Триумф и прах

– Я его не начинал, – спокойно продолжал гость, не снимаю с лица ядовитую усмешку, – я всего-навсего сказал, что ужин был отменным, без намёка на вытекающие.

Все как-то приметно оживились, в особенности Антонио поменялся в лице. Благородный, крупный нос через широкие ноздри шумно выдыхал воздух. Черные глаза блестели, создавая своим блеском конкуренцию густой копне вьющихся до плеч волос. Доротея медленно пережёвывала мясо, смотря то на гостя, то на тётю, и выглядела шаблоном женственности – ей хотелось подражать. Она располагала к себе не только красотой и округлыми формами, правильно подчеркнутыми шелковым смарагдовым платьем – в её характере утвердились покладистость и манеры, достойные светского общества, что, на мой взгляд, и завоевало сердце Антонио. Сам же итальянец по натуре прослыл неуступчивым и вспыльчивым человеком. Его разозлила прямолинейность гостя. Обращаясь к нему, Антонио взял голосом высокую тональность.

– В Италии никто не ущемляет права женщины. А ваши слова – дискриминация!

Каждое сказанное слово он гневно цедил сквозь зубы, сильнее сжимая в руке вилку. Было удивительно наблюдать, как в присутствии матери Антонио впервые встрял в разговор. Такое поведение расценивалось, как непристойное, тем не менее, он уже не думал об этом.

Усмехнувшись, гость воззрел на Антонио с брезгливым презрением.

– Полагаю, именно в условиях полного равенства ваша жена целый вечер молчит… – его голос звучал сухо и колко. – А что касается ранее затронутой темы: я говорю не конкретно о правах, скорее о смысле человеческой жизни.

Тётушка Адалия стала темнее тучи. Назревающие распри портили святость вечернего ужина, но горячность итальянского народа ни с чем несравнима! Дюжая эмоциональность могла заставить чувствовать себя не в своей тарелке любого умиротворенного иностранца, не привыкшего к ярким сценам. С ранних детских лет меня воспитывал дядя Джузеппе на юге Исландии, что способствовало формированию иного взгляда на коммуникацию. Но нельзя не восхищаться столь рьяной демонстрацией чувств! В тот момент они виделись воинами на поле битвы, где повышенные тона и крик использовались, как верный способ устрашить соперника и заставить его обратиться в бегство.

– Да что ты знаешь о смысле человеческой жизни, невежа?! – Антонио подскочил, бросая вилку на стол.

Я и Доротея встрепенулись от неожиданности, гость оставался покойным.

– Нельзя знать наверняка, – мирно рассуждал он. – Можно располагать мнением и свято верить в его подлинность. Не существует абсолютного мерила, которое облачит мысли в истинное заключение, единое для всех.

Широкая улыбка гостя стала более приторной. Смотреть на неё было невыносимо! Дядя Джузеппе нахмурил лоб. Характер у него был мягкий и терпеливый, но подобные выходки стерпеть было невозможно.

– Хватит с меня неуважения, синьор! – грозно проговорил дядя, вставая из-за стола. – Наша семья гостеприимна, но таким гостям мы больше не рады.

Гость посерьезнел.

– Вы правы. Подобные вечера – пустая трата времени. Чао!

Он встал, отвесив небрежный поклон головой, взял шляпу и поспешно удалился. Когда дверь хлопнула, тётушка побелела до смерти.

– Мама! – вскричал Антонио. – Вам плохо?

Антонио подскочил к матери; следом кинулась Доротея, участливо взяв её за руку, и дядя Джузеппе. Тётя тяжело и поверхностно дышала.

– Белла, скорее неси воды! – скомандовал Антонио.

Я живо исполнила просьбу, и тут же с кухни выскочила перепуганная Тереза. Крупные глаза её были на выкате.

– Ада, что с тобой?!

Тетя Адалия не могла говорить. Пересохшие губы слегка дрожали. Она устало бегала глазами по столу. Антонио горячо припал губами к чахлой руке матери, и в его черных глазах отражались страх и подлинное волнение. Доротея поднесла стакан воды к устам тети, но та лишь открывала рот, как рыба, не сделав ни глоточка.

– Расступитесь! – приказал дядя Джузеппе.

Он подхватил тетю на руки и унес наверх. Антонио пустился за ним, переступая по три ступени лестницы. Доротея захватила холодной воды и тоже поднялась.

Пока Тереза побежала за доктором, я металась из угла в угол в гостиной. Вся эта суматоха случилась так внезапно, что времени размышлять над случаем не было. Я была охвачена паническим переживанием за тетю. Она обладала крепким здоровьем, болела редко, да и то простудой в лёгкой форме. Но, учитывая преклонность её лет, всякое могло случиться.

Прошло несколько часов; доктор ушёл, и я поднялась к тёте в спальню. Накрытая простыней она отдыхала на кровати, а её неподвижные руки лежали по швам. Печальные, серые глаза были открыты, устало и медленно моргая. Чопорность изрядно въелась в её бледное, точно снег, лицо.

– Тётушка, я вас не потревожу?

– Входи, – чуть слышно ответила она, – мне уже лучше.

Разговор с тётей всегда давался мне нелегко. Я тщательно подбирала слова, боясь сказать лишнего, и заслужить тем самым её немилость. А в тот вечер вдобавок мне не хотелось навредить её состоянию.

– Вы нас так напугали… – осторожно сказала я.

– В моем возрасте возможно и не такое, caro! Агостина предупреждала, что позвать его сюда будет нелепой ошибкой. Видит пресвятая Мадонна, я лишь старалась угодить ему!

По щекам тёти Адалии заструились слезы. Она осушила их простыней, но они текли снова и снова. Поднимаясь к ней, я не собиралась затрагивать имени неизвестного гостя, чтобы тем самым не спровоцировать ее на новое волнение. Однако, тётя заговорила о нем первой, и я нашла в себе смелость осведомиться, кем был тот человек, что приходил на ужин. Отвечая, тётя отрешенно уставилась в сторону.

– Если кто-нибудь хотя бы раз в жизни видел, как выглядит зло, то непременно скажет, что этим злом был Джеймс Кемелли!

Описав события того сентябрьского дня, пожалуй, следовало бы поставить точку в тайне дьявольского прозвища. Вполне понятно, откуда берут корни ненавистные кривотолки. Хотя, увидев Джеймса Кемелли таким, каким он сидел за столом, во мне поселилось разочарование. Я искренне поддалась фантазии, воображая на его месте редкостного красавца, покорителя сердец посредством обаятельных жестов и мимики.

Джеймс Кемелли был отнюдь не таким. Не созерцала я в нём невероятного обаяния, красивых глаз или необычайной выправки. У него был длинный острый нос, прямой, как линейка. Русые, пушистые волосы слегка кучерявились возле лба и темени, а на висках были короче и прямее. Глаза неузкие, некрупные, ясные и внушительные. Выбритый подбородок не смотрелся выбритым: темные вкрапления выглядывали из-под светлой матовой кожи. Фигура высокая, жилистая в меру, в меру упитанная. С виду он производил впечатление заурядного адвоката или поверенного в дела зажиточного сэра. Тогда я начала сомневаться, что Джеймс Кемелли вообще может кому-либо понравиться. Дальнейшее развитие событий в доме Гвидиче опровергло мои домыслы.

Прежде, чем изложить ту странную роковую историю, предлагаю вернуться в день неудачного ужина.

Я любила размышлять, когда никто не мешал; когда тишина – главный союзник, создающий ауру мироздания спокойных мыслей. В поисках уединения я вышла на улицу во двор. Кровавый закат терялся в тропах обихоженной плантации, бросая последние лучи солнечной благодати, как прощальные объятия. Размазанные по небу облака светились тёмным золотом. Подвязанные кусты винограда, все как один: бравые солдаты одной шеренги, еле слышно перешептывались листьями. На изумрудных холмах стелилась ровная, душистая трава; а кустарники и низкорослые деревья, завершая южный этюд, украшали шапками покатые поляны.

Природное великолепие Италии ни с чем несравнимо! Божественное благословение пролилось на землю богатыми холмами, историческими руинами, непревзойденными фонтанами, виллами и бесподобными соборами. Их живая, завораживающая красота впитывается душой и оставляет в ней восторженную благодарность неземной силе за создание этой красоты. Не зря именно здесь родились величайшие гении всех времен, а также многие направления искусства и литературы. Эта невероятная, тонкая чувственность природы вдохновляет!

Восхищаясь элизиумом на земле, я села на скамью у деревянной изгороди. Чей-то приятный голос не дал мне насладиться угасающим днем в безмолвии.

– Ваше волнение только усугубляет вашу проблему.

Я повернула голову в сторону голоса. В шаге находился Джеймс Кемелли, который, должно быть, увидел меня с веранды дома Кемелли, и бесшумно подошёл.

– О чём это вы? – сконфуженно спросила я.

– О вашей ноге. Вы сильно волочите её, когда идете. И чем больше вы хотите скрыть уродство, делая упор на другую, тем оно становится куда более явным.

Я густо покраснела. Люди, знавшие о моей хромоте, ставшей следствием врожденного дефекта костей, старались всячески меня жалеть. Та жалость, наверняка, поднималась из недр возвышенных чувств, и большая часть планеты считает сопереживание проявлением сердоболия и высокой нравственности. Я мало верила жалости; ибо все известные мне случаи сострадания служат ярким примером бесчестности этих людей перед обществом и самими собой. Вместо того, чтобы оказать надлежащую помощь, люди сострадают издалека, в мыслях; словом, а не делом.

Мне не пришло в голову ничего, что могло бы послужить достойным ответом его дерзости. Джеймс Кемелли присел рядом, продолжая речь.

– Подобное волнение и важность чужого суждения о вашем несовершенстве мешают жить полноценно. Чего стоят жизнь и людское мнение? Абсолютно ничего! В том и разница между мной и вами: я не придаю внимание мелочам.

– По-вашему, лучше ходить бесчувственным грубияном и плевать людям в душу?

Джеймс усмехнулся.

– Пожалуй, вы намекаете на меня… Я не плюю в душу. Я произношу речь, а общество расценивает её так, как выгодно обществу. Это человеческие мнения, и они переменчивы. Сегодня вы – лорд, завтра – нищий. Добро и зло – понятия относительные.

В некоторой степени я была согласна с Джеймсом. Изрядно увлекаясь чтением газеты «Churchill», зачастую попадаются строчки читательской критики, порочащей и однобокой, что наталкивало на мысль о людской зависти, тяге отвергать новую точку зрения, защищая от разрушений старые, привычные убеждения. Вместо того, чтобы, к примеру, с наслаждаться трудами Андреа Лессо – известного философа итальянской современности, раскрывающего истину за истину в журнале «Il profeta» – читатели закрывают глаза на тонкость и мудрость сути изложенного, и с щепетильной внимательностью ищут недостатки. Они с нетерпением ждут выхода свежей статьи философа с целью вновь излить «свет» своего невежества неучтивой рецензией.

Не взирая на солидарность его изречению, я не могла ни возразить Джеймсу Кемелли. Какая-то строптивая часть меня призывала к протесту. В силу напряженности нашего диалога я не сумела сразу аргументированно дать отпор.