Молитвы человеческие

В тот же миг велела служанке призвать посланца и поставила чёткую подпись в конце длинного свитка. «Вот и всё», – облегчённо вздохнула. Прошлась по покоям, остановилась у зеркала. С глади отполированной бронзы на неё глянуло свежее молодое лицо. «Наших сокровищ хватит и детям, и внукам, а имя Анемин будет греметь сотни лет!»

Но вдруг… Подёрнулось рябью мутное отражение, и откуда-то из глубины, словно из дальних веков, показалась картина: женщина на реке стирает бельё.

Носки

Долгим вечером вязала Дарья носки. Шерсть плотную выбрала, добротную, по краю узор пустила, и вышли носки на диво хороши. Полюбовалась на свою работу, рукой пригладила. Славный подарок для дочери старшей, что в соседней деревне живёт! В воскресенье приедет мать навестить – и получит обновку.

Так подумала Дарья, глянула ещё раз на носки и понесла в сундук прятать. Да только вдруг засвербело в сердце, заныло: жалко стало носков. Она и сама не прочь такие иметь – вон, зима суровая выдалась, а валенки на голую ногу не наденешь. «Себе оставлю, – решила, – а Василисе новые свяжу, благо, шерсти вдоволь». Сказано – сделано, спрятала для себя. И пошла в коровник убираться. Сена набросала, воды налила, навоз сгребла в кучу. Да всё носки покоя не дают. Другие связать можно, а вдруг до воскресенья не успеет? Приедет дочь, а матери и порадовать её нечем…

У ворот раздался стук.

– Добрые люди, впустите странницу!

Кинулась Дарья отворять, смотрит: стоит женщина пожилая, вся обтрёпанная, уставшая, на монашку похожа.

– Входи, входи, сестрица, угостись, чем Бог послал.

Ввела странницу в дом, усадила и давай потчевать. А потом наклонилась как-то и видит: сапоги на той старые, уж и развалились.

– Да как же ты в этаких сапожищах ходишь? – спросила. – Чай, ноги промёрзли?

– Промёрзли, да что же делать? Других у меня нет.

Подумала Дарья и пошла в чулан – там, на полке, старые мужнины валенки стояли. Взяла и подаёт женщине:

– Вот, они хоть и большие, а всё не в старых сапогах.

И пока странница разувалась, налила воды в таз, кипятку плеснула, рукой попробовала: не горячо? И начала гостье ноги мыть. Та смутилась:

– Не надо, я и сама могу.

Да только Дарья уже осторожно помыла левую ногу и за правую принялась. Осушила мягким полотенцем, думает: чем же ноги-то обернуть? И вспомнила про носки. Кинулась было к сундуку – но опять засвербело, заныло, до сундука не дошла, онучи с веревки сняла – и подаёт женщине. Обула её, накормила, показывает на лавку:

– Ляг, отдохни, а мне ещё надо снег убрать.

Вышла во двор, села на приступок и давай себя укорять: «Что ж ты, такая-рассякая, носков божьей страннице пожалела? Она б за тебя молиться стала, да не всё ли равно? Ты и побогаче, и покрепче: свяжешь себе не одну пару!» Так говорит, но только подумает про носки – и жалко до слёз. Понимает Дарья, что крутит её лукавый, а побороть себя не может.

Вечер настал. Странница отдохнула и дальше идти собралась.

– Куда ж ты пойдёшь на ночь глядя? – удивилась хозяйка. – Погости день иль два, чай, хлеба у нас достаточно.

Муж вернулся, на странницу поглядел, на свои валенки у той на ногах, хмыкнул, но ничего не сказал. Поужинал – и спать лёг. Только Дарье не спится. Всё носки вспоминает да хочет отдать. Вроде хочет, но не может. А потом чует: женщина на лавке крутится и вздыхает. Дарья задумалась, как нелегко той, почти босой, идти по мокрому снегу. Пожалела – и в сердце решила: завтра отдам. Успокоилась, задремала. Странница тоже притихла. А к Дарье опять бес приступил и нашёптывает: «Жалко!» И мутит душу, мутит. Слышит хозяйка: опять странница вздыхает, словно слышит Дарьины мучения.

Утро настало яркое, морозное. Позавтракали, женщина в путь собирается да и смотрит на Дарью, вроде чего-то ждёт. «Ах! – молвила Дарья в сердце. – Была не была!» И достала носки из сундука.

Просветлело лицо женщины, улыбнулась она и говорит:

– Как же так? Для себя вязала, а мне отдаёшь?

– Для себя вязала, – отвечала Дарья сердито, – да кому-то нужней.

И проводила странницу до ворот.

С лёгким сердцем в тот день работала Дарья, а к вечеру позабыла и про странницу, и про носки.

Да только Бог не забыл. В воскресенье приехала дочь, давай подарки доставать. И подаёт матери носки.

– Вот, матушка, на твою ногу связала.

Дарья гостинец взяла, стоит, улыбается.

– Что, мама? – спрашивает дочь.

– Уж больно хороши носки, – отвечает Дарья. – Не жалко отдавать?

Удивилась Василиса:

– Я три пары связала. Детям и тебе.

– Спасибо, родная.

И повернулась к окну. Вспомнила странницу, свои колебания, и как жадность её крутила. А потом глянула на образа и вдруг прошептала:

– «Давайте, и дастся вам: мерою доброю, утрясённою, нагнетённою и переполненною отсыплют вам в лоно ваше»…

Дочь растерялась, стоит, на мать смотрит.

– Да так, доченька, – молвила Дарья, – вспомнилось из Евангелия.

Тихо присела на лавку и с нежностью погладила носки.

Не отступай от меня

«Я расскажу тебе историю твоей жизни: так, как видел её я. Вы, люди, смотрите земными глазами, но я – небесное существо, и мой взгляд устроен иначе.

Я родился в дальних мирах, о которых не могу тебе поведать, это тайна, и множество раз сопровождал человеческие души в их странствии по земле. А потом появился ты, и я устремился к тебе, потому что твоё крохотное нежное тело требовало заботы, а душа нуждалась в воспитании.

Мы встретились в тот миг, когда священник вынимал тебя из купели. Стояла зима, в церкви было холодно, и руки его дрожали, а потому, передавая тебя крестной матери, он едва не уронил. Но я стоял рядом и подхватил тебя крыльями. Никто ничего не заметил, только на лице у крестного отца возникла улыбка, и он потом тихо сказал: «Ангел не дал ему упасть!» Но разве кто-то поверил?..

Ты рос беспокойным, и мать, спеленав тебя, оставляла одного: «Пусть покричит!» Но я не отходил ни на шаг. Я знал особые песни, и когда дом замирал, пел их тебе или рассказывал историю времён. Ты слушал. Ты уже тогда умел слушать, таинственно глядя на меня своими глазами. А потом засыпал.

Когда ты немного подрос, то любил забираться на крышу. «Не делай этого! – говорил я. – Спустись, это очень опасно!» Но ты был очень упрям и не прислушивался к моему голосу, который звучал внутри тебя самого.

Лет в десять ты едва не утонул. Это научило тебя осторожности. Вода в реке была слишком быстра, но тебе непременно хотелось купаться. Я мог бы удержать тебя за руку, но хотел, чтобы ты приобрёл нужный опыт. Ты хочешь сказать, что мог утонуть? Нет, ведь рядом был я. И поверь, что ни на мгновенье не сводил с тебя взгляда. Ты вышел из воды другим, более серьёзным, и долго сидел на берегу. Я тоже сидел рядом. Но ты не видел меня.

Что было дальше? Ты вырос. Помнишь ту девушку из соседнего села? Она была яркой, красивой и привлекала тебя. Ты захотел жениться, но я не мог позволить тебе сделать ошибку. «Не подходи!» – шептал я и изо всех сил старался помешать тебе приблизиться к ней. Ты злился, сердился и уж точно не понимал, что происходит. Но прошёл месяц, другой, и ты сам рассмотрел, что за красотой скрывается пустота, а за весёлостью – вздорный и едкий характер.

Когда тебя призвали на фронт, я молился: много и долго молился. Слишком хорошо я понимал, что не в силах уберечь тебя от всех несчастий и бед. Я защищал тебя, простирая над твоей головой свои крылья, не позволяя ни пулям, ни осколкам ранить тебя. И лишь один пропустил: тот, что вонзился тебе в ногу. Но сегодня могу сказать: в том проявилось особое промышление Божие. Этим ранением мы спасли тебе жизнь, потому что останься ты на фронте ещё год или два, то беда настигла бы тебя с другой стороны: в виде тифа. Ты помнишь ту эпидемию, и сколько людей погибло тогда?