Триумф и прах

2

В южных районах существует традиция, именуемая Passeggiata, когда после обеда все домочадцы без исключения совершают прогулку. Исполняя безукоризненно то, что годами закладывалось народом, участники трапезы вышли на улицу и поделились на группы согласно интересам: впереди следовали мужчины, затем – тётя и синьора Агостина, а позади – я и две сестры Медичи.

Каприс болтала без умолку, рассказывая о проведенной поре в Германии и замужних сверстницах. Ей поскорее хотелось стать уважаемой синьорой, как все те, кто обзавелся супругом и собственным домом. Она восторгалась жизнью в браке и на ходу придумала имена пятерым нерождённым детям. Руками она изображала не вполне уместные жесты, при этом зычно смеялась и запрокидывала голову. Не взирая на развязную веселость, её взгляд оставался пристальным, едким и заставлял чувствовать себя неуютно. Видимо, Каприс старалась продемонстрировать, что человек, открыто глядящий на собеседника, не хранит за душою камня потаенного греха.

Застенчивая Летиция не обронила ни слова, что выглядело не под стать местным, говорливым девицам. Она напоминала натурщицу картины «Дама с единорогом[4 - Известный портрет Рафаэля Санти (1483 -1520 гг.) – великого итальянского живописца, графика и архитектора, написанный около 1505-1506 гг. Высокий Ренессанс.]». На её овальном лице выгодно смотрелись чёрные, широко поставленные глаза. Высокий лоб и узкий, аккуратный рот выдавали прямое отношение рода Медичи к буржуазной общине. Длинные, слегка вьющиеся волосы переливались золотом, а руки истончали бесподобную нежность кожи.

Летиция приходилась Каприс сводной сестрой (вдовец Адриано женился на Агостине, уже имея дочь Летицию). Вероятно, поэтому разница между ними была ощутима. Если Летиция оживляла в памяти картину Рафаэля, то Каприс будто сошла с «Портрета молодой венецианки[5 - Картина Альбрехта Дюрера (1471 – 1528 гг.) – немецкого живописца и графика, созданная в 1505 г. Северное Возрождение.]». Она имела длинные, рыжеватые волосы, орлиный нос и крупные черты. Они придавали её расплывчатому лицу мужеподобный вид, что в значительной степени усугублялось покатым подбородком, сильно выступающим вперёд на фоне скошенного лба. Её живые, бегающие глаза полнились лукавством. Внимательно за нами наблюдая, Каприс подметила наше молчание и замыслила дурное. Вид у неё стал кичливый и дерзкий. Она схватила меня под руку, пронзая Летицию, идущую в шаге от нас, издевательским взглядом.

– Слышала новость: Летицию замуж выдают?

Молниеносно подняв глаза на сестру, Летиция покраснела.

– Не болтай, лгунья! – вскричала она. – Матушке он не по нраву, значит, не будет её благословения.

– Как отец решит, так и будет! – отпарировала Каприс. – И ты знаешь об этом не хуже меня.

– Лгунья! – повторила Летиция.

От злости сестры задор Каприс только возрастал, и она продолжила вести беседу со мной, делая вид, что мы наедине.

– Он такой очаровательный. Только разговаривает плохо и когда ест, громко чавкает. А ещё у него огромные передние зубы. Их желтизна напоминает золото ацтеков. Что не говори, самая достойная партия для бесхарактерной особы!

Щеки Летиции вспыхнули пуще прежнего, даже слегка крючковатый нос и тот покраснел с досады. С моей стороны безучастность – порок, относящий мир назад, к этапу самобытности – нельзя называть жестом благородства. Однако, взаимосвязь двух сестёр выглядела крайне интересной, и прерывать столь драматичную сцену я не посмела.

– Не стесняйся! Расскажи Белле, как ты влюбилась в Джеймса Кемелли и в прошлом году отсылала ему письма. Мы так «далеко» живём друг от друга, что ответ так до сих пор и не пришёл.

Издевки сестры окончательно вывели Летицию из душевного равновесия. Ее губы задрожали. Она силилась не заплакать, но слезы безвольно наполнили глаза кроткой девушки. В тот момент она выглядела агнцем; невинной жертвой, роль которой бесценна в театре высокой драмы.

Каприс тоже менялась на глазах. В ней будто засела тысяча чертей, и те искушали её на истязание сводной сестры.

– Прекрати, безбожница! – кричала Летиция. – Лгунья!

На секунду Каприс отразила циничную улыбку, и её крепкие руки по неизвестным причинам затряслись.

– Или расскажи, как своровала снимок Джеймса и лобзала его под одеялом!

– Каприс, хватит! – вмешалась я. – Сестрам подобает жить в мире и согласии.

Каприс метнула на меня укоризненный взгляд: он обвинял меня в предательстве. Сотрясаясь всем телом, она направилась к дому Медичи и лишь изредка оборачивалась, чтобы снова бросить свой гневный, испепеляющий взор.

Летиция выглядела потерянной и старалась не встречаться со мной глазами. Она тихонько сказала:

– Извини, Белла… Я лучше пойду.

3

Я крайне озадачилась перепалкой сестёр. Они были несколько старше меня, и тот возраст требовал знаний этикета, а также навыков применения их при посторонних людях. Вместо этого они вели себя вопиюще; словно невоспитанные дети, не сумевшие поделить игрушку, которой по сути являлся Джеймс Кемелли – человек, чьё общество Агостина Медичи и тетушка Адалия отказывались воспринимать. Я посчитала разумным забыть ту неловкую историю, и, впрочем, мне бы то удалось, если бы не вечер того же дня.

Погода воцарилась приветливая, и, не смотря на жар прогретого воздуха плантаций, внутри дома Гвидиче витала легкая прохлада. Обстановку в доме нельзя было назвать богатой – тётушка не заостряла внимания на качестве мебели, зато знала, как выгодно расставить её, создавая эффект зажиточности. Ранее её навязчиво преследовало желание тратить итальянские лиры; после кончины супруга тётушка Адалия потеряла тягу к расточительству. Плантация требовала немалых затрат и полного контроля, и она понимала это. Однако, при всей своей приобретенной бережливости она не могла устоять перед шикарными обедами, которые давала чаще соседей, и совершенно не скупилась на изыски в блюдах. Потому на столе всегда значились элитные вина, поркетта и свежая чамбелла[6 - Итальянская выпечка.]. Она старалась компенсировать расходы, экономя на одежде, и объясняла свой сдержанный вкус нежеланием выряжаться при статусе вдовы. Ее скудный гардероб прятал в себе длинные юбки и платья, преимущественно недорогих материй, и подобные стилю рубашки, и очень редко, на праздник она снисходила до кринолина.

Не изменяя привычкам, в тот вечер тётя спустилась в скромном, длинном платье блекло-коричневого цвета. Семья Гвидиче толпилась у накрытого стола, ожидая последнего гостя, о котором я не ведала. На сей раз Медичи не пришли, и оставалось только догадываться, что могло послужить причиной.

– Снова он опаздывает, – ворчал дядя Джузеппе, успев проголодаться, – на месте его отца я бы внушительно потолковал с ним о манерах.

Дядя Джузеппе нахмурился. Созерцая высокий лоб с выразительно очерченными буграми и несуразно вздернутый нос дяди, навряд ли человек со стороны счел бы его представителем древнего итальянского рода. Он больше походил на скандинава или англичанина. Хотя ростом был невысок, в широких плечах его таилась мужественность. Чернявые, прямые волосы, укороченные по старинке, и тёмную, густую бороду разбавляла редкая, запоздалая седина.

В его светлых глазах примечалось иссякнувшее в конец терпение; дядя принялся шагать по комнате вдоль расставленных стульев. Тереза, сверкая белыми зубами, порхала из столовой с горячими блюдами, лишний раз улучая момент приобнять меня или поцеловать в макушку. Тётя Адалия тоже нервничала, но виду не подавала. Антонио и Доротея сдержанно поджидали у стола, то и дело поглядывая на старинные часы.

Мы обождали ещё пятнадцать минут.

– До чего же невоспитанный! – сердито сказала тётя Адалия, – точно вырос в диких джунглях! В конце концов, всему есть предел! Время ужина было оговорено, может, он вовсе не придёт… Давайте начнем трапезу. Да благословит Господь пищу нашу насущную…

Все сели. Она прочла короткую молитву, в обязательном порядке читаемую до вкушения пищи. Вся семья склонила головы, соединив ладони вместе, и прилежно слушала тётю. Когда настало время перекреститься, завершая ритуал, в дверь позвонили. Тереза ринулась открывать.

Молодой гость, стоящий на пороге, выглядел не старше тридцати лет и бросался в глаза одеянием неместного пошива: тёмный сюртук, светлые брюки и шёлковый жилет облагораживали его подтянутый силуэт. Войдя, он небрежно снял шляпу с короткими полями и, передав её Терезе, любезно поздоровался. Гвидиче встали; дядя Джузеппе и Антонио подали ему руку, а тётушка Адалия изящно поцеловала гостя в обе щеки.

– Caro[7 - Дорогой (итал.).], как я рада! Вознесём хвалу небесам за такого чудного гостя!

С интересом глядела я на обряд приветствия, и сперва он показался необычайно милым. Враждебность тёти в отношении гостя улетучилась. Она держалась обходительно, не давая повода заподозрить, какое презрение терзает её душу при одном упоминании о нём.

Гость снисходительно улыбнулся. Тётушка пригласила его занять свободное место справа от неё, и мы приступили к ужину в напряжённой обстановке. Холодные закуски сменились горячими блюдами, и тогда завязалась неординарная беседа.

– Благодарю, – без экспансивности сказал гость, – ужин был отменным.

Он улыбнулся.

Трудно подобрать слова, могущие донести читателю меткие представления о том, что являла та улыбка. Она состояла из превосходства и назидания, в то же время считалась бы милой, не присутствуй в серо-голубых глазах блеск, унижающий достоинство. И что самое неприятное: при взгляде на неё чувствуешь себя абсолютным глупцом.

Тетушка не смутилась его улыбкой, всем своим видом показывая, что скудный комплимент гостя пришелся ей по душе. Она расцвела, обнажая в глазах искру девичьего задора.

– Caro, ты знаешь, я не люблю похвалу! – тётушка Адалия провела рукой по серым волосам. – Святая обязанность женщины уметь порадовать мужчину вкусным яством.

Я поняла, что её ответ был отнюдь небескорыстным. Непонятно откуда возникшая скромность указывала на то, что тётя не восполнила утробы тщеславия и нарывалась на очередную похвалу.

Гость оказался скуп на доброе слово.

– Получается, женщины созданы для того, чтобы ублажать мужчин? – бесцеремонно спросил он. – Звучит унизительно.

Тётя Адалия смутилась.

– Разумеется нет!

– Вы утверждаете обратное, – перебил гость. – И на то указывает Библия, поведав о сотворении Адама и только потом Евы.

Вмешался дядя Джузеппе.

– Сынок, подобные разговоры портят ужин…