Страх и наваждения

Признаться, героиню это задело. Случись такое во дворе или на улице… Но здесь, в парадной… Чтобы не выдать своего недоумения, она не стала оборачиваться. Однако замедлила шаги – быть может, в надежде, что соседка спохватится и исправит допущенную оплошность: сюжетный ход, позволяющий объяснить причину, по которой моей героине – за предотъездными хлопотами – пришло бы в голову заглянуть в почтовый ящик; и одновременно создающий «точки роста», своего рода стволовые клетки будущего повествования, скрытые до поры до времени от глаз читателя, даже самого проницательного.

В глубине почтового ящика белел листок. Маленький, меньше квитанции на оплату ЖКХ; она приняла его за флаер – приглашение на очередную распродажу постельного белья или таможенного конфиската; время от времени их разносят по почтовым ящикам; бог знает, кто на это клюет! Как бы то ни было, она его достала и поняла, что ошиблась: не флаер, а квиток извещения. Ничего срочного – заказное письмо.

До пандемии такие извещения приходили довольно часто, с каждым на почту не набегаешься; я держу их в прихожей, в специальной пластмассовой коробочке вместе с прочими квитанциями.

Прислушиваясь к тихому гудению лифта, увозившего соседку, она сунула его в карман небрежно накинутой куртки. Но, подходя к магазину, почувствовала смутную тревогу – словно это не бланк, заполненный почтовым служащим, а нечто иное, опасное. Жгущее карман. Тревога нарастала; стоя посреди тротуара, героиня слушала ее жаркий шепот: лучше выяснить сразу, тем более что почтовое отделение рядом, буквально в двух кварталах от дома. Сдавшись на милость тревоги-победительницы, она решительно развернулась и пошла торопливым шагом, почти бегом.

В обшарпанном зальце людей было не много. Дожидаясь своей очереди, она старалась не давать воли трусливым мыслям. Казалось, тревога, снедавшая ее, утихла. Во всяком случае, больше не шуршала в ушах.

Подойдя, наконец, к окошку, за которым сидела усталая женщина-почтовичка, героиня протянула ей квиток и тут только вспомнила, что не заполнила оборотную сторону, куда должна внести паспортные данные, поставить число и подпись.

По правде говоря, со мной такое случается. Увы, я частенько пренебрегаю этой святой, с точки зрения почтовых служащих, обязанностью. Обычно, заметив мою оплошность, почтовичка – я знаю ее не первый год – приходит в раздражение, нарочито-картинным жестом сует квиток обратно в окошко; а я, бормоча извинения, старательно заполняю пустые графы.

В романе, над которым я, терзая свой бедный, затуманившийся разум, упорно работала, все было не так.

Подняв глаза от старенького, давно исчерпавшего свои жизненные сроки компьютера, она скользнула по моей героине пустым невидящим взглядом и, держа в руке незаполненный квиток (другой рукой подхватывая что-то темно-красное, шерстяное, чем почтовые служащие, спасаясь от сквозняков, имеют обыкновение обматывать свои натруженные поясницы), – задумчиво, я бы даже сказала, отрешенно, углубилась в почтовые дебри, заставленные от пола до потолка посылочными коробками. Откуда – минуту спустя – вышла с тем же отсутствующим выражением лица; и белым, слегка помятым, конвертом.

Не знаю, что моя героиня ожидала в нем найти, когда, не удосужившись прочесть адрес отправителя, торопливо, дрожащими пальцами вскрывала конверт…

Так или иначе, она его вскрыла – и обнаружила два листка формата А4, скрепленные степлером: приглашение на бланке университета, где должна состояться ее – читай, моя – лекция (внизу против должности и фамилии стояла размашистая неразборчивая подпись), и распечатка авиабилета. Точнее, первый лист распечатки – с маршрутом «туда». Обратного билета не было. Грешным делом она подумала: скорей всего, по вине секретарши, мало ли, отвлеклась и забыла; с чувством облегчения отправила скрепленные листки в сумку и, заметив в дальнем углу картонную коробку для мусора, хотела выбросить конверт. Сделала шаг – и замерла.

Зачем? Зачем они отправили письмо, которое три недели назад она получила по электронной почте, распечатала и даже сколола желтой скрепкой: само приглашение и билет на самолет («туда» и «обратно»). Неужто непонятно, что такая излишняя предупредительность только вызовет ее раздражение: за каким чертом она должна тащиться на почту накануне отлета, когда каждый час на счету!.. Быть может, устроители конференции хотели что-то этим сказать? Или намекнуть?.. Господи боже мой, – она воскликнула мысленно, – на что!

Не знаю, на кого она больше разозлилась, на них или на себя, – еще и ногой притопнула и решительно направилась к мусорной коробке… Но остановилась, пронзенная в высшей степени безумной мыслью: что, если кто-то – по утрам или в конце рабочего дня – проверяет мусор? Вдруг это неведомое лицо заинтересуется конвертом с иностранными марками, в правом нижнем углу которого латинскими буквами выведен адрес получателя. Ее домашний адрес…

Даже сейчас, когда я, подобно жене Лота, смотрю на это издалека, мне не объяснить, что мною руководило, когда, подбадривая себя тем, что гиперболизация – испытанный литературный прием, и преисполнившись нервным, истерическим вдохновением, я описывала растерянную женщину, которая стоит посреди почтового зальца, оцепенев от необъяснимого, накатившего на нее ужаса, и всерьез прикидывает, что ей делать с пустым конвертом: порвать на мелкие кусочки и бросить в мусор? Или, не привлекая лишнего внимания, забрать его с собой и сжечь?

С конвертом в руке, так и не найдя разумного решения, она вышла на улицу; и, поравнявшись с урной – не ближайшей, у входа в почтовое отделение, а той, что за углом, – уже было занесла руку, но, скованная необъяснимым, иррациональным страхом, не смогла разжать пальцев.

В надежде убедить себя, что причина страха, сковавшего мою героиню, вовсе не внутри, а снаружи, я заставила ее оглянуться; оглянуться, чтобы окинуть взглядом пустую улицу. Попытка рационализации ни к чему не привела. Вернее, стало только хуже: на глаза ей немедленно попался мужик в мешковатой синей куртке (как у почтовых служащих); глядя на его невразумительное, будто стертое ластиком лицо: бесцветные брови, полуприкрытые веки, нос, похожий на сырую картофелину, – она с картинной ясностью представила, как он, незаметный почтовый служащий, наделенный особыми полномочиями, роется в мусорной коробке и, обнаружив злосчастный конверт, осторожно, чтобы не стереть свежие отпечатки ее дрожащих пальцев, вкладывает его в другой, побольше (мне представился коричневатый, из грубой оберточной бумаги); и относит подозрительную находку куда положено…

Исподволь, скосив глаза (махнув рукой на зазор, который должен существовать между автором и его или ее лирическим героем), я следила за синей курткой, которая удалялась в направлении Большой Пушкарской, пока окончательно не скрылась из виду, свернув во двор. Мне стоило больших усилий, чтобы не кинуться вдогонку – проследить за ним до самой парадной; убедиться, что картина, нарисованная моим сорвавшимся с катушек воображением, ни в малейшей степени не соотносится с реальностью. Уж не знаю, на что я надеялась, но, как бы то ни было, мои усилия не остались без последствий.

К моей героине вернулась способность мыслить логически. Рыться в мусорной коробке, откуда, как из разверстой пасти, лезет мятая оберточная бумага вперемешку с пустыми конвертами; отправлять полицейский наряд на домашний адрес… Не проще ли взять ее с поличным, что называется, тепленькой?

Сцена задержания – я увидела ее во всех подробностях – не заставила себя ждать. Вот, дождавшись своей очереди, моя героиня подходит к окошку; протягивает незаполненный квиток; почтовичка читает фамилию адресата; ее взгляд затуманивается (надо полагать, она в курсе происходящего); не взглянув на оборотную сторону, она встает (отвлекшись на мгновение, я подумала: интересно, что эта женщина сейчас испытывает: страх или стыд?); взгляд моей героини (разумеется, спокойный – ведь она, в отличие от меня, ни о чем не подозревает) останавливается на темно-красном вязаном платке, который, углубляясь в почтовые дебри, женщина-служащая придерживает вспотевшей от переполняющей ее гражданской ответственности и дрожащей мелкой дрожью рукой. Вот она уже возвращается, протягивает конверт – героиня чувствует чьи-то чужие жесткие пальцы: кто-то, подойдя сзади, берет ее за локти; ей не вырваться, не обернуться… Не представить себе его лица: вместо лица – брешь, пустое место, прореха на теле человечества…

Доведя свой страх до абсурда, я мгновенно успокоилась. В том числе благодаря подвернувшейся под руку цитате, которую, допечатав последний абзац, машинально и безотчетно выделила курсивом. (Объяснение для тех, кто по молодости лет не застал прежних времен: такое – к месту и не к месту – цитирование служило дешевой заменой антидепрессантам; своего рода виртуальным пластырем, наложенным на вполне себе реальные ранки, нанесенные тупыми предметами, коими пользовалась советская власть, чтобы напустить страху на своих подданных – тех, кто, норовя отклониться от прямой траектории, шагал не в ногу.)

Бросив злосчастный конверт в урну, моя героиня отправилась назад, по дороге размышляя, за каким чертом она устроила всю эту глупую суету? Воспользовалась конвертом как поводом, чтобы дать волю своим (то бишь моим) потаенным страхам?.. И пока она, покорная авторской воле, шла пустынной аллеей Александровского парка, я вертела эту мысль то так, то этак, не слыша ни шорканья лопат, сгребающих снег, ни звона скользящих вдоль парковой ограды трамваев, словно между мной и окружающей жизнью выросла стеклянная стена.

Моя героиня спустилась в подземный переход – бункер с серыми цементными стенами, – только тогда я вспомнила, зачем она, собственно говоря, выходила.

Сейчас это обычный сетевой магазин. Но в годы моей юности он был лучшим в городе цветочным. Злые языки утверждали, что у здешней директрисы какие-то особые связи «в верхах», куда простым смертным вход был заказан, – слухи, которые за давностью лет уже ни подтвердить, ни опровергнуть. Могу лишь засвидетельствовать, даже вечером перед самым закрытием здесь продавались свежие и, по тогдашним понятиям, роскошные цветы: алые и белые розы, хризантемы на длинных стеблях; гвоздики – такие плотные, будто их не вырастили на грядке, а отлили из пластмассы (эти, в четном количестве, подходили для похорон). В торговом зале журчал фонтан и стоял тонкий цветочный аромат – я и сейчас, открывая дверь, его слышу: аромат праздника, которого нет.

А есть знакомая кассирша. Мы познакомились (если это можно назвать знакомством) два года назад, в марте, когда только-только схлынула паника, захватившая город. С магазинных полок сметали туалетную бумагу, крупы, макароны. У касс змеились длинные очереди. Люди предались потребительскому ажиотажу – мне казалось, чтобы перебить страх. В те дни, полные невнятных слухов и домыслов, я держала свой страх на привязи. Он настиг меня позже, когда разом опустели улицы; и каждый божий день начинался с графиков и цифр. На первых порах заразившихся исчисляли сотнями, умерших – единицами. Никто не знал, много это или мало; а главное, чего ждать потом.

Казалось, общий страх объединяет. Это иллюзорное единство в скором времени распалось – когда мы, точно овцы, захваченные врасплох, разбрелись по разным пастбищам. И с этих пор каждый жевал свое: одни яростно отрицали самоё болезнь, убеждая себя и других, что ее нет, а все это происки «гигантов большой фармы», нарочно разгоняющих панику, чтобы на этом заработать; в то время как другие, впав в плохо скрываемую истерику, по сто раз на дню мыли руки с мылом и тщательно протирали продуктовые упаковки обеззараживающими средствами – прежде чем их вскрыть.

Не могу сказать, по которому из пастбищ бродила в те дни моя знакомая кассирша: с огульными ли отрицателями, полагавшими, что мы, урожденные россияне, этой заразе не подвержены, будто бы у нас – в отличие от остатнего человечества – «особый генетический код»; или с такими, как я, рыскавшими по всевозможным научным и околонаучным сайтам. Если судить по косвенным признакам, скорее с первыми: за кассой она сидела без перчаток и в маске, спущенной под самый подбородок. А с другой стороны (так я думала в ее оправдание), быть может, эта женщина страдает сердечной недостаточностью или иной какой-нибудь болезнью, когда через маску трудно дышать.

Склоняясь к последней версии, я расположила ее посредине: на одинаковом расстоянии как от огульных отрицателей, так и от завсегдатаев панических сайтов; наделив изрядной долей здравого смысла – чего в те дни не хватало многим.

Одним словом, эта женщина мне нравилась. По-видимому, я ей тоже. Иначе не объяснить, по какой такой причине она из всей бесконечной череды покупателей выбрала меня.

Тем вечером – я уже готовилась ко сну, хотела лечь пораньше, чтобы утром, на свежую голову, дописать статью для журнала, над которой корпела уже вторую неделю; до пандемии такая работа заняла бы максимум дня три – надела ночную рубашку и вышла в кухню, проверить, не горит ли конфорка: в те тревожные весенние месяцы я взяла себе за правило перед сном проверять газ. Убедившись, что все конфорки благополучно выключены, я машинально открыла шкафчик и вспомнила, что не купила кофе. Ладно бы хлеб или молоко – но какая же работа без кофе!

Был поздний час, основной поток покупателей уже иссяк. Она сидела за кассой, по обыкновению спустив голубоватую санитарную маску под подбородок; ее крупные, изрезанные морщинами руки лежали на неширокой приступочке между монитором и денежным ящиком: казалось, глубоко о чем-то задумавшись, она забыла его закрыть. Я выложила кофейную пачку на ленту – тем самым отвлекая ее от мыслей, в которые она погрузилась, пользуясь отсутствием покупателей.

Понятия не имею, что ее к этому подвигло, может быть, мой старый плащ, который я накинула второпях, – но вместо того, чтобы произнести дежурную фразу: «Пакет? Товары по акции?» – она, запустив руку куда-то под кассу, предложила мне набор куриных крылышек. Помню, как она сказала:

– Восемьдесят процентов уценка. – И, смущенно улыбнувшись, объяснила, что взяла два набора для себя, но одной-де столько не съесть.

Дома, сорвав упаковку, я обнаружила, что курятина, которой она так щедро со мною поделилась, слегка подванивает, и, разумеется, выбросила куриный набор в помойку – но о покупке не пожалела: меня до глубины сердца тронула ее неожиданная забота.

С тех пор, заходя в магазин, я первым делом ищу глазами ее жесткий костистый профиль; крупные руки (последнее время моя кассирша работает в перчатках); узковатые, широко расставленные глаза: мне приятно видеть, как в этих усталых глазах вспыхивают искры узнавания, когда – рассчитавшись с очередным покупателем и произнеся заученное: «Всего доброго. Ждем вас снова» – она поднимает взгляд на меня.

В романе в магазин вошла моя героиня.

Вот она входит и видит знакомую кассиршу, сидящую за кассой – самой дальней от входной двери. С пустой корзинкой в руке она движется вдоль полок, внимательно и придирчиво разглядывая чайные пачки. Ей нужен именно чай, причем не рассыпной, а в пакетиках: кто знает, в каком ее поселят отеле (выбор отеля – прерогатива устроителей). Если повезет, у нее в номере будет электрический чайник. Вечером, когда, усталая, она вернется к себе в номер, можно сесть в кресло и выпить чашку чаю… Сигареты она спросит у кассы. Она думает: надо взять блок. В поездке столько не понадобится, но пусть останутся про запас. Подходя к кассе, она заранее улыбается. Ожидая, что знакомая кассирша улыбнется ей в ответ и они перекинутся парой доброжелательных фраз. Например, о погоде – о том, что в этом году выдалась не слишком холодная зима, да и лето не такое уж жаркое, во всяком случае, не сравнить с прошлым, когда те, кто оставались в городе, маялись от духоты; или о макаронах: ходят слухи, что макаронные изделия вот-вот подорожают.

Но взгляд, поднятый на нее, пуст – будто их разделяет не прозрачный экран (эффективное средство борьбы с коварным вирусом), а глухая кирпичная стена; вперясь глазами в эту стену, кассирша смотрит отрешенно, словно, пока они не виделись, на нее обрушилось какое-то страшное горе, чья-то безвременная смерть. Однако надо работать, обслуживать покупателей – для нее все они на одно лицо.

Героиня слегка растеряна. Скрывая свои истинные чувства, она рыскает глазами, отмечая форменную куртку, пошитую из хлопковой ткани; скрадывающую природную костистость тела, придающую телу не свойственную ему обтекаемость. И в то же время покорность неподъемному горю, которое эта несчастная женщина вынуждена поднять, положить на плечи и нести.

– Оплата наличными или по карте? – взгляд кассирши уже не пустой, а напряженный.

В смущении, ежась под колючим взглядом, героиня просит блок сигарет. Называет марку.

Не удосужившись заглянуть в металлический короб, где сетевые магазины обязаны держать сигареты, кассирша отвечает:

– Этих нету. – Вернее, буркает, глядя мимо, поверх ее головы.

– Пожалуйста, посмотрите там, – вежливо, но настойчиво (хотя настойчивость ей не свойственна) героиня указывает пальцем на короб над соседней неработающей кассой.

Кассирша неохотно встает, достает четыре пачки, возвращается на рабочее место и коротко объявляет:

– Это всё. Пробивать?

Героиня хочет попросить: пожалуйста, посмотрите там – и указать на самую дальнюю от входной двери кассу, но продавщица ее опережает:

– Зайдите завтра. Или на днях.

После этих слов ничего не остается, кроме как промямлить:

– Не могу, завтра я улетаю.

Пропустив объяснение мимо ушей, кассирша подтягивает повыше маску и, шевеля скрытыми под слоем складчатой синтетической ткани губами, равнодушно бросает: