленной, спрятавшейся среди красивых меловых холмов деревушкой, где собрали группу молодых людей из всех полков нашей дивизии, чтобы под руководством опытных офицеров и унтер-офицеров основательно обучить их военным премудростям. В этом отношении – и не только в этом – мы, солдаты 73-го, были многим обязаны лейтенанту Хоппе.

Жизнь в отрезанной от мира глухомани являла собой странную смесь казарменной муштры и студенческой свободы, да, именно студенческой, ведь подавляющее большинство личного состава всего несколько месяцев назад заполняло аудитории немецких университетов. В течение дня воспитанников муштровали по всем правилам искусства, а вечерами они вместе со своими учителями собирались вокруг привезенных из армейской лавки в Монкорне огромных бочек, чтобы столь же основательно покутить. Когда в предрассветные часы подразделения вываливались из «кабачков», аккуратные известняковые домики деревни становились свидетелями поистине студенческого буйства. Кстати, начальник курсов, капитан, имел похвальную воспитательную привычку на следующее утро исполнять службу с удвоенным усердием.

Однажды мы оставались на ногах сорок восемь часов кряду – и вот по какой причине. У нас был похвальный обычай после пирушки под надежной охраной доставлять нашего капитана на его квартиру. В один прекрасный вечер эту важную миссию доверили безбожно пьяному парню, напомнившему мне магистра Лаукхарда[3 - Лаукхард Фридрих Кристиан (1757–1822) – немецкий писатель, философ, теолог; служил мушкетером в прусской армии, из-за распущенного образа жизни вскоре приобрел весьма печальную известность.]. Очень скоро он вернулся и радостно доложил, что до кровати начальника не довел, уложил его ночевать в коровнике.

Наказание не заставило долго себя ждать. Только мы добрались до школы и уже хотели пойти на боковую, как от гарнизонной караулки донесся барабанный сигнал тревоги. Мы оделись и бегом помчались к месту сбора. Там уже стоял наш капитан, явно в более чем дурном настроении.

Он встретил нас возгласом:

– Пожарная тревога! Горит караульное помещение!

На глазах у изумленных местных жителей мы выкатили из водокачки пожарный насос, навинтили на него шланг и принялись искусно окатывать караулку воображаемыми струями. Стоя на каменных ступенях крыльца, злющий капитан командовал учением и окриками подгонял нас, чтоб не ленились. Временами он обрушивался на какого-нибудь солдата или гражданского, который вызывал у него особый гнев, и приказывал увести его с глаз долой. Несчастного немедля оттаскивали за дом. Когда начало светать, мы, едва держась на ногах, все еще стояли у рычагов насоса. Наконец капитан дал команду разойтись и готовиться к строевым занятиям.

Когда мы явились на плац, он был уже там, гладковыбритый, бодрый и свежий, готовый с особым усердием взяться за наше воинское обучение.

Отношения между нами, курсантами, были в высшей степени товарищескими. Здесь я завязал тесную дружбу, упроченную на полях многих сражений, с такими чудесными парнями, как Клемент, позднее убитый под Монши, художник Теббе, погибший при Камбре, братья Штайнфорт, павшие на Сомме. Жили мы по трое или по четверо и вели общее нехитрое хозяйство. Особенно хорошо я помню ужины с яичницей и жареной картошкой. По воскресеньям мы баловали себя обычной в этих местах крольчатиной или курочкой. Так как я отвечал за продукты к ужину, хозяйка однажды показала мне несколько расписок, полученных от занимавшихся реквизициями солдат; эти расписки – настоящая антология народного юмора – имели большей частью такое содержание: «Рядовой Н. оказал кой-какие любезности дочери хозяйки дома и для укрепления здоровья реквизировал дюжину яиц».

Местные жители очень удивлялись, что мы, простые солдаты, более или менее бегло говорим по-французски. Иногда в связи с этим возникали весьма забавные ситуации. Так, однажды утром мы с Клементом сидели в деревенской цирюльне, когда кто-то из очереди на малопонятном диалекте шампанских крестьян крикнул цирюльнику, который как раз в это время брил Клемента: Eh, coupe la gorge avec![4 - Эй, перережь-ка ему глотку! (фр.)] – и провел ребром ладони по горлу.

К его ужасу, Клемент, не изменившись в лице и выказав хладнокровие, достойное воина, ответил: «Quant ? moi, j’aimerais mieux la garder»[5 - Я бы на твоем месте поостерегся (фр.).].

В середине февраля нас, солдат 73-го, настигла весть о больших потерях нашего полка под Пертом, и мы крепко горевали, что в эти дни находимся далеко от наших товарищей. Благодаря ожесточенному сопротивлению на обороняемом участке в «Ведьмином котле» полк заслужил почетное наименование «Пертские львы», которое сопровождало нас на всех участках Западного фронта. Кроме того, мы были известны как «гибралтарцы», поскольку носили на манжетах голубую ленту «Гибралтар» в память о Ганноверском гвардейском полке (впоследствии он и стал 73-м), который в 1779–1783 годах оборонял эту крепость от французов и испанцев.

Горестная весть пришла поздним вечером, когда мы во главе с лейтенантом Хоппе, как обычно, бражничали. Один из собутыльников, долговязый Беренс, тот самый, что уложил капитана спать в коровнике, оправившись от испуга, хотел было уйти, «потому что пиво не лезет ему в глотку». Хоппе, однако, остановил его замечанием, что это несовместимо с солдатскими обычаями. Хоппе был прав; сам он через несколько недель погиб у Лез-Эпаржа, перед стрелковой цепью своей роты.

21 марта мы после несложного экзамена вернулись в полк, который снова стоял в Базанкуре, но через несколько дней после большого парада и прощального напутствия генерала фон Эммиха, командира Десятого корпуса, отбыл оттуда. 24 марта мы погрузились в эшелон и направились в окрестности Брюсселя, где вместе с 76-м и 164-м полками влились в состав 111-й пехотной дивизии, в составе которой и служили до конца войны.

Наш батальон разместили в городке Эринн, окруженном уютным фламандским пейзажем. 29 марта я благополучно отметил там свой двадцатый день рождения.

Хотя бельгийцы живут в просторных домах, нашу роту определили в продуваемый сквозняками амбар, где в холодные мартовские ночи свистел суровый озерный ветер. В остальном пребывание в Эринне позволило нам отдохнуть и набраться сил; мы, конечно, постоянно занимались строевой и боевой подготовкой, но снабжение было хорошее, а еда – дешевая.

Население, состоявшее наполовину из фламандцев, наполовину из валлонов, относилось к нам очень дружелюбно. Я часто беседовал с владельцем маленького кафе, рьяным социалистом и вольнодумцем, что в Бельгии являют собой совершенно особый сорт людей. В пасхальное воскресенье он пригласил меня на праздничный обед и решительно пресек мои попытки расплатиться хотя бы за выпивку. Мы все очень скоро обзавелись знакомствами и в свободные вечера слонялись по разбросанным в округе крестьянским дворам, чтобы посидеть в до блеска вычищенной кухне возле низенькой печки, на круглой конфорке которой обычно стоял большой кофейник. Приятные беседы велись на фламандском и нижнесаксонском наречии.

К концу нашего пребывания установилась теплая погода, располагавшая к прогулкам по красивым окрестностям с множеством водоемов. Всюду вокруг расцвели желтые калужницы, но пейзаж украшали не только они – он был живописно усеян множеством раздетых вояк, которые, сидя на окаймленных тополями берегах ручьев и держа на коленях нижнее белье, старательно охотились на вшей. До тех пор избавленный от этой напасти, я помогал своему товарищу Припке (в прошлом гамбургскому торговцу экспортным товаром), чья шерстяная жилетка кишела этими тварями, как одежда легендарного Симплициссимуса[6 - Симплициссимус – герой гротескно-сатирического романа «Похождения Симплициссимуса» Г. Я. К. Гриммельсгаузена (1622–1676).], завернуть в нее тяжелый камень и опустить на дно ручья в надежде заодно утопить и вшей. Поскольку же мы отбыли из Эринна быстро и неожиданно, жилетка благополучно осталась гнить под водой.

12 апреля 1915 года в Хале мы погрузились в эшелон и, чтобы обмануть вражеских шпионов, отправились в объезд северного фланга фронта в окрестности поля битвы Марс-ла-Тур[7 - Марс-ла-Тур – место сражения, состоявшегося 16 августа 1870 г. в ходе Франко-прусской войны; французы признали свое поражение.]. Роту разместили в уже привычном амбаре в деревне Тронвиль, богом забытой дыре с кучей домишек под плоскими крышами – типичная лотарингская глухомань. Из-за аэропланов нам приходилось большей частью сидеть в переполненной деревне; тем не менее мы несколько раз посетили расположенные поблизости памятные места – Марс-ла-Тур и Гравелот. В нескольких сотнях метров от деревни дорогу на Гравелот перерезала граница, возле которой валялся разбитый французский пограничный столб. Вечерами мы частенько отваживались совершить ностальгическую прогулку в Германию.

Амбар наш был настолько ветхим, что передвигаться по трухлявому дощатому полу приходилось с величайшей осторожностью, чтобы не провалиться на гумно. Однажды вечером, когда наше отделение во главе с честным капралом Керкхофом делило еду на порции, сверху сорвался и с треском рухнул огромный дубовый брус. К счастью, он застрял между двумя глинобитными стенками прямо у нас над головой. Мы отделались легким испугом, только вот наши распрекрасные порции мяса остались на столе под слоем пыли и обломков. Не успели мы заползти в солому после этого дурного предзнаменования, как раздался громкий стук в дверь и тревожный голос фельдфебеля сдернул нас с места. Сначала, как всегда бывает в таких неожиданных ситуациях, повисла тишина, потом началась суматоха и ругань:

– Где моя каска?

– Где мой сухарный мешок?

– Сапоги никак не налезают!

– Это ты спер мои патроны!

– Август, заткнись!

В конце концов все уладилось, и мы выдвинулись к вокзалу в Шамбле, откуда нас через несколько минут повезли в Паньи-сюр-Мозель. Утром мы въехали на Мозельские высоты и остановились в Прени, прелестной горной деревушке, над которой высились руины старинного замка. На сей раз отведенный нам амбар оказался каменной постройкой, полной ароматного горного сена; через слуховые окна мы могли любоваться виноградниками Мозельских гор и лежащим в долине городком Паньи, который часто подвергался артиллерийским обстрелам и воздушным бомбардировкам. Несколько раз снаряды падали в Мозель, взметая в воздух высокие смерчи воды.

Теплая весенняя погода действовала на нас благотворно, побуждая в свободные часы к долгим прогулкам по роскошной холмистой местности. Мы до того расшалились, что шутки не прекращались еще и некоторое время после отбоя. Излюбленное развлечение – плеснуть из фляжки водой или кофе в рот храпящего товарища.

Вечером 22 апреля мы пешим порядком вышли из Прени и прошагали больше тридцати километров до деревни Атоншатель; несмотря на полную выкладку, все легко перенесли марш, а затем разбили палаточный лагерь в лесу справа от знаменитой Большой траншеи. Судя по всему, завтра нам предстоит бой. Мы получили индивидуальные перевязочные пакеты, по второй банке мясных консервов и сигнальные флажки для оповещения артиллерии.

Вечером меня не оставляло то исполненное самых разнообразных предчувствий настроение, о каком обычно рассказывают воины всех времен; я долго сидел на заросшем синими анемонами пне, прежде чем ползком пробрался в палатку, на свое место между спящими товарищами. Ночью мне снились путаные сны, где главную роль играл оскаленный череп.

Припке, которому я утром рассказал об этом, выразил надежду, что череп был французский.

Лез-Эпарж

Молодая лесная зелень ярко поблескивала в утренних лучах. Едва заметными тропками мы пробирались к узкому оврагу позади передовой. Нам объявили, что после двадцатиминутной артподготовки в атаку пойдет 76-й полк, а мы должны в готовности стоять в резерве. Ровно в двенадцать наша артиллерия открыла сильный огонь, мощным эхом отдававшийся в лесистых ущельях. Здесь мы впервые услышали весомое словосочетание «ураганный огонь». Мы сидели на ранцах, в бездействии и возбуждении. К командиру роты подбежал вестовой и торопливо выпалил:

– Три передовые линии в наших руках. Захвачено шесть орудий!

Мы ответили громким «ура». В нас взыграло боевое безрассудство.

Наконец пришел долгожданный приказ. Длинной шеренгой мы двинулись вперед, туда, откуда доносилась трескотня ружейной пальбы. Дело принимало серьезный оборот. В стороне от лесной тропинки, в гуще ельника, раздавались глухие разрывы, с шумом сыпались сучья и земля. Один оробевший солдат под вымученные смешки товарищей бросился наземь. Потом по рядам пронесся клич смерти:

– Санитары, вперед!

Вскоре мы миновали место, где только что разорвался снаряд. Раненых уже унесли. Вокруг свежей воронки на кустах висели окровавленные клочья обмундирования и человеческой плоти – странное, гнетущее зрелище; в воображении возник образ сорокопута, насаживающего добычу на шипы терновника.

У Большой траншеи жуткая неразбериха. Раненые, умоляя дать им воды, сидели на обочине; пленные с носилками во весь дух бежали в тыл; ездовые на передках артиллерийских орудий галопом гнали лошадей сквозь огонь. Справа и слева снаряды глухо били в мягкую почву, с деревьев падали тяжелые сучья. Посреди дороги лежала убитая лошадь, вся в огромных ранах, из брюха вывалились дымящиеся внутренности. Среди этих величественных и кровавых картин царило неожиданное бурное веселье. Привалившись к дереву, бородатый ландверовец кричал: