Страх и наваждения

Их тела раскиданы по пустым заминированным полям и проселочным, развороченным взрывами, дорогам. Помогая себе оторванными руками, они поднимаются. Встают с земли. Изумленно озираясь, пленники смерти прислушиваются к ее надтреснутому старческому зову. Тяжело переставляя оторванные ноги, идут по бездорожью, направляясь в сторону крепости. В надежде чуток отдохнуть и продолжить.

У меня нет сил думать о том, каким будет продолжение.

– Пожалуйста, – я растягиваю губы в подобии улыбки. – Поговорим о чем-нибудь другом.

Дочь пожимает плечами.

– О другом так о другом… Хочешь, я помогу тебе собраться? – она подхватывает пустой чемодан.

– Разве ты не торопишься? – я иду следом, пытаясь вспомнить, что еще кроме кофе и сигарет я обычно беру с собой.

– Нет, – она пристраивает чемодан на кушетку. – Я останусь.

– Зачем? – в ее словах мне чудится подвох.

Она улыбается обезоруживающе:

– Чтобы проводить.

Меня преследовало навязчивое видение – язвило мою плоть, являя безумные картины.

Я видела, как игла Адмиралтейства, покореженная взрывной волной, заваливается набок. Я видела, как разводной пролет Дворцового моста, вздыбившись, уходит под воду. Я видела, как, исходя клубами черного дыма, пылает купол Исаакия – как, ухаясь о его подножие, падают каменные статуи; как их обломки – руки, ноги, головы – катятся по ступеням.

Но, что самое удивительное, эти катастрофические разрушения совершались в абсолютной тишине. Будто всем нам, живущим в этом городе, заложило уши – помню, я сглотнула, как в самолете, когда самолет набирает высоту.

Видение исчезло. Всё, как ни в чем не бывало, в целости и сохранности, вернулось на прежние места – словно, дойдя до самой крайней точки, мироздание шатнулось в противоположную сторону. Я вспомнила маятник Фуко – главный аттракцион Исаакия моего детства: прямое доказательство суточного вращения земли.

За ужином мы старательно избегали опасной темы; чтобы ненароком ее не коснуться, обсуждали преимущества авиасообщения перед железнодорожным. Сошлись на том, что поездом дольше, зато безопасней.

После ужина я ушла к себе. Листала телеграм-каналы, входила в эти ворота как в чужой навязчивый бред. Новости последних суток – одна другой безумнее – сыпались на мою голову, сокрушая остатки разума и здравого смысла; под их руинами стонала и корчилась моя бедная совесть. Точно утопающий за соломинку, я хваталась за пустые, бессмысленные слова, которые все последние месяцы повторяли тысячи экспертов. Бубнила как заведенная: «Этого не может быть, потому что не может быть». Теперь, когда эксперты опозорились, следовало, вооружившись березовым веником, замести их мусорные прогнозы куда-нибудь в дальний угол. Забыть, предать анафеме, изгнать с позором, отринуть. Я могла это сделать – если б знала, чем их заглушить.

Сделав вид, будто во мне проснулась привычка к чтению, я направилась к книжной полке; сняла первую попавшуюся книгу – это был роман, начатый в 1943 году и опубликованный через четыре года, когда родина его автора лежала в руинах; многостраничное исследование о крахе новой национальной идеи, выродившейся в фашизм.

Он предварялся эпиграфом из Данте, «Ад», песнь вторая.

День уходил, и неба воздух темный
земные твари уводил ко сну
от их трудов; лишь я один, бездомный,
приготовлялся выдержать войну…

Мне не хватило решимости продолжить.

Не помню, как я оказалась в постели.

Вертелась с боку на бок, словно пересчитывая ребрами жесткие пружины матраса; то поджимала, то вытягивала ноги, бодрствующим уголком сознания уговаривая себя открыть глаза и сбросить полусонный морок. Но боялась окончательно перебить сон; проспать, не услышав сигнал будильника: мой вечный предотъездный страх, принявший гипертрофированную форму. Как тень на закате дня.

Пока я медлила, потакая страху, мимо, цитатой из ненаписанного романа, проплыли лица трех женщин: верхней соседки, почтовой служащей и кассирши из продуктового магазина – слегка покачиваясь, точно срезанные цветы на длинных стеблях. Даже мне, не имеющей ни знаний, ни навыков флориста, стало очевидно: если сложить их воедино, получится роскошный букет. Я уже собралась было его составить, когда услышала яростное конское ржание; оно доносилось издалека.

По пояс в высокой траве я оглядывалась и прислушивалась. Из-за горизонта показались трое всадников. Судя по тому, в какую сторону кренилась, перекатываясь волнами, трава, они скакали против ветра – однако с такой неправдоподобной скоростью, что, казалось, вырастали с каждой следующей минутой, при ближайшем рассмотрении оказавшись всадницами, особами женского пола, облаченными в средневековые платья. Такая неприкрытая хитрость, заставив рассмеяться, не застала меня врасплох. Разумеется, я сразу их узнала: первой в блистательном ряду – на белом коне, гордо выпрямив спину, восседала моя верхняя соседка; за нею, слегка откинувшись в седле, – почтовая служащая, чей конь был огненно-рыжим; наконец, последней – кассирша из ближайшего магазина (сидя на вороном коне, она на скаку свободной рукой поправляла складки тяжелого бархатного платья).

Остановившись шагах эдак в десяти – как по команде натянув и дернув поводья, – мои прекрасные всадницы замерли в картинных позах, словно списанных со старинных гравюр: с той лишь разницей, что гравюра, которую они, вкупе с конями, составили, сияла свежими, словно только-только разведенными красками (так раскрашивают черно-белые советские фильмы; это называется колоризацией – процесс мало того что сложный, еще и дорогой; к тому же с более чем сомнительным результатом: то, что раньше смотрелось органично, кажется пародией на прошлое).

И не думая спешиваться, они смотрели на меня: молча, строго, отрешенно, словно подталкивали к решению, быть может, самому важному, от которого зависит вся моя дальнейшая жизнь. Будь у меня побольше времени, я бы их услышала – но в том-то и дело, что срок свободы моего выбора оказался до смешного ничтожным: не прошло и минуты, как, поддернув одинаково изысканными движениями ковидные маски, всадницы моего апокалипсиса умчались туда, откуда только что примчались. Оставив меня посередь поля, заросшего густой сорной травой.

Солнце, единственный свидетель, кренилось к закату. Напоследок, прежде чем погаснуть навеки, оно – ни дать ни взять, заправский косарь – срезало острыми, косыми лучами переросшую все мыслимые размеры траву – словно желая оставить по себе по-хозяйски прибранную землю. За этим желанием угадывалось горькое разочарование в когнитивных способностях человечества, так и не сумевшего – на подконтрольной ему, благодатному солнцу, территории – организовать пусть не счастливую, хотя бы нормальную, человеческую жизнь: не попадать из раза в раз в одни и те же ловушки, расставленные чьим-то безумием; не покупаться на одни и те же пустые слова – за покупки такого рода приходится держать ответ поколениями; не платить за чужие химеры жизнями собственных детей и внуков…

За горизонтом, где скрылись всадницы, вспыхивали бесшумные взрывы, выворачивая наружу пласты когда-то распаханной, но давно одичалой земли. Щурясь и напрягая слезящиеся глаза, я смотрела им вслед; четкий оттиск гравюры, отпечатанный у меня на сетчатке, дрожал, расплываясь в слезной пелене. И все же я готова была поклясться: прежде, чем они скрылись, к ним – к их тройственной кавалькаде – прибавилась четвертая, молодая и прекрасная, точно бархатная лилия в роскошном похоронном букете (на это указывало четное число цветов).

Взятые в последовательности, они составили новую логическую загадку. Мое путаное сознание заметалось в поисках разгадки: нельзя исключить, что четвертая всадница не что иное, как фейк, придуманный злейшими врагами, чтобы сбить меня с толку; еще вернее – опорочить: на случай, если я вздумаю поделиться своими наблюдениями с кем-нибудь из своих ближних, кто знает еще меньше моего. От напряжения я зашлась в кашле. Казалось, еще мгновение, и я выкашляю себя из ребер.

Задыхаясь, я оторвала голову от подушки. Меня шатнуло, как от резкого, сильного толчка. Пытаясь удержать равновесие, я спустила ноги с кровати – мои ноги повисли в пустоте. Под мерный стук колес, в смуте полусна, я пыталась понять, как я оказалась в поезде? Неужели, пока мы с дочерью ужинали, отменили авиасообщение… Но когда, когда я успела поменять билет?

Как бы то ни было, я – на верхней полке плацкартного вагона; все места раскуплены и заняты моими попутчиками. Под потолком зыбким и одновременно напряженным – словно больничным – светом сочится единственная лампочка.

В ее слабом голубоватом свете лица пассажиров казались смутно знакомыми. Притом что я была уверена, что никого здесь не знаю: ни грузного мужчину, который кряхтел, жалуясь на жару, и требовал отключить отопление; ни тучной тетки – лежа на нижней полке, она жаловалась на холод, требуя вырубить чертов кондиционер. Крикливые голоса сплетались в сложный узор – вроде рисунка на обоях в чьей-то, смутно знакомой, комнате: замысловатый орнамент из разводов и завитушек, который – не боясь, что своими криками разбудят нашу четвертую попутчицу, – они плели на два мучительно горластых голоса, взывая к проводнику.

Он материализовался, явившись из крайней завитушки. Шел по проходу, прижимая к широкой груди бутыль от кулера – насколько я могла разглядеть, непочатую. Пытаясь привлечь его внимание, грузный мужчина крикнул, что ни за что на свете не станет пить кипяток. Только я успела подумать: с чего он взял, что там кипяток? – как в перепалку вступила тучная женщина, визгливо выкрикивая, что не выпьет ни глоточка холодной, хоть жги ее, хоть режь.

Проводник в синей форменной куртке повернул голову в их сторону. Я тотчас опознала в нем прохожего, которого – стоя рядом с урной с пустым конвертом в руке – приняла за почтовика, выполняющего особое задание: рыться в бумажных отходах в поисках предателей и изменников. Как говорили во времена моих родителей, врагов народа. И, опознав, отпрянула, вжалась в полку, ясно понимая: на этот раз мне не скрыться за своей героиней; он, ложный почтовик, не упустит возможности вывести меня на чистую воду. Не зря он вооружился полной бутылью.

Между тем голоса спорщиков смолкли. В напряженной тишине, разрываемой моим лающим кашлем, я ощутила тошнотворную вонь, которой несло от проводника. Я чуяла его – как собака чует человека, исходящего липким смертельным страхом. Но, в отличие от собаки, сознавала, как могу использовать его страх себе на пользу. Если проводник поверит, что я несу в себе заразу, он не посмеет ко мне приблизиться. У него не останется иного выхода, кроме как вызвать врачей.

Мои расчеты оправдались. Одной рукой едва удерживая бутыль, проводник пошарил в кармане куртки; раздался длинный, настойчивый звонок (видимо, сработала тревожная кнопка, заблаговременно спрятанная в его нагрудном кармане). В ожидании дальнейшего развития событий я смотрела на нашу четвертую попутчицу, спавшую непробудным сном. Ее сон не потревожили ни яростные крики спорщиков, ни мой надсадный кашель, от которого ходуном ходила полка. Ни верещание тревожной кнопки.

Впрочем, долго ждать не пришлось. Не прошло и минуты, как из-за спины проводника выступили двое. Один худой и высокий, другой маленький и плотный. Оба с головы до ног одетые во что-то белое и обтекаемое, придающее им сходство с шахматными фигурами. Оттеснив проводника, фигуры стояли в проходе, о чем-то совещаясь. Пользуясь возникшим замешательством, я попыталась понять, кто эта странная парочка – пешка и ферзь или конь и слон?

Меж тем, просунувшись между ними и даже привстав от усердия на цыпочки, проводник принялся что-то нашептывать высокому: быть может, объяснял причину экстренного вызова – учитывая неожиданно открывшиеся обстоятельства, вполне простительную; ему ничего не оставалось, кроме как действовать строго по инструкции. Высокий задумчиво кивал, едва заметно морщась и демонстрируя всем своим видом, что ему до чертиков надоели пустые оправдания: мол, все и так очевидно, и двух мнений быть не может.

Наконец, отодвинув докучливого шептуна – скорее грубо, нежели деликатно, – он обратился к своему напарнику (все это время тот стоял, сложив короткие ручки на выпиравшем из-под белого облачения круглом животике), обронив короткую фразу. Судя по интонации, английскую. Маленький толстяк ему ответил – и тоже по-английски. Возможно, им не хотелось, чтобы проводник их понял и влез со своими комментариями.

Тот действительно попятился, свободной рукой зажимая себе рот; объятый ужасом, что ненароком ляпнул что-нибудь лишнее, чем иностранцы не преминут воспользоваться, обернув против него. Пытаясь скрыть свои истинные чувства, он потешно гримасничал, одновременно бросая на меня быстрые испытующие взгляды, в которых, как лезвие ножа, посверкивал немой вопрос: на чьей я стороне?

Глядя на эту нелепую пантомиму – едва сдерживая смех, готовый вырваться наружу новым приступом кашля, – я вспомнила: то, что по-русски «конь», по-английски – «рыцарь»; «слон» – «епископ». Чему они, собственно говоря, и соответствовали: голову тощего венчал рыцарский шлем с опущенным забралом; а голову толстенького – митра, знак епископского достоинства.

На меня снизошло спокойствие: оказывается, сам того не ожидая, проводник отдает меня в надежные руки.

Дыша свободней и ровнее, я как могла расслабила спину и вытянулась на верхней полке: так им будет сподручнее меня спасти. Подхватить под руки и под ноги, положить на носилки (они стояли в проходе, наготове) и вывезти на платформу, оставив тем самым с носом и самого проводника, и тех, кто стоит за ним.

Почему они медлят? Я открыла глаза и поняла: спасители ошиблись, вместо меня взяли четвертую попутчицу. Хотела позвать их, крикнуть, но как назло на меня снова напал неудержимый кашель. Сквозь пелену боли, сотрясающей ребра, я различила контуры ее тела, накрытого чем-то белым, вроде простыни. Прежде чем высокие носилки стронулись с места и уплыли, я заметила чью-то руку, приподнявшую угол простыни. В следующее мгновение действующие лица, занятые в этой сцене, исчезли.

Все, кроме одного.

В просвете, свободном от носилок, темнела фигура почтовика. Продолжая прикидываться проводником, он сидел на полу, зажав между коленями емкость для кулера, и ковырял пробку, пытаясь ее вскрыть. В перерывах между попытками он бросал на меня косые взгляды, но теперь не испытующие, а лукавые – из-под густых, сведенных к плоской переносице бровей. С явным намеком, что все прекрасно понял, раскусил мои нехитрые ухищрения – и что на этом история не заканчивается; но рано или поздно закончится. И ему даже известно – чем.

Я проснулась от долгого, назойливого звонка. Не открывая глаз, напряженно вслушиваясь, я пыталась понять, откуда он доносится – странный, не похожий ни на верещание механического будильника (да я его и не заводила), ни на нежную мелодию электронного, встроенного в лежащий на тумбочке смартфон.

Меня обступали картины сна. Четкие, будто явь, куда я мгновение назад вернулась, – всего лишь частный случай иллюзорного мира, краткий миг между наваждениями; в сущности, такая же греза, как всякий ночной кошмар. Пока моя рука тянулась к выключателю, я пребывала в уверенности, что и при свете электрической лампочки увижу кряжистую фигуру, кустистые брови, короткие пальцы, колдующие над пробкой, – меня это даже радовало: разве не он – своими лукавыми косыми взглядами – убедил меня в том, что на его счет у меня припасен какой-то хитрый план. Убедил, разбудив мое дремлющее любопытство: мне не терпелось узнать, чем закончится наше с ним противостояние, в которое он, быть может, сам того не желая, втянул две сильные, под стать ему, фигуры – епископа и рыцаря. Тем самым придав диковинному действу черты средневековой мистерии, где нет пространства для импровизаций: ступая на эти скрипучие подмостки, каждый участник представления исполняет строго отведенную ему роль.

То, что первый акт выглядел – по крайней мере, на мой взгляд – сущим абсурдом, чередой несообразностей, ровно ничего не меняло. Тем более что второй акт этой – столь же странной, сколь и опасной – пьесы уже начался. И тоже со звонка.