В стальных грозах

Время от времени после глухого гула раздается свистящий вибрирующий звук. «Внимание, мина!» Бросаешься к ближайшему туннелю и замираешь, затаив дыхание. Мины взрываются совсем не так, как снаряды. В них вообще есть нечто яростное, коварное, лично враждебное. Вероломные твари. Ружейные гранаты – их миниатюрные копии. Словно стрелы, они летят из вражеского окопа; корпус у них из красновато-коричневого металла, а чтобы он легче разлетался на осколки, на металл нанесены насечки, как квадратики на плитки шоколада. Если в определенных местах ночной горизонт освещает вспышка, дозорные мгновенно срываются с мест и исчезают. По долгому опыту все знают, где стоят орудия, пристрелянные к участку C.

Наконец светящиеся стрелки часов показывают, что два часа истекли. Теперь быстро разбудить смену – и в блиндаж. Может быть, разносчики тем временем принесли письма, посылки или газету. Странное чувство – читать весточки с родины, узнавать о мирных заботах близких, когда неверный огонек свечи бросает бегучие тени на низкие балки наката. Счистив щепкой и об ножку неуклюжего стола налипшую на сапоги грязь, я укладываюсь на нары и натягиваю на голову одеяло, чтобы четыре часа «всхрапнуть», как теперь говорят. Снаружи монотонно гремят выстрелы, по лицу и рукам снует мышь, которая, впрочем, совершенно не мешает мне спать. В общем, и прочая нечисть не причиняет мне особого беспокойства; несколько дней назад мы основательно «продымили» блиндаж.

Еще дважды я просыпаюсь, чтобы исполнить свои обязанности. Во время последнего дежурства полоска света на восточном горизонте, в нашем тылу, возвещает новый день. Контуры укреплений набирают четкости; в сером утреннем сумраке они производят впечатление несказанного запустения. В воздух взмывает жаворонок; его трели действуют на нервы. Прислонясь к поперечине, я с чувством великого отрезвления смотрю на мертвое, обрамленное проволочными заграждениями предполье. Черт побери, последним двадцати минутам конца нет! Но вот слышится дребезжание – возвращаются разносчики кофе: семь утра. Ночное дежурство окончено.

Иду в блиндаж, пью кофе и умываюсь из селедочной жестянки. Это взбадривает, желание лечь меня покидает. В девять мне предстоит снова построить отделение, распределить людей на работы и проследить за выполнением. Мы теперь мастера на все руки, окоп ежедневно предъявляет нам тысячу требований. Мы роем туннели, строим блиндажи и укладываем бетонные бункеры, возводим проволочные заграждения, копаем водоотводные канавы, обшиваем досками, укрепляем, выравниваем и скашиваем стенки, засыпаем выгребные ямы – короче, своими силами выполняем любые работы. Почему бы и нет, ведь у нас представлены все сословия и профессии! Чего не умеет один, сумеет другой. Например, недавно один шахтер забрал у меня кирку, когда я долбил породу в туннеле нашего отделения, и наставительно произнес: «Бить всегда надо в основание, господин фенрих, сверху упадет само!» Удивительно, что эта простая истина не приходила мне в голову. Но здесь, посреди голого ландшафта, где ты вынужден защищаться от обстрела, беречься от ветра и непогоды, сколачивать себе стол и топчан, строить печи и лестницы, быстро учишься работать своими руками. Здесь постигаешь ценность физического труда.

В час дня из кухни, расположенной в одном из подвалов Монши, доставляют обед в больших посудинах – бывших молочных флягах и ведрах из-под варенья. Провиант отличается армейским однообразием, но пока что обилен, если, конечно, разносчики по дороге не попадут под обстрел или не расплещут половину. После обеда можно вздремнуть или почитать. Мало-помалу близятся два часа, отведенные на дозорную окопную службу. Они проходят намного быстрее, чем ночью. За хорошо знакомыми вражескими позициями наблюдают в бинокль и стереотрубу, часто стреляют по головам из винтовок с оптическим прицелом. Но внимание! У англичан тоже острый глаз и хорошие бинокли.

Один дозорный вдруг падает, истекая кровью. Ранение в голову. Товарищи быстро извлекают из его кармана индивидуальный пакет и перевязывают рану.

– Все бесполезно, Виллем.

– Э, нет, он же еще дышит.

Потом приходят санитары, уносят раненого на перевязочный пункт. Носилки бьются об острые углы поперечин. Едва санитары исчезают из виду, как все снова успокаивается и идет по-старому. Кто-то бросает несколько лопат земли на лужу крови, и все возвращаются к прежним занятиям. Только новичок еще прижимается бледным как мел лицом к дощатой обшивке. Изо всех сил старается осмыслить случившееся. Все произошло так внезапно, до ужаса неожиданно, невероятно жестокое нападение. Немыслимо, никак не может быть реальностью. Бедняга, в будущем тебя подстерегают куда более страшные вещи.

Часто, впрочем, обходится без инцидентов. Многие впадают в охотничий азарт. С наслаждением знатоков наблюдают артиллерийские разрывы на вражеских позициях.

– Вот это меткость!

– Черт возьми, глянь, как разлетелось! Бедный томми[8 - Томми – прозвище английских солдат.]! Жалко до слез!

Солдаты любят пострелять из ружейных гранатометов и легких минометов, к большому неудовольствию робких душ.

– Хватит уже этих глупостей, вам что, мало обстрела?

Правда, это никому не мешает смекать, как приладить ручную гранату к самодельной катапульте или как досадить противнику, забросив в предполье какую-нибудь адскую машинку. То кто-нибудь прорежет узкий проход в проволочном заграждении перед вражеским окопом, чтобы этим удобным лазом завлечь обрадованного разведчика под винтовочный прицел, то охотники выползут на ничейную землю, привяжут к вражескому заграждению колокольчик, от которого протянут длинную веревку к нашим позициям. Чтобы английским дозорным служба медом не казалась. Таким людям война в удовольствие.

Час вечернего кофе бывает порой по-настоящему приятным. Фенриху часто приходится составлять компанию кому-нибудь из ротных офицеров. Эти кофейные церемонии проходят по всей форме, на столе, покрытом мешковиной, даже поблескивают две фарфоровые чашки. Потом денщик ставит на шаткий стол бутылку и два стакана. Разговор становится доверительнее. Как ни странно, и здесь самый желанный предмет беседы – окружающие люди. Пышным цветом расцветают окопные сплетни, обильно и ревностно питаемые вечерними визитами, – как где-нибудь в заштатном гарнизоне. Командиры, товарищи, подчиненные подвергаются основательной критике, а любой новый слух в мгновение ока облетает блиндажи командиров взводов всех шести боевых участков от правого до левого фланга. И тут не без вины офицеры-наблюдатели, лазающие по позициям со своими стереотрубами и топографическими картами. Позиция роты не вполне замкнута; через нее идет постоянное сообщение между всеми остальными участками обороны. В тихие утренние часы просыпаются и развивают бурную деятельность штабы – к великой досаде фронтовой братии, которая едва успела прилечь на отдых после ночного дежурства и вдруг слышит отчаянный вопль: «Прибыл командир дивизии!» Хочешь не хочешь, одевайся по форме и выбегай из туннелей. Потом заявляются инженеры, саперы, гидротехники, и все ведут себя так, будто окоп создан только для назначенных ими работ. Очень недружелюбно принимают артиллерийского наблюдателя, которому надо проверить наш заградительный огонь, ведь, как только он отбывает, чтобы в других местах выставлять свою стереотрубу, похожую на антенны насекомого, тотчас дает о себе знать английская артиллерия, а расплачивается, как всегда, пехотинец. Дальше являются командиры разведотрядов и инженерных подразделений. Эти до глубокой темноты сидят в блиндаже комвзвода, пьют грог, курят, играют в польское лото и, словно крысы, сожрав и выпив все подчистую, отваливают восвояси. Поздно вечером в окопе призраком бродит маленький человечек, подкрадывается к часовым, кричит им прямо в ухо «газы!», а потом считает, за сколько секунд бедолага напялит противогаз. Это офицер службы химической защиты. Посреди ночи снова стук в дощатую дверь блиндажа: «Уже дрыхнете? Быстренько распишитесь в получении двадцати рогаток и шести туннельных рам!» Доставщики матчасти. Вот так, во всяком случае в спокойные дни, народ постоянно снует туда и обратно, вызывая горестные вздохи у несчастных обитателей туннелей: «Господи, хоть бы обстрел – мы бы пожили спокойно». В самом деле, прилет одного-двух тяжелых «чемоданов» приносит с собой некоторый уют; людей оставляют в покое, и они избавляются от бумажной волокиты.

– Господин лейтенант, разрешите идти, у меня через полчаса дежурство!

За дверью блиндажа в последних лучах заходящего солнца блестят глиняные валы траншей, окоп уже тонет в густой тени. Скоро взлетят первые осветительные ракеты, и первые дозорные потянутся на свои места.

Начинается новый день окопных солдат.

О повседневности позиционных боев

Вот так проходили наши дни – в утомительной размеренности, прерываемой короткими периодами отдыха в Души. Но иногда и на позициях нам выпадали приятные часы. Нередко я с ощущением уютной защищенности сидел за столом своего маленького блиндажа, чьи корявые, увешанные оружием стенки напоминали о Диком Западе, пил чай, курил и читал, пока денщик возился у печурки, наполнявшей помещение ароматом поджаренных гренок. Кому из окопных солдат незнакомо это блаженство? Снаружи, от постов, доносились тяжелые мерные шаги часового, а не то монотонный оклик, когда часовые встречались в траншее. Притупленный слух уже почти не воспринимал безостановочный ружейный огонь, короткие сотрясения перекрытий от ударов артиллерийских снарядов, шипение осветительных ракет, гаснущих у входа в туннель. Тогда я доставал из планшета записную книжку и кратко записывал события дня.

Так со временем – как часть моего дневника – возникла добросовестная хроника участка C, маленькой, угловатой частицы длинного фронта, где мы чувствовали себя как дома, где давно знали каждый заросший тупик, каждый заброшенный блиндаж. Вокруг в нагромождениях глиняных валов покоились тела павших товарищей; на каждой пяди земли в свое время разыгрывалась какая-то драма, за каждым траверсом днем и ночью караулил злой рок, без разбора хватавший свои жертвы. И все-таки мы чувствовали сильную привязанность к этому участку, крепко срослись и сжились с ним. Мы знали его и когда он черной полосой тянулся по заснеженной местности, и когда буйное цветение трав в полуденные часы наполняло его умопомрачительными запахами, и когда бледный свет полной луны заливал его темные уголки, где с писком сновали полчища крыс. На его глиняных приступках мы, весело болтая, сидели долгими летними вечерами, и теплый ветерок уносил к противнику деловитые хлопки и песни нашей родины; мы падали на бревна и разорванную колючую проволоку, когда смерть лупила по траншеям своей стальной дубиной, а густой дым лениво выползал из трещин в глиняных стенах. Полковник не раз хотел перевести нас в более спокойное место полковой позиции, и каждый раз рота, все как один, просила его оставить нас на участке C. Здесь я приведу отрывок из наблюдений, которые записывал ночами в Монши.

7 октября 1915 года. На рассвете стоял рядом с дозорным моего отделения на стрелковой ступени, когда винтовочным выстрелом ему распороло головной убор, но сам он остался невредим. В тот же час у проволочного заграждения были ранены два сапера. Одному осколок снаряда рикошетом пробил обе ноги, другому задело ухо.

Ближе к полудню дозорному на левом фланге прострелили обе скуловые кости. Из раны толстой струей хлынула кровь. В довершение всех бед, сегодня на наш участок пришел еще и лейтенант фон Эвальд, чтобы принять сапу N в пятидесяти метрах от окопа. Когда он уже отвернулся, намереваясь сойти со стрелковой ступени, ему выстрелом снесло затылок. Мгновенная смерть. На ступень упали большие куски черепа. Позже один солдат получил легкое ранение в плечо.

19 октября. Участок центрального взвода был обстрелян 150-миллиметровыми снарядами. Одного солдата взрывной волной швырнуло на столб обшивки. Он получил тяжелые внутренние повреждения, а кроме того, осколок пробил ему плечевую артерию.

В утреннем тумане, ремонтируя проволочное заграждение на правом фланге, мы обнаружили французский труп, который висел там не меньше месяца.

Ночью на прокладке проводов были ранены двое наших солдат. Гутшмидту прострелили обе руки и бедро, Шеферу – колено.

30 октября. Ночью после проливного дождя целиком обвалились все траверсы и поперечины. Глина, смешавшись с дождевой водой, стала вязкой жижей, превратившей окоп в глубокое болото. Единственное утешение: у англичан дела обстоят не лучше, мы же видели, как они лихорадочно вычерпывают воду. Мы располагаемся чуть выше, а потому, вычерпывая воду из своего окопа, еще добавили им водички. Вдобавок мы пустили в ход винтовки с оптическим прицелом.

Рухнувшие стенки окопа обнажили трупы солдат, погибших в боях прошлой осенью.

9 ноября. Стоял рядом с ландштурмистом Вигманом перед «Крепостью Альтенбург», когда шальная пуля пробила ему штык, висевший на ремешке через плечо, и тяжело ранила в область таза. Английские пули с хрупким наконечником – это настоящие пули «дум-дум».

В остальном пребывание в этом небольшом, спрятанном среди ландшафта земляном укреплении, где стою я со своим полувзводом, обеспечивает бо?льшую свободу передвижения, чем передовая. От фронта мы прикрыты пологой возвышенностью; в тылу местность поднимается к лесам Аденфера. В пятидесяти шагах позади позиции – с тактической точки зрения весьма неудачно – расположен сортир, представляющий собой уложенный на козлы насест, под которым вырыта глубокая канава. Солдату нравится подольше посидеть там либо с газетой, либо общаясь с товарищами. Этот нужник – источник разнообразных темных слухов, которые гуляют по фронту под общим названием «сортирная молва». Однако в данном случае комфорту очень мешает, что место это, хотя его и не видно, можно поверх пологого возвышения накрыть непрямым огнем. Когда гребень возвышенности накрывает особенно низко, пули в лощине пролетают на уровне груди, а потому, если заляжешь, будешь в безопасности. Иной раз человеку на насесте приходится – в разной степени одетости – дважды, а то и трижды бросаться ничком на землю, чтобы пулеметная очередь музыкальной гаммой промчалась у него над головой. Конечно, такие ситуации служат предметом разнообразных шуток.

К числу развлечений, предлагаемых нашим участком, относится охота на всяких зверушек, особенно на куропаток, которых в заброшенных полях великое множество. За неимением дробовиков мы вынуждены подкрадываться к непуганым «кандидатам в жаркое» поближе, чтобы пулей снести им голову, иначе жарить будет просто нечего. В любом случае надо остерегаться в пылу охоты выйти из лощины, не то охотник легко станет дичью, попав под неприятельский огонь.

На крыс мы ставили мощные пружинные капканы. Эти животные такие сильные, что норовят под шумок улизнуть вместе с капканом; поэтому, когда ловушка срабатывает, мы выскакиваем из блиндажей, чтобы прикончить крыс палками. Для охоты на мышей, которые обгрызают нам хлеб, мы тоже придумали особый способ: винтовку заряжают почти пустой гильзой, в которую вместо пули вставляют бумажный катыш.

Наконец, я и еще один унтер-офицер изобрели волнующий, хотя и не вполне безопасный вид стрелкового спорта. Под покровом тумана мы собираем крупные и мелкие неразорвавшиеся снаряды – иногда чушки весом килограммов под пятьдесят, – в которых здесь нет недостатка. Мы расставляем их на некотором отдалении, как кегли, один подле другого, а потом, укрывшись в амбразурах, открываем по ним огонь. Считать попадания нет нужды, ведь удачное попадание – то есть во взрыватель – сопровождается жутким грохотом, который еще усиливается, если разрывается «вся девятка», то есть детонируют все поставленные рядком неразорвавшиеся снаряды.

14 ноября. Ночью мне приснилось, что я ранен в руку. Поэтому днем я всячески берегся.

21 ноября. Я привел инженерный отряд из «Крепости Альтенбург» на участок C. Ландштурмист Динер взобрался на окопный выступ, чтобы подсыпать земли на перекрытие. Едва он поднялся наверх, как выстрел из сапы пробил ему голову. Динер мертвым рухнул на дно окопа. Он был женат, имел четверых детей. Его товарищи потом долго караулили у амбразур, пылая жаждой кровавой мести. Даже плакали от ярости. Похоже, видели личного врага в англичанине, сделавшем смертельный выстрел.

24 ноября. Солдат пулеметной роты получил на нашем участке тяжелое ранение в голову. А через полчаса рядовому нашей роты распороло щеку.

29 ноября наш батальон на две недели отвели в тыл дивизии, в городок Кеан, который в недалеком будущем приобретет кровавую известность; нам предстояло там заниматься строевой подготовкой и наслаждаться благами тыловой жизни. В Кеане я узнал, что произведен в лейтенанты и переведен во вторую роту.

В Кеане и окрестных городках местные коменданты часто приглашали нас на разгульные посиделки, и мы имели возможность воочию увидеть почти неограниченную власть этих деревенских князьков над подчиненными и населением. Наш ротмистр величал себя королем Кеана; вечером, когда он появлялся, всем собравшимся за столом надлежало вскинуть правую руку и громовым голосом грянуть: «Да здравствует король!» За столом он, подобно капризному монарху, правил до рассвета, внеочередной кружкой пива карая гостей за всякое нарушение этикета и свода своих в высшей степени мудреных правил. Нам, фронтовикам, понятно, приходилось хуже всех. На следующий день после обеда все видели, как он, еще слегка подшофе, катит через свои владения, чтобы с вакхическими приношениями нанести визит соседям-королям и тем самым достойно подготовиться к вечернему застолью. Эти визиты он называл набегами. Однажды у него случилась ссора с королем Энши, которому он через конного полевого жандарма объявил междоусобную войну. После нескольких стычек, когда два отряда конюхов забрасывали друг друга комьями грязи из мелких, укрепленных проволочными заграждениями окопов, король Энши по неосторожности завис в одной из столовых Кеана с баварским пивом, где его настигли в нужнике и взяли в плен. Пришлось платить выкуп – бочку доброго пива. На том война двух повелителей и закончилась.

11 декабря я прибыл на передовую, чтобы представиться лейтенанту Ветье, командиру моей новой роты, которая посменно с моей бывшей шестой обороняла участок C. Я хотел было спрыгнуть в окоп, но в ужасе замер, увидев перемену, произошедшую за время нашего двухнедельного отсутствия. Окоп превратился в огромную, заполненную грязью канаву, где солдаты, утопая в жиже, влачили поистине жалкое существование. Уже чуть не по пояс в грязи, я с тоской вспомнил круглый стол короля Кеана. Бедные мы окопники! Почти все блиндажи обвалились; туннели затопило. Все следующие недели пришлось вкалывать не покладая рук, чтобы под ногами снова была мало-мальски твердая почва. На время я поселился в одном туннеле с лейтенантами Ветье и Бойе; там с потолка, несмотря на натянутый под ним брезент, постоянно, как из лейки, капало, и денщикам приходилось каждые полчаса ведрами выносить воду.

На следующее утро, когда, насквозь мокрый, выбрался из туннеля, я просто глазам своим не поверил. Место, отмеченное печатью смертельного одиночества, ожило, словно ярмарка. Обитатели окопов с обеих сторон вылезли из грязи на брустверы, и между проволочными заграждениями началось оживленное движение и обмен сигаретами, шнапсом, форменными пуговицами и другими вещицами. Множество фигур в хаки, хлынувших с дотоле безлюдных английских позиций, буквально сбивало с толку, как вид призрака в ясный день.

Внезапно раздался выстрел, сразивший одного из наших, после чего солдаты обеих сторон, будто кроты, мгновенно исчезли в своих норах. Я вышел на участок наших позиций, самый близкий к английской сапе, и крикнул, что хочу поговорить с английским офицером. В самом деле, несколько англичан повернули назад и вскоре привели из главного окопа молодого человека, который, как я видел в бинокль, отличался от них изысканной фуражкой. Сначала мы общались по-английски, а затем – более бегло – по-французски, солдаты внимательно прислушивались к нашему разговору. Я упрекнул его в том, что один из наших убит коварным выстрелом, и он ответил, что это сделал солдат не его, а другой роты.

– Il y a des cochons aussi chez vous![9 - Свиньи есть и среди вас! (фр.)] – заметил он, когда несколько пуль, выпущенных с наших соседних участков, просвистели возле его головы. Я уже подумывал об укрытии. Однако мы высказали друг другу еще много чего, демонстрируя поистине спортивное взаимное уважение, а под конец договорились обменяться подарками на память.

Чтобы расставить все точки над i, мы торжественно заявили, что война возобновится в течение трех минут по окончании переговоров, когда он произнесет по-немецки «добрый вечер», а я скажу «до свидания» по-французски. Но потом я, к явному сожалению моих людей, пальнул по их защитному щитку, после чего сразу же последовал ответный выстрел, едва не выбивший у меня из рук винтовку.

Пользуясь случаем, я впервые смог осмотреть пространство перед сапой, поскольку в иных ситуациях здесь даже шишак каски высунуть опасно. И заметил прямо перед нашим заграждением скелет, чьи белые кости местами выглядывали из обрывков синего обмундирования. В тот день по кокардам на английских фуражках мы выяснили, что нам противостоит Индостанско-Лестерширский полк.

Вскоре после этого «перемирия» наша артиллерия выпустила несколько снарядов по вражеской позиции, после чего по ничейной земле мимо нас пронесли несколько носилок с ранеными; к вящей моей радости, с нашей стороны по ним никто не стрелял.

На войне я всегда старался относиться к противнику без ненависти и ценить его как человека, за мужество. Стремился встретиться с ним в бою, чтобы убить, и от него не ожидал ничего иного. Но никогда не думал о нем уничижительно. Позднее, когда мне в руки попадали пленные, я чувствовал себя в ответе за их безопасность и пытался сделать для них все, что в моих силах.

Ближе к Рождеству погода стала совсем безрадостной; нам пришлось установить в окопе насосы, чтобы хоть как-то справляться с водой. В этот слякотный период сильно возросли и наши потери. Так, 12 декабря я записал в дневнике: «Сегодня в Души мы похоронили семерых наших, и уже погибли еще двое». А вот запись от 23 декабря: «Тонем в грязи и дерьме. Сегодня около трех часов утра у входа в мой блиндаж рванул крупнокалиберный снаряд. Пришлось позвать троих солдат, и они лишь с большим трудом вычерпали воду, которая мощным потоком хлынула в блиндаж. В окопе нет спасения от воды, жидкая грязь доходит до пупка; мы в полном отчаянии. На правом фланге участка из земли вымывает мертвеца, пока что видны только его ноги».

Рождественскую ночь мы провели на позиции, где, стоя в грязи, пели рождественские песни, заглушаемые, правда, очередями английских пулеметов. В рождественский день мы потеряли солдата: прямым попаданием ему пробило голову. Сразу после этого англичане сделали дружелюбный жест, выставив на бруствере елку, но наши ожесточившиеся солдаты сбили ее несколькими выстрелами, на что томми ответили ружейными гранатами. Так что Рождество у нас прошло безрадостно.

28 декабря я снова стал комендантом «Крепости Альтенбург». В этот день одному из лучших моих солдат, рядовому Хону, осколком снаряда оторвало руку. Другой солдат, Хайдёттинг, был тяжело ранен в бедро одной из шальных пуль, постоянно свистевших в низине вокруг нашего земляного укрепления. Мой верный Август Кеттлер погиб по дороге в Монши, откуда хотел принести мне обед; это был первый из моих денщиков, ставший жертвой шрапнели, свалившей его наземь с пробитой трахеей. Помню, когда он уходил с котелком, я еще сказал ему: «Август, дай бог, чтобы по дороге с тобой ничего не приключилось», на что он ответил: «Да что вы, господин лейтенант!» Мне сообщили о беде, и я нашел его недалеко от блиндажа; он хрипел, лежа на земле, воздух со свистом проходил в грудь через рану на шее. Я приказал унести его. Кеттлер умер через несколько дней в лазарете. В этом случае, как и во многих других, я переживал горе особенно мучительно, потому что раненый не мог говорить, а санитары смотрели на него беспомощно, как на подбитого зверя.